Неуставняк 2

Почти двадцать восемь лет этот листок из записной книжки Виктора Неруха ждал своей публикации!

Взлёт – посадка

Садящийся военно-транспортный самолёт, вырвавшись из облаков, настолько стремительно набегает на взлётную полосу, что стоящего возле неё десантника захлёстывают восторг и страх одновременно. Недавняя точка в небе вмиг превращается в большую, расправившую крылья курицу с наетыми бёдрами, которая, увеличиваясь в размерах, перерастает в огромный Ил-76. Три самолёта приняли на борт огромное количество шрапнельной массы, которая должна была восполнить и заменить изнывающих от ожидания дома Дембелей.

Наша порция крови предназначалась для переливания состава 103 Парашютно-десантной дивизии и 345 отдельного полка ВДВ. Огромное море голубых беретов, не способных сформировать общий строй из-за отсутствия привычных ориентиров знакомых подразделений, оказалось на самом деле лишь каплей для сороковой армии, размещённой в пределах “дружественного” Афганистана.

Не могу описать чувства этого мига отправки в неведомую страну. Скажу так, мы в лицах постарели. Нет, не повзрослели, а именно постарели. Внутренний страх перед неопределённостью будущего был ещё не пережит нами, а время свершения данного события настолько скоротечно, что письма ещё не написаны, а сущность нового бытия не познана.

Немногочисленные офицеры, сопровождавшие нашу команду, без особых усилий расставили всех по потокам, которые быстро влились во внутренности крылатых машин.

Мы совершали прыжки из этих пузатых тварей, но никто не думал, что их объёмное нутро может быть так перестроено. Замысловатая инженерная конструкция превратила вместительную палубу самолёта в этажерку, в которой разместились человек четыреста. Неудобство составляли лишь наборы сухпая, наши носильные вещи и РД с полным комплектом выданного ранее обмундирования, но конструкция имела некие пустоты, куда и были втиснуты и запрессованы все эти вещи.

Медленно закрывающаяся рампа, как заноза в пальце, резала сердце, три её щёлки смыкались медленно, но неумолимо. Все! все без исключения смотрели в сторону этих тающих просветов – там за ними ещё твёрдо стояла Родина, которая обязалась никогда не забыть нас, а мы сейчас по неровному небу улетим вдаль к земле, которую победили только раз за все века в известную человечеству историю.

… Хан без ханства, воин без войска, наследник великого рода, потерявший всё своё племя, создал эту страну. Хан Бабур – Тигр, сумевший создать своё государство там, где даже козы умирали от голода. Территория созданного им государства – это своего рода горная пустыня, через которую можно пройти караваном, но жить в ней не имеет смысла, так как усилия для выживания больше стоимости самой жизни. Последние неприкаянные, вернее, непокорённые племена, вытесненные державными властителями тогдашнего мира, объединились под твёрдым характером Бабура, чтобы создать ещё не существовавшую страну и занять последнее место на разноцветной карте народов…

Три часа шумного гомона под надрывные всплески забортных двигателей, стремительный взлёт и короткая посадка, высадка через раскрытую рампу в прохладную прелюдию заката – это лишь часть пути, который должен был закончиться Кабулом.

– Так, собрать все свои вещи, сухпайки и выйти из самолёта, – прозвучала команда через громкую связь грузового салона, – старшим групп принять командование на себя и разместить личный состав для ночёвки.

Все оглянулись. Обезличенная команда прозвучала для нас впервые – на палубе самолёта были только вчерашние курсанты, а сопровождавшие нас офицеры находились за закрытой дверью отсека пилотов. Апеллировать было не к кому – собрав сухпай и вещи, все родственными кучками вышли из самолёта через рампу.

Предзакатное марево говорило, что уже наступает вечер, но, выйдя в надвигающиеся сумерки, мы вмиг получили ночь. Пушистые облака растворились вместе с остатками быстро погасшего света. Только луна и звёзды, три замерших транспортных самолёта, не подающих признаков жизни даже светом в иллюминаторах, и мы – стая серых мышей, потерявших своего предводителя и заблудившихся на пути к своей цели.

