Теза с нашего двора

Прошло несколько лет. В беспрерывных поисках актёрского признания Дима очень изменился: похудел, помрачнел, мех на его груди уже не вился весёлыми колечками, а стоял дыбом, веснушки слились друг с другом и напоминали ржавчину. В глазах появился злой голодный блеск. После очередного отказа очередной филармонии он подал заявление на выезд в Израиль. Как ни отговаривали Диму коллеги-мясники вернуться в магазин, предлагая даже «поставить его на телятину», как ни молила измученная Броня, он от своего решения не отказался.

В ожидании разрешения на отъезд он напивался со знакомыми рубщиками, стучал кулаком-молотом по столу и рычал:

– Ненавижу! Всех ненавижу!

Потом гонялся за своими мазерятами и требовал, чтоб они учили идиш.

Тихая и забитая Броня на сей раз вдруг проявила железную стойкость и ехать наотрез отказалась.

– Тогда ты мне не жена! – заявил Дима. – Ты – Павлик Морозов!

Он развёлся с Броней, написал десятки жалоб во все соответствующие инстанции, ходил по приёмным, кричал: «Я не хочу с вами жить!» и требовал немедленного разрешения.

Наконец, оно было получено. Дима бережно уложил в чемодан общую тетрадь, в которой был переписан весь его репертуар, ни с кем не прощаясь, вышел из подъезда и сел в машину своего друга мясника Лёни. Все соседи высыпали из квартир, выстроились в две шеренги, создав живой коридор, сквозь который и выехала со двора машина. Обжигаемый десятками глаз, Дима победно развалился в кресле и «по-заграничному» дымил сигарой, которую давно приобрёл специально для этой минуты. А в оконной раме второго этажа замерла Броня, живым символом отчаяния и скорби.

Через несколько месяцев в одной солидной газете появилась статья «Письма Димы Мамзера». В ней вкратце рассказывалась биография и цитировались строчки из его писем другу Лёне. Дима сообщал, что живёт в подвале без удобств. У него только примус и к нему всего три иголки.

Заплаканная Броня помчалась к Лёне за подробностями.

– Ты дура! – успокоил он её. – Кому ты веришь! Это же – код, мы заранее условились. Живёт в подвале, значит, принят на работу, без удобств – это без диплома, примус – квартира, три иголки – три комнаты… Они потребовали его письма – я дал, пусть печатают, журналисту тоже надо жить… Но Дима – в полном порядке!

А еще через месяц Лёня заехал к Броне и сказал:

– Можешь кусать себе локти – он уже диктор «Голоса Израиля».

И действительно, в ту же ночь Броня услышала из «Спидолы»: «Вёл репортаж Дмитрий Мамзер». Назавтра пришел вызов на междугороднюю станцию. Звонил Дима. Он кричал в трубку, какая у него шикарная машина, сколько он зарабатывает, и звал Броню с детьми к себе.

– Оставь им и мебель, и тряпки. Приезжай голая с голыми детьми, – я вас одену, как кукол!..

Броня слушала, глотала слёзы и улыбалась, радуясь его голосу. Потом прошептала в ответ, скорее себе, чем ему:

– Я не поеду.

Но он услышал и вскипел:

– Почему, комсомолка?! Что ты там потеряешь, кроме субботников?!

Броня не могла объяснить ни ему, ни себе, что она теряет, но потерять было страшно.

А еще через месяц наступил крах Диминой карьеры. Об этом рассказал все тот же мясник Лёня.

– Знаешь, что сделал этот псих? Он пришел на работу пьяным, а в Израиле это почему-то не одобряют. Его вызвал шеф и спросил: «В чем дело?» Дима ответил: «Сегодня праздник». «Какой праздник?» – удивился шеф. «Седьмое ноября, – ответил Дима. – Праздник Октябрьской революции…». Как ты догадываешься, он уже не диктор!

С тех пор Димины следы потерялись, он не писал, не звонил. Ходили слухи, что он уехал в Америку.

Марина больше не появлялась. Об её отъезде они узнали из письма, полученного по почте. Она желала им здоровья, просила простить её, обещала присылать посылки. Внизу, рукой Тарзана, было дописано: «Привет от необрезанного израильтянина!»

Тэза прочла письмо сдержано, внешне спокойно, а у Мани начался приступ. Приезжала «Скорая», делали уколы. Когда боль отпустила и врач уехал, Маня поманила Тэзу, велела сесть рядом на постель и открыла ей главную тайну своей жизни:

– Я тебе не родная. У тебя есть мать.

И она рассказала то, что таила все эти годы.

