Начало

– Это чо за мальцы, ране не видала.

– Горные ученики, – ответил Ермолай. – из Барнаулова посёлка в Змеёв везём.

– Дак в Змеёве своя школа есть.

– Начальству видней, не нашего ума дело. Велено самых башковитых в науку к Митричу свозить.

Лукерья стояла у печи, скрестив руки на необъятной груди.

– Сколько ж вам годков, башковитые?

– Шашнадцать, – ответил Спирька, прожёвывая сало и луковицу.

– Иди ты, я думала годков по четырнадцать, не боле. Дружок твой ишо ничо, ты-то совсем заморыш, – говорила любопытная тётка без смущения.

– С малолетства на заводе – откуда здоровье?! – пояснил Ермолай и спросил: – Вы из каких, мастеровых или приписных?

– Мастеровых, – ответил Пашка и гордо добавил: – Ишо дед на заводе робил.

– Чой-то попутчики ваши дрожат и дрожат, перемёрзли в дороге-то.

– То они с перепугу: Ваську волки задрали.

– Свят, свят, свят! – перекрестилась Лукерья. – Иде ж то приключилось?

– Рядом. До Саушинской десяти вёрст не будет, – пояснил Ермолай и спросил у сидевшего рядом мужика: – Ты, Фёдор, перед Васькой ехал. Нешто не заметил, как беда приключилась, куды глядел?

– Куды, куды, – сердито ответил мужик, утирая бороду. – Куды ты глядел, туды и я. Гнали во всю прыть. Кто по сторонам глядел? У Васьки, однако, и огнива не было, огня он не зажигал.

– От волков огонь первое дело, – проворчал угрюмого вида мужик с заросшим до самых глаз лицом.

– Николе-чудотворцу помолиться надо было, – сокрушалась Лукерья. – В церкву сходить, молебен заказать перед такой-то дорогой.

– Молебен! – передразнил угрюмый мужик. – Нешто поп за так служить станет? Да он без платы и лба не перекрестит! У нас откудова деньги? Говорю: от волков первое дело огонь, и вместях надобно держаться, а молитва от нечистых помогает.

Светловолосый мужик с острым носом и тонкими губами, сидевший напротив Пашки, резко отодвинул мису, едва не расплескав недоеденные щи, ударил ребром ладони по столешнице.

– Неладно с Васькой вышло. Вместях ехали… И-эх! Видать, лошадёнка пристала, он и отстал. Может, и огниво было, да со страху-то и пальцы на морозе задубели, вот и проёшкался. Каво теперя гадать, да и толку-то с того. Сколько наших в прошлом годе волки загрызли? Пятерых, однако.

– Вы б у начальства солдат просили для охраны. У солдат-то ружья, – влезла с советом Лукерья.

Остроносый зыркнул на глупую бабу.

– Солдаты начальству для иного надобны. Кто ж рудники да заводы стеречь будет, штобы мастеровые не разбежались? Начальству – чо? Мороз, буран – ему и делов нету. Урок даден, иди сполняй – как и чо, то твои заботы.

– А не сполнишь, так выдерут, неделю на брюхе лежать будешь, пока очухаешься, – вставил угрюмый.

В избе повисла унылая тишина. Посидев, мужики полезли на полати.

Глава 3

Козьма Дмитрич повесил на вешалку шинель, приложил ладони к горячим изразцам печного зеркала. Зимний день угасал, в кабинет закрадывался полумрак. Согревшись, Фролов зажёг восковые свечи в трёхсвечном шандале, уселся в твёрдое деревянное кресло. Такая была давняя привычка – сесть в кресло или на стул, поставить на стол локти, сцепить пальцы и посидеть с четверть часа, обдумывая в тишине сегодняшние дела. Сегодня после спуска в Вознесенскую шахту к колесу ходил на Корбалихинские похверки, провёл там весь день, даже домой на обед не заскочил. Торопился на вечерний совет: Катерина Афанасьевна опять разворчится. А ещё край надо было в плотницкую заскочить, не получилось. Придя в контору, пошутил, перекинулся парой словечек с караульным солдатом, истопником – это тоже была давняя привычка. В чертёжной раздавались голоса, при звуке шагов управителя рудника смолкли. Узнать, не надо ли чего, в кабинет заглянул секретарь Бергамта вице-маркшейдер Василий Фомич Спицын. Василий Фомич был невысоким толстеньким мужчиной с основательной проплешиной на темени. На круглом лице его с носом «уточкой» и губами-пельменями навсегда застыло выражение «Чего изволите?». Правда, сие выражение относилось не ко всем, да и сам Василь Фомич знал своё место. Чин носил невелик, тринадцатого класса, но всё же чин. Чин сей ему исхлопотал четыре года назад тогдашний управитель Леубе, а до того четырнадцать лет Спицын проходил в унтерах, а до того в подштейгерах. Чин получил благодаря неожиданно открывшемуся таланту. У сына горного служителя нечаянно проявилось изрядное умение к каллиграфии. Талант каллиграфа имелся, а познания в грамматике отсутствовали начисто. Попервах новоявленный писарь за порчу казённой бумаги получал от своего начальника не токмо выговоры, но и затрещины. Постепенно поднатаскался и в грамматике. О производстве в следующий чин Василь Фомич и не мечтал, но лелеял надежду переместиться в Петербург. Надежда была несбыточной, но всё-таки… чем чёрт не шутит! Фортуна – дама капризная и загадочная. Какому провидцу ведомо, как завтрашний день обернётся? В Петербурге он бы и при своём малом чине сумел бы хорошо обернуться. Одно слово – столица, в ней все концы сходятся. Углядел же его управитель рудника, почему министр не приметит. Вот принесут Его Высокопревосходительству документ на прочтение, оне прочтут и изумятся. Кто ж это так превосходно пишет? Велит разыскать. Ему и донесут, есть, дескать, далеко на Алтае, в Змеиногорском Бергамте такой-сякой секретарь, коий изумительно владеет каллиграфией. И прикажет его превосходительство забрать такого-сякого секретаря в свою канцелярию. Не токмо ради тщеславия и корысти лелеял Василь Фомич надежду о Петербурге. (Имелись-таки крупицы и тщеславия, и корысти!) Как водится у чиновников низших классов, едва сводящих концы с концами, был Спицын обременён семейством. (Зачем только женятся да нищету плодят?) Старший сын Пётр был пристроен, служил сержантом в Барнаульском гарнизоне, ожидал производства в прапорщики. Два малолетних сына подрастали, но о них отец мало беспокоился. Сыновья учились в арифметической школе, уж коли отец получил офицерский чин, получат и они. Судьба дочерей, шестнадцатилетней Верочки и осьмнадцатилетней Анюты, терзала отцовское сердце. Приличные женихи в Змеиногорске не водились. Горные и гарнизонные офицеры были частью женаты, частью такие вертопрахи, что спаси бог! Среди купечества приличной партии также не просматривалось. Невзрачный человечишко, готовый ради чина сапоги начальству чистить, мнил, что именно начиная с него его род станет благородным. Тля, вошь ничтожнейшая для превосходительств и сиятельств имел дерзновенную мечту: если не дети, то внуки сравняются с их превосходительствами и сиятельствами. Выдать дочерей за унтеров, тем паче мастеровых или безгильдейских купцов означало крушение чаяний, налагало позорное пятно на благородное имя Спицыных. Хотя и дозволялось унтеру за двенадцать лет беспорочной службы получить чин, Василий Фомич по себе знал, как эти чины раздаются. Чин се дворянство. Жизнь вне дворянства представлялась Василию Фомичу тусклой и неудачной. Он согласился бы и на купца второй гильдии, ибо сих купцов запрещалось сечь розгами. Супруга Домна Ильинична шептала по ночам:

– Ну, и выдадим за унтера, так что с того. Я ж за тебя за унтера вышла. А в девках засидятся… чего хорошего? Кто перестарка возьмёт?

Супруг ни в какую не соглашался.

– Съездить бы вам в Барнаульский посёлок да пожить зиму. Хотя и посёлок, а всё горное начальство в нём обитает.

Домна Ильинична спорила.

– Уж лучше в Бийск. Бийск – город уездный. Тамочки и войско большое стоит, значит, и офицеров много, и купечества поболе.

Ни денег на поездку, ни родичей для жительства в Барнаульском посёлке или Бийске у Спицыных не имелось. Дабы поддержать достаток семьи и насобирать дочерям на приданое, Домна Ильинична с обеими девицами вязала для продажи тёплые вещи, а летом выращивала и солила капусту.

Хлопала входная дверь, слышались голоса офицеров. Мысли Фролова витали не в облаках, а спустились на десятки саженей под землю, в кунстштат Вознесенской шахты. Там они находились почти постоянно, выбираясь на поверхность на непродолжительное время.

В кабинет входили офицеры, почтительно здоровались, рассаживались вдоль стены. Доклад начал гиттенфервальтер Алоис Николаевич Лампрехт. Старший Лампрехт звался немецким именем, но русское отчество от него образовывалось с трудом, потому сына его для удобства величали Николаевичем. За глаза и среди горных чинов и унтеров мастеровых Лампрехта прозывали Гусаром. На «производстве работ» горным чинам дозволялось ходить без эполет и шпаги. Но Алоис Николаевич носил и шпагу, и шпоры, а на зелёном форменном кафтане у него сверкал серебряный значок, присланный Кабинетом в поощрение «за беспорочную службу».

– Запасов угля для кузниц и салотопни имеется не более недельного. Из-за буранов подвоз прекращался, урочники застряли в пути. Ежли опять задует на неделю, кузницы, к прискорбию, встанут. Надобно дополнительно занарядить не менее сотни саней, дабы с запасом навозили.

Гиттенфервальтер преувеличивал размеры нехватки. Запасов угля хватит на месяц, не менее. Козьма Дмитрич сам сегодня проверил. Но таков уж был господин гиттенфервальтер. При случае мог заявить: «А я предупреждал!»

Фролов чиркнул в блокноте.

– Хорошо, Алоис Николаевич, я распоряжусь. Вчера должен был вернуться обоз с Барнаульского посёлка. Что-нибудь ещё имеете доложить?

– Точно так. Промывальщик Микишка Назаров не вышел на работу. Стан простоял два часа, пока нашли замену. Предписано мною сему Микишке двадцать розог.

– Не многовато ли, господин гитенфервальтер?

– В самый раз, господин бергмейстер.

– Он почему на работу не вышел?

– Сказался больным, да, я думаю, врёт, к лекарю не ходил. С похмелья встать не мог, вот и вся причина.

Господин гитенфервальтер был зол на весь белый свет. «Предписал» бы и полсотни, но новый управитель более двадцати розог «предписывать» не позволял. На неделе Алоис Николаевич проиграл в пикет сопляку Леманну два рубля семьдесят восемь копеек серебром. Сумма не велика, но денег было жалко, господин гитенфервальтер очень не любил пустые траты. Но ещё обидней был проигрыш не солидному игроку, а юнцу. Всему виной Лампрехт считал перцовку, которую при игре потреблял подобно прохладительному. Вчера перед игрой, желая взять реванш, дал зарок, ежели и не совсем не пить, сократить количество рюмок вдвое. Но карта не шла, и отыграться не получилось.

– В штольне Екатерининской случился обвал, – докладывал берггешворен Глазенап. – Двоих рудовозов пришлось отправить в госпиталь. В орте Преображенской при взрыве насмерть придавило одного работного.

– Пускай шевелятся, – буркнул Лампрехт. – Ходят, нога за ногу цепляется.

– В госпитале трое померло, – продолжал Глазенап. – Людей не хватает, господин бергмейстер. Ещё двое опоздали на работы. Мною предписано по пятнадцать розог и на неделю жить в дисциплинарной казарме. Авось за неделю приучатся к дисциплине.

– Пятнадцать розог и неделя казармы – многовато, Эберхард Юргенович. Прошу вас, смягчите наказание, – Козьма Дмитрич мягко посмотрел на рыжеволосого берггешворена.

– Чтобы был хороший работа, нужен дисциплин. Мужик не знает дисциплин, надо учить палкой.