Поначалу отсутствие освещения полностью дезориентировало, но прохлада, сгустившаяся в холод, быстро очистила небо до прозрачности. Луна и звёзды стали настолько яркими, что мы могли различать время на наших немногочисленных часах. Что время – кажись, цвет погон был различим, хотя мы все были там одного цвета.

Разбившись на стайки, все разбрелись в поисках мест, чтоб устроить хоть какой-то ночлег. Ночь, пережитая на этом зажатом между горами аэродроме, наверно, единственное совместное воспоминание, которое не разбила мозаика последующих событий. Примерно полторы тысячи обученных убивать парней оставили на ночь в полупустыне. Их привыкшие к минимальному комфорту или хотя бы к маломальской подготовке к ночлегу тела погрузились в жестокое оцепенение горной ночи. Её пережили все, но не забыл никто. И только быстрый рассвет вытер уныние того холодного отчаяния.

Тот обжигающий своей яркостью рассвет для кого-то из нас был последним на Родине. И пусть эту землю трудно назвать своим домом, но всё равно это край нашей Державы, которая послала нас биться за её целостность, невзирая на место событий на этом земном шаре. И нет пафоса в мыслях, а есть только страх расставания с Родиной, прошитый неизвестностью собственной судьбы. Да и не страх, а скорее саднящий испуг, который искривляет улыбки и морщит лбы.

Вот площадка, зажатая меж гор, вон направление, куда нам следует лететь – там сплошные заснеженные вершины, за которые цепляются облака, оставляя белоснежные следы. Это не наши горы, это не наши облака, только сейчас их освещает наше солнце – моё солнце не может нам не светить!

Как же у них? Так ли оно светит? И что там вообще!

Невыспавшиеся отрядики партизан стали сгруппировываться возле своих вполне узнаваемых центров. Как правило, это были кучи сброшенных РД и коробок с сухим пайком. Каждый отряд позиционировался по принадлежности к бывшему подразделению. Всё самое едомое было схавано ночью, и только отсутствие воды не позволило доесть галеты и сухари.

Рассвет наступил моментально – привычных сумерек почти не было. Солнце, поднявшись из-за вершины небольшой горы, принялось нещадно нагревать наши шинели. А сбросить их сразу было невозможно, так как земля неохотно принимала тепло небесного светила. Сверху жарит, снизу сквозит. Тягучие слюни требуют воды, чтобы расчистить привычные к утреннему моциону рты.

Счастье было так минимально – всего то и нужна была струйка воды, чтобы умыться и сделать пару тройку глотков.

Постояв возле своих, я вновь удалился в сторону покинутого мной одинокого домика, рядом с которым появилось какое-то движение.

«Если есть дом, значит должна быть и вода». – Не думаю, что моя мысль была первой среди мыслей подготовленных к смерти мужиков.

Да, именно мужиков! А как иначе можно назвать вчерашних пацанов, которых полгода учили убивать, выживать и пережидать? Мы все до единого отвергли наши дворовые привычки, посмеялись над прошлыми понятиями и перестали верить в дружбу, так как сержанты, умело манипулируя нашими потребностями, не позволяли нам этой обывательской роскоши. Взаимовыручка, граничащая с взаимовыгодой, стала основным суррогатом долговременных связей – привязанность людям, которых учат убивать, не нужна и даже очень опасна!

На маленьком дворике, который визуально был огорожен линиями уложенных на земле разнокалиберных камней, действительно оказался торчащий из земли кран. Барашек[3 - Барашек – железная съёмная, круглая рукоятка, надеваемая на приводной валик запорного водопроводного крана (простонародное).] отсутствовал. Запорный механизм заканчивался одиноким штырём, который надёжно хранил так нужную всем воду. За недолгое время этот штырёк стал отполированным. Чем его только ни пробовали открутить, но привычных армейских приспособ (автомата и штык ножа) ни у кого не было. Пряха солдатского ремня не годилась, так как её запорный язычок весьма слаб на нажим и пригоден разве что для открывания пивных бутылок.

