Хождение по Сухой-реке

Серебро, серебро – в том не сомневались ни Своеземец, ни Устюжанин, подержав перст в руках. Лишь Федорко Ростовец задумался было да сказал: «Серебро, а серебра будто легче. Серебро, а железа потвёрже будет».

Так думал да вспоминал про себя Симеон Устюжанин, а солнце пошло уже клонить за холмы, золотом потекло по сосновым стволам, и серебряно зазвенели первые комары, путаясь в бородах ватажников.

И вот тут-то Своеземец поднялся, наконец, и выступил в середину охрипших от споров людей.

– Присоединяюсь за город, – заявил он. – Даст Бог дождя аль не даст, того знать не даст. Может, и до осени сухо будет. Так что, либо нам уходить сейчас вниз, либо лето целое летовать. А тогда, согласен со сказанным, надобно рубить город. С городом, если что, и зима не будет страшна. Так сказал, а уж решать будет вам.

Начали рубить сразу, но и к снегу ещё не закончили. Сладили только сам городок, оставив какие-то сосны стоять на корню, вкопав между них другие и выставив таким ладом бревёнчатый частокол. Со стороны же леса срубили стену двойную, с земляною засыпкою, для чего и отрыли снаружи ров. За рвом свели все деревья почти на полёт стрелы и втащили заготовленный лес в городок.

Внутри городка сделали только главное. Срубили баньку, потом небольшой амбарец, а жилую клеть справили совсем наскоро: поставили избёнку на пнях, затолкали под нижний венец бобыли, стены наспех проткнули мхом, пол настлали из колотых, груботёсаных полубревён, и таких же, только полегче да выдолбленных, накидали на односкатную крышу. Не текла – и то хорошо. А что ветер гулял и снег задувало – затем ведь и торопились. Лето короткое, а дел много.

Одну из лодей в конце лета отправили вниз, к Камням, доставить хлебный припас да соль, да железо с походной кузней, да всякий мелкий товарец для чуди. Вторую лодья, как ранее и условились, с первыми же дождями наладили идти вверх. Своеземец себе отбирал только самых крепких двужильных людей, оттягивая от Устюжанина плотников.

Первее всех, громогласнее всех, собирался в поход Игнашка Баюн, только вдруг, накануне уже отплытия, ни с того, ни сего вдруг закашлялся, ухватился за грудь, заморгал глазёнками да и слёг. Сказал, что помирать будет. Всю ту ночь в головах у Игнашки просидели Своеземец да Устюжанин, а наутро Своеземец отплыл. Игнашка же ещё полежал, а потом стал со смертью годить. Всё покряхтывал да постанывал, да канючил про жизнь-обузу, но уже начал потихоньку вставать и всю осень был сам себе тысяцкий. Какое дело приспеет, то и станет его. Грибов-ягод насобирает, а не то чудинкам чем подсобит, дров-воды им наносит, не побрезгует и котлы песком речным отодрать.

Баюном же как был, так от сказок не отступился, а вот телом стал сохнуть. Расчёта на него не было никакого, но живой человек всё же радость всем: больно мало людей оставалось на городке. Всех здоровых Устюжанин водил на Травницу, бечевою тащить лодью, последнюю остававшуюся у них, доставать из реки ровный камень да раскапывать в берегу пласт нежирной, нелепкой глины за тремя холмами от городка. Где же тут в сосновых-то борах глину взять?

Глиной и подгубили лодью. Удержать в повороте, осевшую, никаких не хватило сил. Налетела лодья на камень, треск, а починить уже недосуг. Потому и печь получилась худая; сбитая из плохой, с подмешанным песком глины, она стояла нетвёрдо, сыпалась, грела плохо, а утрами на реке уже позванивали-пощёлкивали ледовые забереги.

Выше городка река встала рано, на Якова Дровопильца. Сухая-река и на зимнее сухопутье скорая оказалась. И лишь только по полынье, что во льду промывала в ней Травница – та гуляла в берегах до Зиновия – и сумела пробиться по реке снизу, от Камней, лодья с долгожданным зимним припасом. Только-только успела, к самому мёртвому ледоставу.

А вот сверху Сухой так никто и не объявился.

На Введение Богородицы Игнашка решил-таки помереть. Может, и надорвался когда – когда воду таскал евдокийкам, но народ давно уже примечал, что иссох Игнашка Баюн, а теперь на лавке лежит, как в колоде.

– Есть ли какое слово или дело забвения ради, или студа, или какая злоба к твоему брату неисповедана или не прощена есть? – отряхнув с рясы сыплющийся с потолка сор, начал Ермилко Мних честь по чести соборование.

– Есть, – ответил Баюн и покаялся перед всем христианским народом. Как открылся ему перед смертью один лесной человек, из былых новгородских кунщиков, и как отдал ему серебряный перст, заповедав снести в новгородскую Святую Софию, отмолить у нечистого его душу, и как долго потом не давал Игнашка несчастному помереть, всё выпытывал про Сухую реку, про её непонятное серебро. А теперь уж и сам Игнашка заповедует то же – отнести сей серебряный перст в Софию, да к сему присовокупить и его Игнашкину, ватажную его долю, уж какая ему причитается. Или если. А пока похороните с молитвой. И помер.

Симеон Устюжанин при всем народе снял с груди у Игнашки мешочек, достал серебряный перст, дал каждому его подержать, а желающим попробовать и на зуб, и открыто, прилюдно убрал в денежную кису у себя же на поясе.

В долблёной колоде, прикрытой сверху доской, похоронили Игнашку за стеной городка, и пока Ермил Мних пел длинную, как зима, молитву, и пока закидывали могилу перемёрзшей землёй, ни на миг Симеон Устюжанин, стоящий важнее всех, не спускал с груди свою владимирскую икону, и от этого острый, вьюжный, волком тянущий с полуночи ветер, что бросался в Симеонову грудь, отлетал.

ГЛАВА 2. БЕЛЫЙ ДЫМ И ЗЕМНОЙ КИТ

Через месяц, как встала река и по мягким снегам за стеной городка потянулись следки собольков, куничек и белок, ранним утром Ермилко Мних, побудимый во двор нуждой, вдруг заметил на дальнем лесном окоёме, где-то там, в верховьях Сухой, белый дым.

– Дым! – завопил Ермилко, сам не зная ещё, зачем завопил, а, верно, более оттого, что солнце, мороз и тихо. – Дым! – и, поддерживая под рясой порты, которые уже успел развязать, зарысил к городочному частоколу и полез на высокие помости, устроенные с внутренней стороны городка. – Гли-те, честные люди, дым-от какой! – прокричал он оттуда на стылую гладь реки и безмолвную вокруг даль.

– Чаво орёшь, нешто иерей? – пробасил снизу Услюм Бачина, ватажный знахарь, одутловатый, с бабьим брюхом мужик. – Ну, дым. Порты сронишь. Дым. И вчера был дым.

– Дак я… а я и не видел, – растерянно проговорил Мних, теребя бечёвку портов.

– Дак с того и не видел. Кто вечор нестоялую брагу вылакал?

– Брагу? – нерешительно оглянулся Ермилко.

Бачина был уже не один. Эх, подумал Ермила, не повезло. И Онисим Кочерга тут, свою чёрную рожу кажет, и Евстюха Торжок обочь, оба драчуны злые, а уже и Касьян Мехряк поспешает, и другие – и всё вельми тверёзый народ.

– Брагу, что ли? – грустно переспросил Ермилко и опасливо поглядел чрез стену вниз, на голый, бесснежный, уходящий к реке обрыв.

– Брагу, – твёрдо и за всех молвил Услюм Бачина.

– А-а… – Ермилко потянул время. – А-а. Дак это котору?

– Да котору на Рождество, – с язвою прозвучал снизу голос.

– А-а.

И почувствовав срочный позыв, Мних быстро засуетил пальцами, обратно развязывая бечёвку. И уже похлестав на реку своей бурой шипящей струей, он с печальным выходом согласился:

– Брага.

– Во-во. Ты зря, Ермил, не завязывайся. Уж одно сейчас…

– Снега, что ль, натолкаете?

– Снега? Поленьев!

Как ни скакал Мних по помостям, как ни козлил на потеху всем, полоща свой куцей рясой, а за город сигнуть не решился. В городке же поймали и отходили от всей душой. Мних выл голосом. С обиды на своего покровителя, на Устюжанина, не внявшего мольбам о заступничестве, он всю ночь стонал и грозился, что ужо вот как встанет, так сразу и убежит, да хотя бы к чудинам, те-то, верно, более люди, будь хоть песьеголовцы, как наутро уже Ермилку подняли и велели собираться идти. Много не спорил Мних, сразу понял, зачем это посылается отряд по реке вверх. Честь у попа худа, да и без попа никуда.

Шёл Ермилко едва живой, обивая о глыбки льда обутые в чоботы ноги, через шаг спотыкался и не падал лишь потому, что с содроганием опирался подбитым, но зрячим глазом на спину идущего перед ним Услюма Бачины; шёл и много ещё благодарил Бога, что плечи его не огружены ни мешком, ни берестяным коробом. Единственное, что имел при себе, так это украденную, нарочито злодейски украденную владимирскую Устюжанинову икону. Не на грех ведь взял, а на смерть. Он прятал её у себя на груди, за отворотом самошитой шубейки, а руки потуже засовывал в рукава.

Ох, не видеть бы ему дыма, не видеть в глаза! Ох, не слышать бы мужиков, их весёлые с надеждою голоса, что не может быть этот дым чем иным, кроме как поданного им знака. Знать, застряла лодья Своеземца во льду, и пешком они идут по реке, и зовут выходить им встречь. Не чудины же, право, сырую хвою палят?

Потерял все ноги свои Ермилко за первые два дневных перехода. Много раз отставал, умирал и опять догонял свою ходкую братию, а потом замертво рухнул на лапник у разложенного к ночи костра. Разбудил его будто собственный сон. Будто кто-то ему говорит о столпе облачном, ночью огненном, что водил когда-то по пустыне евреев, а теперь гуляет сам один по тайге.

Мних от ужаса не смог спать, несколько раз вставал, отходил от костра, стоял под полной луной и смотрел в стылую прозрачную темноту, где воем блажили волки. Дым был виден и ночью. А может, то и не дым?

С рассветом снова пошли, и пошли очень ходко – по безветрию полному, по морозцу, с солнышком низким в спину. И почти как дошли, только снова настала ночь. В темноте уже поднялись на берег и начали было устраиваться, да вот тут и услышали, будто что-то в лесу шумит, но не лес, не деревья, а будто мельничная плотина. Утром лощиной продвинулись сквозь лес с полверсты, как увидели другую реку, чем-то очень подобную даже Травнице, только поперёк её стояла каменная запруда. Ровная серая стена перегородила реку, в ней три гладких одинаковых желоба, по которым с великим шумом падает вода вниз. И такой же великий пар стоит над водой и столбом поднимается до небес, потому что вода в реке тёплая, аж горячая. А в воде-то не серебро ли блестит?