Ксенос и фобос
– Да, – скромно ответил я.
– Вот забавно…
Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц
Марк стоял перед столом и тщетно пытался объяснить этим военным то, что ему самому еще не казалось вполне ясным. И кроме того ему было страшно.
Когда его летом вывезли из города и бросили в сосновом бору под Курьей, страшно не было. Вокруг и в голове было как-то пусто и совершенно спокойно. Машины отъехали. А он тогда по теплой мягкой рыжей хвое пошел вверх по реке. Решил тогда, что раз выпал случай, надо заодно и отдохнуть. Погода была просто великолепная. Солнечная, совершенно безветренная. На пустынном длинном песчаном пляже не было ни одного человека. Марк даже искупался, чего давно не делал при народе, стесняясь своего неказистого тела, слишком худого и слишком длинного. Ему как-то даже сказали, что он похож на палочника. И двигается, мол, также.
Потом пошел дальше. Спокойно, никуда не торопясь. А потом почему-то повернул налево, в гору, к Гайве. Он и сам не знал, что его тогда вело.
Прогулка вышла длинной. Придумалось тогда много, и он еще подумал, что просто ходить, размышляя – это лучший из способов. Даже лучше, чем в темноте и тишине ночи за компьютером со скоростным доступом к Интернету. Он тогда еще и еще раз обдумал свои тезисы о муравьях. Вспомнил на ходу почти дословно – потом проверил по книжке – цитату из Стругацких:
«Сам факт Посещения является наиболее важным открытием не только за истекшие тринадцать лет, но и за все время существования человечества. Не так уж важно, кто были эти пришельцы. Неважно, откуда они прибыли, зачем прибыли, почему так недолго пробыли и куда девались потом. Важно то, что теперь человечество твердо знает: оно не одиноко во Вселенной.»
Вот именно так дословно и вспомнилось. То есть, главное, выходит, вовсе не то, что собственно происходит в городе. Не все эти жутковатые исчезновения в никуда, не паника, не смерти внезапные от паники, не убийства и не военные в форме и с оружием на улицах Молотова, а сам факт этих происшествий. То есть, не как, не почему, а – что. Вот, совершенно необъяснимое явление. И это – главное. В любом случае: хоть это инопланетяне, хоть дырка во времени и пространстве – это уже само по себе чудо и научное открытие.
Вернее, до настоящего открытия было еще далеко.
– В общем, товарищи военные, все у нас здесь как-то слишком похоже на стандартный отбор в эксперименте по выведению породы, устойчивой к ксенофобии. Все, кто боится, а также все, у кого врожденная или приобретенная ненависть к чужому и непонятному – пропали. То есть, не так. Не все, конечно. То есть, я просто не утверждаю, а предполагаю, что все. Но те, кто пропал, мне кажется – именно по этой причине. Хотя, мы многого все равно не можем знать, гадаем тут практически на кофейной гуще. Но мне кажется – в этом причина. Это как в биологии. Как в породе собачьей, например.
– Исчезли? – переспросил Кудряшов, сидящий с торца длинного стола. – Как это может быть? Куда и как пропали, раз мы знаем о законе сохранения энергии? Куда? Как в моих сказках? В другие миры? В прошлое или будущее? На тот свет? На какой такой «тот свет»? Как определить нам это? Или не можем ничего определить? Ну, так, хоть гипотезы, что ли…
На Кудряшова посматривал с непонятным выражением лица Клюев, сидящий напротив. Что-то он обдумывал, а что – не понять.
– Да, мы не можем это ничем определить. Приборов, измерений – никаких. Только те данные, что были собраны в пансионате, ну, там, где пропали все…
– Не понял…, – тут уже Сидорчук включился в обсуждение. – Это где они людей мучили? Эта их завиральная теория о людях-катализаторах? Но это же просто бред какой-то!
– Не совсем бред. Они же собрали статистику, понимаете? Каждый, кто ими был задержан – он если и не свидетель, то присутствовал, участвовал как-то в процессе, хоть и не мог объяснить.
– И что? Доказали они что-то?
– Нет. Да и не доказать такое. Думаю, просто опять же о ненависти к чужому, о ксенофобии. Получалось, что на территории Зоны пропадали люди, опасающиеся или ненавидящие вот этих, наших, горожан. То есть, не катализатор, конечно, но все же…
– Вот не зря я их всегда отдельно отправляю, – прихлопнул ладонью по столу Сидорчук. – А то, выходит, вошли бы так в зону с нашими, а народ вокруг – фьють! А то и меня тоже – бац, и нету!