Отец Тэзы был суров и набожен. Он жил в Бердичеве. Женился, уже будучи пожилым. Ривка была лет на двадцать его моложе – он держал её в строгости и под неусыпным надзором. Но, несмотря на это, она ему изменила с каким-то молодым инженером. Он её выгнал, а Тэзу, которой тогда было чуть больше годика, оставил себе. Ривка уехала со своим инженером в Ленинград и там вышла за него замуж. А отец взял в дом бабу Маню, дальнюю родственницу, которая приехала из местечка и была тогда очень «файненькая». Через год после побега Ривка прислала письмо, просила у бывшего мужа прощения, сообщала, что живёт хорошо, и спрашивала, как Тэзочка. Отец ответил, что Тэза умерла, а сам стал срочно сворачивать дела, готовясь к отъезду. Видя, как Маня привязалась к ребенку, он быстро женился на ней, и они все тайком переехали в Одессу, чтобы замести следы. Рассказывали, что Ривка потом приезжала, искала своего бывшего мужа, искала Тэзину могилку и безрезультатно вернулась в Ленинград.

– Найди её! – потребовала Маня. – Я скоро умру. Жора в тюрьме. Марина – отрезанный ломоть. Тебе нужны близкие. У неё фамилия мужа. Дай мне шкатулку. – Она стала рыться в пожелтевших бумагах. – Берегла всю жизнь для этого случая. Помню, похоже на фаршированную рыбу. – Она нашла нужную бумажку и прочитала: – О! Фишман.

Теперь, когда мы подошли ко второй половине нашего повествования и действие начнет развиваться стремительнее, давайте ненадолго остановимся и поудивляемся тому, чему до нас уже миллионы раз удивлялись. Вот ведь как в жизни все неравномерно распределено: одному – только радости и удачи, другому – беды и печали. Казалось бы, уже всё, хватит: план по горестям давно перевыполнен. Но нет! Всё сыплются и сыплются, одна за другой, как из рога изобилия, на седеющую голову, на согбенную спину, на израненное сердце… А если присмотреться и подытожить, то можно еще к одному открытию прийти, что всё это достается только хорошим людям. Правда, есть мнение, что потому они и хорошие, что многое в жизни испытали. Вот и выходит, что доброму и душевному человеку всегда жить мучительнее и труднее, чем какому-нибудь холодному и чёрствому эгоисту. И тогда возникает вопрос, который и до нас миллионы раз в минуты отчаяния задавали себе наши многострадальные предки. «Так где же тогда обещанная справедливость? Где она? Где?» Не случайно постоянным причитанием бабы Мани стало: «Чтоб нам завтра было так хорошо, как нам сегодня плохо!». И тогда я задам еще один вопрос: так что же то самое главное, для чего человек является на Землю: Любовь?.. Материнство?.. Созидание?.. Увы, нет. Человек рождается для потерь.

…Всю дорогу в самолете Тэза переживала: отыщет ли она мать? А вдруг та не дожила до встречи с покинутой дочкой, ведь она всего на шесть лет моложе бабы Мани. А если жива, то могла переехать в другой город или еще раз выйти замуж и изменить фамилию.

Но по прилёте её опасения развеялись: Ревекка Фишман была жива. В адресном бюро дали её домашний адрес и телефон. Больше того, по счастливой случайности, сотрудница бюро хорошо знала эту семью, и мать и троих её сыновей. Старший из них, Давид, работает в центральном салоне-парикмахерской.

– Шикарный мастер, – сообщила сотрудница, – к нему запись вперёд на месяц.

В салоне был перерыв. Тэза постучала во входную стеклянную дверь. Подошла недовольная уборщица-грузинка.

– Перерыв, генацвале, перерыв. Прочесть не можешь? Зачем в школе училась?

– Мне нужен Давид Фишман. Пожалуйста! Очень нужен!

Что-то в Тэзином голосе заставило старушку смягчиться.

– Заходи. Жди. Позову.

Через несколько минут в фойе спустился высокий седоволосый человек в белом халате.

– Это вы ко мне? – Он приветливо улыбнулся. – Что-то срочное?

– Я… ваша… – Тэза запнулась.

– Вы моя клиентка? – помог ей Давид.

– Я ваша сестра.

– Сестра? – он все еще улыбался, но теперь уже чуть удивлённо. – Медицинская?

– Я ваша сестра, – повторила Тэза. – Родная. – И для убедительности почему-то добавила. – Из Одессы.

Улыбка слетела с лица Давида. Он подвёл Тэзу к дивану, усадил, сел рядом и, внимательно гладя ей в глаза, попросил:

– Рассказывайте. По порядку.

Сбиваясь, Тэза пересказала ему историю, поведанную ей бабой Маней. Рассказала, как сперва колебалась, не хотела ехать, а потом лихорадочно заторопилась. Как летела и волновалась, что не найдёт, не застанет. Жила ведь без них всю жизнь, и ничего. А вот сейчас, если б не отыскала, наверное, умерла б от горя…

Давид слушал, не перебивая, впитывая каждое её слово. Только его огромные глаза стали еще больше. Тэза во время рассказа ловила себя на странном, вдруг возникшем желании поцеловать его в эти добрые глазищи.

Когда она замолчала, Давид вдруг неожиданно потребовал: