Гроза Византии (сборник)

– Да, да, дед Лука, как во сне, иногда, особенно когда задумываюсь, припоминаются мне высокие, обросшие с вершин до скатов лесом горы, широкая река, то тихая и спокойная, как вот этот наш залив, то бурная и ревущая. Потом помню я и людей, но совсем не таких, каких видела здесь. Они были высоки ростом, широки в плечах. У них были голубые глаза, как у меня, и белые волосы, как у тебя. Впрочем, таких людей я видела и здесь – среди варягов… Скажи же, дед, что это такое в самом деле, сон или действительность? Я думаю, что это сон.

– Нет, память не изменяет тебе, это не сон, не девичье воображение.

– Но что же?

– То, что действительно было… Ты не здесь родилась, Ирина. Твоя родина – не шумная Византия; первый раз свет солнца увидела ты не под сенью дерев этого парка, а далеко-далеко от него.

– Но где же? Где, Лука?

– Сказал, далеко… слушай же и не перебивай. Далеко отсюда, далеко от шумной и развратной Византии, за этим морем, которое кажется тебе безбрежным, есть другая страна. Она не похожа на эту. Нет там таких городов, как эта Византия, и народ там живет совсем другой – крепкий, сильный, здоровый, с русыми волосами и голубыми глазами.

– Варвары! – воскликнула Ирина.

– Здесь так называют их… Здесь ведь всех так называют, кто не римлянин или эллин. Только по совести – все варвары, даже дикие, и те добрее и лучше жителей Нового Рима. Я знаю этих варваров близко, потому что я родился там, среди них. Детство, юность, взрослые годы, начало старости провел я в этой стране, и здесь я сам – варвар.

– Ты никогда не говорил мне этого.

– Не приходило время, дитя… Да, я – варвар… Моя родина за этим морем, на берегах великой славянской реки Днепр. Там я родился, там жил, любил и был счастлив, но, видно, умереть мне там не суждено. Родина моя, родина, далекая, милая!.. Поля мои зеленые, леса дремучие, непроходимые!.. Не увижу никогда я вас, не вдохну я своей старой грудью того воздуха, которым дышал, когда родился. Все потеряно для меня, и только в грезах моих и мечтах, да во сне еще, вижу я родимую сторону, и болит мое старое сердце, трепещет оно, как подстреленная птица!.. А как позор свой вспомню…

– Говори, дед, говори, я слушаю тебя! – с волнением закричала Ирина, отклоняясь от старика и становясь перед ним на колени. Лицо ее пылало, как в огне, глаза сверкали, высокая грудь вздымалась, что волна Босфора в бурю.

– Как же ты попал сюда? Каким образом очутился ты здесь, старый, хилый. Ведь не по своей воле покинул ты родину? – задыхаясь от волнения, спрашивала она.

– Не по своей! Кто же решится сам покинуть родную сторону, ты права… Так слушай же! Тяжело мне, а все поведаю я тебе… слушай… Там, в родной мне стране, на берегах Днепра, жили наши роды. Мы жили в долинах вокруг высот, на которых стоял наш город – Великий Киев. Полянами нас всех звали другие племена. Жили мы мирно, никого не трогали, не обижали, хотя нас было много. Неподалеку от нас в дремучих лесах жили древляне. Нашего корня было это племя. Говорили они одним языком с нами. Мы их понимали, а они нас. Одним богам мы молились и жертвы приносили, только нравы да обычаи у нас были совсем разные: древляне как звери дикие лесные жили – грабежами промышляли, вечно в раздорах между собой были, а наши роды тихие, смирные, хлеб растили, торговали с наезжими гостями в Киеве, сбывали им, что из земли потом да кровью своей добывали, а о битвах, о войнах не только что друг с другом, но и даже с обижавшими нас племенами не помышляли… Да и к чему эти войны? Все ведь мы – родные были, недаром на всем пути великом из варяг в греки и далеко окрест все, кто жил там, одним именем – славянами – назывались: и у нас на Днепре, и на великом озере славянском Ильмене, и все, все мы, сказал уже я, одинаково говорили и одним богам молились. Но однажды пришла беда: не смогли мы больше в мире и согласии жить. Начались между нами ссоры да раздоры пошли, и не стало меж нами правды; что на Ильмене, то и на Днепре кровь братская рекой полилась. Род теперь постоянно враждовал с родом, и чаще всего по пустякам, и внимания не стоившим. Оттого-то, хоть и много было нас и сильны были мы телом, духом слабее детей были… Всякий, кто хотел, мог явиться к нам, воевать нас и всегда побеждал. Будь между нами согласие, не было бы народа равного нам в целом свете! Но что же поделать, если судьба не давала нам этого, оттого и гибли мы… Так, должно быть, предопределено славянским племенам во веки веков… Однако даже при этих раздорах мы жили счастливо, особенно тот род, к которому я принадлежал. Этот род славен был богатством своим и красотою своих дев голубооких. Все окрест уважали его. К старикам его приходили даже дикие древляне, если хотели ссоры свои разрешить не кровью, а мирным правдивым словом. Не смущались даже тем, что во главе рода не старик стоял, опытом прожитых лет славный, а только что пришедший в зрелый возраст родич… Впрочем, нет, не так я говорю, больше пятидесяти зим было этому старейшине, когда сородичи его над собой поставили. Был он человек добрый, справедливый, хотя и в обиду никогда своих не давал. Знали его не только в родах окрест, но в самом Киеве с почетом встречали, когда он приходил зачем-нибудь туда. Итак, счастливо правил он этим родом своим многие годы… Только, сказал уже я тебе, дитя, что не знают смертные, где конец счастья, где начало горя – так они близко друг с другом соединены. Стал думать этот старейшина, что боги будут всегда милостивы к нему…

– Ты говоришь, Лука, боги? Разве там, на твоей родине, не веровали во Христа?

– Нет, дитя, там не знали Его тогда, а может быть, и теперь не знают.

– Но кому же там молятся?

– Кому? Главе всех богов – Перуну-громовержцу, злому Чернобогу, доброму Волосу, веселому Лелю…

– Истуканам?

– С виду истуканам, пожалуй, но на моей родине этими истуканами изображались великие силы природы. Однако ты меня перебила… Узнай же, что случилось. Пришли в мой край злые люди, это были варяги, они из-за дальнего моря шли по своему обычному пути сюда. И прежде они часто проходили мимо, но никогда ни мы им, ни они нам зла не делали. Дружно всегда жили. Они выменивали у нас хлеб и шкуры на свое железо и оружие. Так шли многие годы. Тут вдруг они явились к нам не с добром, с мечом. После я уже слышал, что вышли у них распри с приильменскими родами, и покорили они их, потом и к нам явились с военною грозою… Ну могли ли мы им сопротивляться? В ратном деле они очень искусны были, мы едва умели в ряды построиться. Так и не сумели мы защитить себя от врага. Помощи нам ниоткуда не было. Все соседние роды разбежались, и остался только мой род, один на один со врагом лютым. Кто успел в лес к древлянам убежать, тот спасся; больше всего побили на месте, многих также в плен забрали и с собой, вот сюда – в Византию, как рабов увезли.

И старейшина увезен был со всей семьей своей как раб. Были у него жена, с которой он душа в душу прожил, дочь твоих вот лет – красавица, сын с женой и сыном маленьким. Так их всех и взяли. В Византии на рынках рабов семьями всегда охотно покупали. Варяги рассчитывали продать их там или на своих выменять. А тут еще славянский старейшина… За него рассчитывали взять больше, хотя он и немолод был. По дороге, пока морем плыли, они обращались хорошо со всеми своими пленниками – никого не обижали, кормили, поили, ничем от себя не отделяя, работать заставляли – когда вихря не было, грести мы должны были, – да это ничего было, легко. Старейшина плененный только грустил тогда. Еще бы! То первым человеком был, а то вдруг жалким рабом стал… Так переменчиво счастье людское!

– Дед, ведь этот старейшина был…

– Молчи, дитя, и слушай! Ведь только начинались беды этого старейшины тогда. Сын его любимый, единственный, Всеслав, вдруг одному из варяжских вождей полюбился. Молодец он был этот Всеслав, во всем роде другого такого не было: силы и удали непомерной, и лицом пригож, и станом строен. Взял его варяг к себе, отнял от отца и матери, от жены молодой, и больше с той поры не видали они его никогда, и что с ним сделалось, скрыла от них судьба… Да и не суждено им, знать, уже свидеться более. Плакали и мать и жена, когда их разлучили. Да что? Разве слезами поможешь тут чему-нибудь?.. Разлука ли, горе ли повлияли – не знаю, только у оставшейся жены сына старейшины тут же на варяжской ладье дочь родилась. Варяги-то тогда только смеялись да радовались, одного, говорят, нет, на его место новая пленница явилась, все что-нибудь в Византии и за нее дадут. Впрочем, они мало обращали внимания на пленных, пока наконец не прибыли в Византию. Там варяги всех их сковали попарно. Старейшина был скован не только с женой своей, но и дочерью, и с женой своего сына. Как плакала тогда она, бедняжка… Малютка была у нее на руках, чувствовала она, эта бедная мать, что скоро, скоро придется ей навеки расстаться со своими детками! Так это и сталось! Красавица была эта славянка, здесь таких нет, и как она была похожа…

Лука вдруг умолк и пристально посмотрел на Ирину.

– На меня? – тихо промолвила девушка, потупляя глаза.

– Да, на тебя…

– Это была моя мать?

Но старик, как будто не слыша этого вопроса, продолжал:

– Нас вывели на рынок. Не одни мы там были. Много, много рабов выставили на продажу. Только как совестно было стоять! Мы ничего не понимали, что говорили вокруг, но нас осматривали, как скот какой-нибудь. Меня – славянского вождя, заставляли раскрывать рот и показывать свои зубы… Позор! О, какие страдания я тогда перенес! Я не заметил, как увели от меня мою дочь, я даже не знал, кто купил ее, в себя меня привел отчаянный крик твоей матери… Она понимала по-эллински. Ей сказали, что ее отдадут в рабыни старому развратнику византийцу, купившему ее по дорогой цене. Закипела славянская кровь тогда. Смерть ей казалась лучше и слаще позора. Как-то выхватить она успела у близко стоявшего варяга его короткий меч и закололась прежде, чем кто-нибудь смог отнять у нее оружие… Это была твоя мать, Ирина. Но что это такое?

Вблизи от них, в кустарниках, слышен был треск сломившихся ветвей. Как будто кто-то поспешно пробирался через чащу сюда, на берег.

Старик вскочил, Ирина тоже. Треск слышался все ближе и ближе.

3. Беглец

Прошло всего несколько мгновений – мгновений смутного и тревожного ожидания, показавшихся Луке и его внучке очень-очень долгими.

Ни тот, ни другая нисколько не растерялись. Они знали, что зверей в парке нет, что от воров и грабителей, которыми кишела Византия, парк по одному тому бдительно охраняется, что он окружает императорский дворец. Если же человек идет не прямою дорогой, а пробирается через кусты, то, стало быть, для этого есть какая-нибудь особенная причина.

Но какая?

Сюда, в этот уголок, так редко заходили люди, что появление человеческого существа, да еще при таких обстоятельствах, могло грозить бог знает какими неприятностями. В этом же случае нельзя даже предугадать, как следует поступить: встретить ли гостя или обороняться от него?

Однако все эти недоумения быстро рассеялись.

Из чащи кустарников на прогалину выскочил человек и остановился, как бы пораженный присутствием людей.

Он был очень молод, с загорелым лицом. Глаза его были такие же голубые, как и глаза Ирины, а грива густых русых волос, в беспорядке падавших на плечи, также указывала на его не византийское происхождение. Одежда на нем была вся изорвана – недаром же он пробирался сквозь чащу кустарников. Из-под лохмотьев просвечивало мускулистое тело. Руки незнакомца казались чрезвычайно развитыми, да и сам он весь был олицетворением физической мощи.

Он стоял, тяжело дыша, и вопросительно глядел на старика и молодую девушку.

Очевидно, незнакомец соображал, кого он встретил в этих двух существах – друзей или врагов.

Наконец он решился заговорить:

– Кто бы вы ни были, спасите меня!

Эти слова были произнесены далеко не чистым византийским говором. Напротив, незнакомец коверкал и ударения и окончания, выговаривая все на какой-то особый лад.

В Византии так не говорили, и было видно по всему, что этот человек – чужеземец…

Однако Лука и Ирина сразу поняли незнакомца. Раз он обратился к ним с просьбой о спасении и помощи, он уже не мог быть им врагом. Это было ясно для них. Притом же этот юноша казался утомленным, ослабевшим до последней степени. Бояться насилия с его стороны было нечего.

– Кто ты? – тихо спросил его Лука.

– Все равно… потом… Пока только одно – спасите!

– Спаси его, Лука, укрой его! – воскликнула Ирина. – Посмотри: он изнемогает.

– Но если сюда придут…

– Так что же? Кто найдет его, если ты его спрячешь?