Кудряшов и Клюев теперь смотрели на него. И оба с каким-то интересом непонятным. Это всегда сразу чувствуется, когда не просто равнодушный взгляд касается, а именно с интересом, со значением смотрят, присматриваются.
– Да, молчу я, молчу, – махнул рукой Сидорчук. – Молчу и слушаю.
– И ведь что получается, – продолжил Марк. – Сначала все просто пытались «поймать» сам случай исчезновения человека или людей и определить – куда же все пропадает, куда проваливается. Потом через статистику искали. Закономерности выискивали. Ну, помните, что по одному ходить нельзя, что в темноте обычно случается. Потом вот у этих, о ком говорим, возникла идея, что есть люди-катализаторы. От них, мол, все. Они сами остаются, а окружающие теряются. Вот, нашли врага себе еще одного. Катализаторов не будет – и не будет, мол, больше ничего такого. Никаких тебе, выходит, проблем.
– Ну, сначала-то на врачей думали… На убийц, типа, – не выдержал Сидорчук.
– Вот это как раз сдуру тогда. Не думали еще, но уже действовали. Мы так всегда – сначала сделаем, а потом уже думаем, а что, собственно, сделали. И для чего, собственно, – Марк перебирал рассыпанные перед ним бумаги. – Но дальше смотрим: эпидемию объявили? Зону закрыли, народ весь тут оставили… Хотя, ехать-то некуда было – вон, сколько их не доехало.
– Сколько?
– Много, много… Итак, объявили «чрезвычайку». Зону объявили и изолировали ее. А народ в зоне все пропадал и пропадал. Связи у людей нет. Продукты все завозные. Склады и резервы разные пощипали, магазины пограбили. Для того, чтобы выжить, дружинники силой мародеров останавливали. А главное, выяснили, что бежать-то из зоны бесполезно! Ты бежишь – и сразу пропадаешь. Так-то еще можно остаться.
– Так, если ксенофобия, как ты говорил тут, то вторая половина слова-то – от Фобоса, от боязни. Кто боялся, тот, значит, и пропадал. А кто не боялся, так те и не бежали никуда. Вот они и остались. Нет?
– Потому, наверное, и дети целы оставались по большей части? И учителя при них, потому что им бояться просто некогда было – надо было о детях думать, о том, чтобы накормить, постирать, занять как-то… Так?
– Кстати, вполне возможно.
– А что там опять с детьми? – поднял голову Сидорчук.
– Да все в порядке с детьми. Ты слушай, слушай.
Марк переждал немного и продолжил, с трудом стараясь не скатиться в научные объяснения:
– Вот так и выходит: в первую очередь – те, кто боится сам или те, кто ненавидит все новое, чужое, неизвестное. То есть, стоит какая-то сила над нами будто и выхватывает – там одного, тут десяток, присматривает за порядком. И никто не знает и не понимает. И понять, кстати, совершенно невозможно. Вот, например, когда я муравьев кормлю – откуда они знают, кто кидает им пищу? И когда я их отлавливаю – разве могут они постичь такое?
– Мы – муравьи?
– С точки зрения этого непонятного – вполне возможно, что даже и не муравьи, а так, бактерии какие-то.
– Угу. Болтаем тут о муравьях и бактериях. А город – пустой стоит.
– Не нуди, – погрозил пальцем Клюев. – Марк, скажите, попытки терактов же были у нас? Это как вписывается?
– Да, были. Это экстремисты всякие, которые говорили, что город прогневал бога, за то и наказан. Потому и надо, мол, снести его с лица земли. Смыть, то есть. Тут это запросто – взрываешь плотину, и лови волну. Но вы тут на что? Вот и не допустили. А террористы и всякие другие, бандиты и прочее – они же ксенофобы на самом деле. И Зона их…
– Схавала…
– Можно и так сказать. Да. Скушала.
– Ну, так к чему ты разговор-то ведешь?
Сидорчук сидел и наливался тяжелой скукой до краев, до самых ушей, так что голова клонилась, сгибая шею. Уже который раз впустую они сидели на втором этаже и мололи воздух языками, проговаривая, что все равно ничего не понятно, что куда и как и кто – не ясно, что науке ничего не известно. А Марк этот, ботаник хренов, монотонно бубнил какие-то слова, рассказывал опять и опять о проколах и перенесениях, об экспериментах и о том, как сам он занимался со своими любимыми муравьями. Муравьи у него любимцы… Формика… Они красные и кусачие. Они бегают по муравейнику, издали похоже, как будто он кипит. Если кинуть банан сверху – вскипает красная пена. А если такой красный, с жесткими лапками, вскарабкается по черному берцу на штанину, потом поднимется, как альпинист, все выше и выше…
Черт, он кусается!
Сидорчук махнул внезапно потяжелевшей рукой, чтобы сбить, раздавить вцепившегося клещом в шею огромного муравья. Но рука не поднялась выше плеча, а снова безвольно упала на стол. И за рукой на стол с деревянным стуком опустилась его голова.
Только этого стука он уже не слышал.
***
Темнота была лучше. В темноте не болела голова, и не слезились глаза. В зубы стукнул холодный край жестяной кружки, полилось в рот что-то кислое, проливаясь по щеке на грудь:
– Ну-ка… Вот так, вот и хорошо…
– Виктор, ты как?
Как же светло! Больно же глазам! Больно! Он шевельнул губами, тяжелыми, как после заморозки у стоматолога:
– Шторы…
– Шторы прикройте, свет слишком яркий!
– Ну, что? Как?
Медленно проявлялось окружающее. Это кабинет. На втором этаже, у командира. Вот Клюев. Сзади, похоже, врач – это его белый рукав мелькает. Вон Кудряшов сидит. Витька вернулся на днях. Это хорошо. Где ученый? Он тут про муравьев…
Тошнота подкатилась к горлу, но тут же подсунули кружку, и он уже сам отпил прохладного кислого питья. Лимонный сок, что ли?
Попытался поднять руки, взять кружку, но даже пошевелить ими не смог. Глянул искоса, наклонив голову. Знакомо. Скотч малярный. В несколько слоев – хрен кто порвет. Только если ножом. И ноги – тоже примотали. Вот ведь, спецы какие. И укололи так аккуратно, суки…
Сидорчук откинул голову на спинку высокого тяжелого стула и улыбнулся в обращенные к нему лица:
– Ну? Теперь что, дорогие мои бывшие друзья-товарищи?
Глаза уже привыкли к легкому сумраку, и он убедился, что даже связанного – они боятся. Или хотя бы побаиваются, осторожничают, стараются, чтобы между ними был стол. Дураки. Он же не ниндзя какой-нибудь. Взглядом пепельницами не кидается.
– Давайте уж поскорее, что ли. А то как-то мне сегодня неуютно. Не пойму с чего.
– Спасибо, вы можете идти, – кивнул Клюев врачу. – Пусть там ребята мои постоят, никого пока не пускают.
Когда дверь за врачом закрылась, он еще вдогонку щелкнул ключом в замке, и снова вернулся на свое место – напротив Кудряшова, в торце длинного стола.
Точно, боятся они. На самую дальнюю дистанцию. Даже не напротив. Ну-ну. Будем, значит, разговаривать? Разговаривать – это не драться и не стрелять. Это для здоровья не вредно.
– Ты тут придремал, похоже, Вить…
Они ждут реакции? Ну, подождем вместе.
– …И не слышал, к какой мысли мы тут пришли. Коллективно.
Пауза. Ну, театр просто.
– Понимаешь, вот муравьи все эти, бактерии и прочее. Они же не просто так сам по себе эксперимент. За ним же наблюдают. Вот Марк, например, банку с муравьями уволок, выпустил у себя где-то, а потом опять к муравейнику – и следит, контролирует, пытается зависимости вывести…
– Вы меня опять усыпить хотите своей наукой? Я же на голову еще слаб. Отравлен я, понимаете? Так что – короче, Склифосовский!
– Так я и объясняю же! Вот кто-то, предположим, опыт проводит. Ну, к этому все ближе получается. И кто-то должен следить, сидеть тут и следить, что и как!
– Ага. Допустим, значит, ты пришелец жукоглазый… И – что?
– А то, что вот ты и есть этот пришелец, – спокойно припечатал Клюев.
Сидорчук поднял брови повыше, сморщив лоб, посмотрел, не понимая, на скотч, удерживающий руки на подлокотниках. Пошевелил плечами, показывая, что – не шевелится ничего, хорошо приклеено. И он, мол, этим очень удивлен. Но он и правда был просто ошарашен:
– С ума сошли все, что ли? Перегрелись по зимнему времени?
– Может быть, может быть. Это и выясняем… Ты лучше скажи мне, что там, в городе?
– Трудятся в городе, все как положено.
– А кем – положено? Скажи мне, Виктор, кем это положено? Что это за чрезвычайная ситуация такая, когда народ ходит на смену, самостоятельно поддерживает режим дня, выходит в патрули, дружинит тут, за порядком следит? Что за идиотизм повседневности чрезвычайной?
– Не понял…
– Да ладно! Не понял. А, скажем, собак ты в городе давно видел? И не удивлялся, поди, что собак нет?
– Собак? Так я даже жил с собаками! Все же знают!
– Вот что брали мы тебя от собачьей стаи – точно знаю. А еще знаю, что собак в городе теперь нет. Ни тех, кто вокруг заводов кормился, ни в переходах подземных, ни на свалках – нет собак. И кошек, кстати, тоже.
– Так, кошки, известное дело – умницы, – усмехнулся Сидорчук.
У него кошек не было никогда, потому что все время в разъездах, в командировках. Но у друзей общался с мягкими пушистыми урчащими когтистыми. Бывало. Тепло с ними.
– Сбежали, да? Поняли, что тут страшно, и сбежали. Из всех квартир тоже. Так?
– А что, думаете, пропали? Как люди, что ли? И у них, выходит, ксенофобия? На это намекаете?
– Ну, термин этот ведь не только людской. У всех животных ксенофобия наблюдается. И поярче, чем у людей. У них же не воспитание, а эти, рефлексы. Но мне думается, что не только в этом деле. Просто их, кошек этих и собак, нет в твоих мозгах. Не нужны они тебе лично, понимаешь?
– Нет. Не понимаю. Бред несете, – уверенно ответил Сидорчук, одновременно раздумывая, как жить, если рядом столько сумасшедших.
– Тут мне аналитики истории разные расписывали. Сказки сочиняли. Ты вместе со мной смеялся над сказками, помнишь? Так вот, это мы, похоже, в сказке сидим, в альтернативе в этой по уши, а не те, кто пропал. Это ведь на нас эксперименты проводят. И мир весь – взятый из твоей головы, Витюша.
– Да вы же меня все знаете!
– Не совсем. Вот, например, Дашка…
– А что сразу – Дашка?
– Ты даже не подумал, что при такой разнице в возрасте, при твоем характере, при ее молодости – да нафиг ты ей вообще сдался? И не выдумывай мне только о любви великой с первого взгляда. Откуда ей было возникнуть, когда она тебя просто боялась, как убийцу холодного? Но щелкнуло у тебя в голове что-то, и пришла она к тебе сама и любит по полной программе. Так ты же ни собак не заметил, разведчик, ни кошек… Ни вот любовь внезапную… Никаких будто странностей.
– Я ее тоже люблю! – дернулся Сидорчук.
– Ну, еще бы ты ее не любил. Молодых-то все любят. А те вот случаи, когда приводил ты народ в зону. Сколько раз, кстати?
– Побольше десяти, что ли.
– То есть, человек двести на круг. Первая странность, что только тебе удавалось туда ходить. Тоже, наверное, из-за любви… А вторая. Хоть кто-то из них потом обратился к тебе? Искал тебя через патрули, через телефонную связь? На блокпосты приходил за помощью? Или ты, сам ты, подполковник – интересовался, может, куда и как они ушли? Что? Вот так вот и ни разу? Тех, кого привел, сохранил, довел до моста, развлекая страшилками нашими – даже и не поинтересовался? Ну, ты точно не человек, Сидорчук. Просто монстр какой-то.
– И погода хорошая все время, теплая, – поддакнул с другой стороны стола Кудряшов. – Еще напомню – аварий больших не было. Пожары, которые случались – все в самом начале. А сейчас и пожарных у нас уже нет, и пожаров – тоже. И с ГЭС, подумай. Работает она и работает… Дает городу и стране электричество.
– А чего ей не работать? Вода – она сама турбины крутит.
– А обслуживание? А контроль? Что ты! Не бывает, чтобы техника без человека – и без аварий! Она так просто не может, понимаешь? Но ты посмотри вокруг, посмотри, как мы живем, что происходит… Ну? Неужели не видишь? Это же все не-нас-то-я-ще-е! Это же идиотизм полный – так жить и ничего не видеть странного. И никто ведь не возражает, не вякает. Никто, понял?
– Ага. Никто. Кроме тебя, товарищ майор. Уж который раз об одном и том же…
– Между прочим, тоже подполковник, как и ты.
– Поздравляю.
– Спасибо. Но… Постой, не перебивай. Просто… Верни все назад, а? Вот же – мы тебя расшифровали. Мы все поняли в этом эксперименте или в игре этой. Сделай, как было! Эксперимент не вышел! Понимаешь? Конец эксперименту! Ты видишь, мы уже все знаем!
Столько веры в свои слова было у Кудряшова, так он смотрел, что Сидорчуку стало жарко и жутко. А ведь они убить могут…
– Но что я должен видеть? Это у вас, отцы-командиры, просто мозги поехали с ненормально теплой погодой. А я тут приказ выполняю, службу несу.
– Сидорчук! Виктор! Ты – службу… Не-ет. Это не ты. С настоящим-то я знаком. Не такой он. Точно.
– Ну, как же – не я. Вспомни, мы вместе на Кавказе были. Помнишь? И я помню все хорошо.
Кудряшов и Клюев смотрели на него одинаково и как-то плохо. Жалеючи, что ли. Это они, выходит, что-то решили уже?
– Скажи мне, пришелец, – свежеиспеченный генерал медленно и нехотя выталкивал слова. – А как ты объяснишь, что на квартире Сидорчука Виктора Сергеевича найдено его тело? Он застрелился из своего наградного пистолета. Молчишь? Ну, молчи, молчи. Кудряшов, у нас дела – пошли.
***
– Это правда, Иван Иваныч? С трупом? Ну, про Сидорчука… Я не знал.
– Чего? А-а-а… Нет, конечно. Шутка. А вот пусть теперь мозги поломает.
– Командир, ты жесток!
– Я справедлив. Не нам одним головой мучиться. Пусть и он подумает. Пусть.
***
А Кудряшов с Верой без отдыха, день за днем, час за часом, водил хороводы с детьми и учителями по темно-зеленому лесу. Он спешил, чтобы успеть до снега. Тропа выбилась до твердости утоптанной глины. Полянка потеряла почти всю траву, и оставшиеся еще в школах мужики срубили из нескольких стволов осин длинные лавки. Клюев выделил ГАЗ-66 под брезентовым тестом, в нем подвозили к Мостовой старшеклассников. А автобус, с боем полученный на заводе Дзержинского, возил через весь город самых младших. Всех размещали по вскрытым избам. На въезде и выезде стояли посты. Как только из леса показывались Кудряшов и Вера, к ним вели еще двадцать-тридцать детей. Он брал за руку переднего, она – заднего. И снова все ныряли под еловые лапы, цепочкой, медленно двигаясь по тропе.
Кудряшов не понимал механизма. Ну, вот поехал народ сам на машинах – и нет их. И никто, говорят, пешком или как еще из зоны не выходил. Такая статистика была бы, а ее нет. А вот они с Верой, выходит, держа детей за руки – могут выводить. Ну, а если разорвать цепь? Нет, лучше не экспериментировать. Пусть будет так. Сказочно, непонятно – но ведь действует!
– Устали? Еще немного осталось! Вон до того дерева дойдем, а там справа будет просто волшебная полянка!
Сзади Вера тоже что-то оживленно рассказывала. Слышался детский смех. Вера – молодец. Педагогический талант. И народ к ней тянется. Дети рассказывают взахлеб свою историю. У каждого – история.
Один сам пришел в свою школу, утром обнаружив, что дома просто никого нет. Другой успел побродяжничать, и его прихватил патруль, и он даже прокатился на БМП и ему давали потрогать автомат и посидеть на кресле пулеметчика в башенке. Двух братьев привела в школу мать, и сама осталась работать с детьми. Они рассказывали, рассказывали, рассказывали. Детям тоже бывает страшно. Это только с высоты своих годов кажется, что в детстве все было солнечно и воздушно, а вокруг одни друзья и любящие родственники.
На полянке их ждали костры, скамейки, горячая еда. Детей немного подкармливали, давали отдохнуть с полчаса. Или даже с час, если сильно уставшие. А потом снова в длинную цепочку с двумя уставшими взрослыми в начале и в конце, строго-настрого говоря, что осталось идти еще час, что руки ни в коем случае не размыкать, что это как в сказке. Вера говорила, что это такая игра. Что разомкнуть руки – проиграть. И детям было не страшно.
На пашню были положены мостки с перилами. Кинуты обрезки бревен, на них – мостки с перилами. На всякий случай, на дождь и снег. А за мостками их принимали уже местные, тащили на руках, за руки, по двое-трое в рощицу, в большой автобус, и скоро он выезжал, отвозя детей куда-то ближе к цивилизации. К врачам, к белым простыням, к душу и ванной.
Кудряшов стоял, смотрел вслед. Вера сидела у его ног. Дети оглядывались и махали руками. Кричали:
– Приезжайте к нам!
С большими, старшими, было труднее. Они угрюмо спрыгивали через борт грузовика, выслушивали инструктаж, хмыкали недовольно. Но им можно было объяснить, что и как.
– Верить вам не обязательно, ребята. Я просто рассказываю, что и как. По-другому не выйдет. Вопросы?
– А остаться можно? Мы можем пригодиться. Мы уже взрослые.
– Остаться? Зачем? Город эвакуируется. Принято такое решение нашим правительством. Просто вас – раньше всех. Как положено.
Глава 20
Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: «Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой… всемогущий, всесильный, всепонимающий… разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая!»
А. и Б.Стругацкие. Пикник на обочине
Сидорчук неспешно допил свой кофе и выглянул второй раз в окно. Он соблюдал привычный режим дня: подъем в шесть утра, обязательная зарядка и душ, пока еще поступала откуда-то горячая вода в трубы, обязательный утренний кофе. Размеренное привычное передвижение по квартире не отвлекало от мыслей. Откуда горячая вода? Вот, например, интересная мысль. Действительно, откуда? Если все ушли. Все, кто оставался – они же ушли? Вот это уже не вопрос. Это можно утверждать.
Все ушли.
Или все пропали.
Для него это было, как шутили на сборах, «монопенисуально», потому что он все равно остался. Из принципа и данной когда-то в другой жизни присяги.
Уходя, бывшие соратники резанули по скотчу, и еще через час примерно Виктор сумел вырвать одну руку, а потом уже проблем с освобождением не было.
Кино такое было в детстве. Идешь по городу – а вокруг тишина. Кроме ветра и шума его в кронах давно облетевших тополей, кроме стука приоткрытых дверей, кроме скрипа ржавых качелей посреди двора – ничего. Летает какой-то мусор. Откуда-то издалека слышно, как сыпется стекло. Звонко сыпется, свысока, вдребезги. Наверное, створка оконная болталась – вот и стукнуло ветром.
Нет, что ни говори, «Сталкер» – фильм, конечно, был гениальный. Вот такой же ветер там, и свист этот в ушах постоянный. Хотя Виктору страшно не было на просмотре. Было страшно увлекательно. Хотелось скорее листнуть дальше, увидеть, что там еще придумал режиссер. Он и книгу-то прочитал только после фильма. Книга оказалась совсем о другом.
Кстати, о «Сталкере». Так может, Кудряшов был прав, только не до конца? И все эти пропажи людей – действительно по месту. Но не город опасностью является, а именно эти места, где они пропадали. Как ямы такие сквозь пространство. Наступает человек – и нет его. Туда как раз и надо было гайки бросать, как в кино.
Сидорчук приоткрыл форточку и закрепил ее специальным упором. Когда он ложился спать, форточки обязаны были быть закрыты. Сквозняки он не любил, потому что после жестокой простуды одной весной такие сквозняки стали вызывать жестокие невралгии, приходилось даже анальгетики колоть, блокаду делать.
Вот, кстати. Они утверждали, что Сидорчук, мол, «засланец», потому и не боится ничего. А ему несколько лет снились страшные сны, от которых просыпался в холодном поту. Днестровский лиман. Разлив. «Непромокашка», за плечи подвязанная. И вода холодная черная, непрозрачная по грудь. Руки чуть приподняты с автоматом, отчего быстро устают и затекают. Вот так ходишь медленно, гоня легкую волну перед собой и поскальзываясь на невидимых корнях деревьев. А сами деревья – с белыми кольцами, следами от предыдущих паводков. Идешь так, компас ни фига не показывает, мотается от помех, вода, судя по кольцам, может и с головкой накрыть, а конца края этой воде не видно. И час можно идти, и два, оступаясь и окунаясь с головой. Вот там было страшно. Никто в тебя не стреляет, нет засад, а все равно страшно. Потому что не знаешь, куда идти, и где эта чертова суша. Потому что вода потихоньку прибывает. Потому что деревья – осинник гнилой. На дереве не отсидишься в ожидании вертолета.
Так что врут они. Сидорчук тоже боялся.
И насчет любви… Что, и первой любви как будто не было, школьной, дурной? И жены не было? А что он тогда все это помнит, зачем? Да нет, свихнулись просто мужики и пост свой бросили, сбежали. А он, Сидорчук, на посту. Никто не снимал его отсюда. Послала партия на спецназ – значит, спецназ в городе есть. Вот он сам и есть тот спецназ. Пока он есть.