Полгода дисциплины прошило каждого некоей бережливостью, которая до армии в нас даже и не зарождалась. Все, возжелавшие воды, были аккуратны в её добыче. Поняв, что по-доброму кран не сдастся, я потянул последнего добытчика влаги за погон, а когда он с возмущением выпрямился, ударил кран каблуком сапога. Кран стойко выдержал удар, но труба, на которой он возвышался, чуть отпрянула от меня и тут же получила удар от другого соратника из бывшей дивизии. Озверело пиная и раскачивая трубу из стороны в сторону, мы наконец добились своего. Маленькая струйка, как бы оправдываясь за непокорный кран, стала ржаво освежать основание трубы. Погоняв трубу ещё некоторое время и поняв, что напор невелик, мы принялись ждать, когда вода смоет ржавый осадок трубных внутренностей и начнёт отдавать истинное своё безвкусие.

Ждать пришлось долго – цвет посветлел, но безвкусия мы так и не получили. Вода была тягуче противная, с привкусом медного купороса. Сполоснув лицо и шею, не решившись сполна испить её, я вновь удалился к своим, чтобы принести им благую весть о наличии источника.

Весть о появлении воды облетела аэродром моментально, и разрозненные толпы приняли осмысленно направленное движение. Но возле цели почти каждого ожидало разочарование – отсутствие какой-либо маломальской посудины не позволяло вскипятить воду, чтобы принять её вовнутрь. Полгода всеобщей стерилизации внутренне сковывали порыв жажды – «Не суй в рот чего ни попадя!». Кроме того, мы знали о наличии пантоцида, который шёл в каждой индивидуальной аптечке, но их нам никто не выдал, так как такая надобность при перелёте не подразумевалась. Конечно, нашлись и смелые, которые, отважно поглотив воду, нагло всем улыбались, но на них смотрели как на смертников. Их успокаивало то, что вода была не из ручья или лужи, а из трубы. Но её тягучесть и цвет уже через короткое время наградили «отважных» размягчением организма, называемым в простонародье поносом, а в армии – дристунией.

Оторвавшись от всевидящего ока наших младших командиров, смельчаки потеряли бдительность и проявили себя уже через полчаса. Та часть аэродрома, на которой припарковались наши три Ил 76, была полностью пустынна, некие жидкие строения и небольшая стайка охраняемых военных самолётов типа Миг 25 стояли на противоположном его крае. Пешим ходом идти туда было явно далеко. И если жидкая физиология организмов была изливаема нами на любую поверхность, не покрытую аэродромным бетоном, то с твёрдыми отходами было сложнее. Отсутствие дивизионной газеты, которая была больше востребована в туалете, чем в Ленинской комнате, восполнялось кусками подшивы.

С момента холодного беспокойства ночи до ощутимого подъёма солнца вся равнина была помечена белыми лоскутками, определявшими места минных заграждений. И вот, когда все или почти все вытеснили из себя остатки вчерашнего солдатско-столового обеда, те немногие смельчаки стали назойливо отбегать от пределов взлётно-рулёжных полос. Это были наши первые вестники перемен, которые в скором времени перевернут не только наши судьбы, но и тела. Вода! – это самое страшное зло, так как со знакомства с водой востока и начинается изменение отношения ко всему находящемуся вокруг…

Кроме этих беспрестанно отбегавших смельчаков, все находились в оцепенении, вызванном странной беспризорностью, которой не может быть у десантников. Как устроившееся на отдых стадо коров, мы смотрели в одну сторону – три замёрзшие птицы, прогнув от усталости свои крылья, стояли, не проявляя никаких признаков жизни. От их тел струился пар, источавший последний холод ночного небытия, в их обширных желудках находились те, кто так бесцеремонно высадил нас вчера на это безжизненное плато. Как коротали время запершиеся внутри самолётов лётчики и сопровождавшие нас офицеры, я не знаю, но ещё долгих пять часов самопожирания мы провели в бесцельной маяте ожидания дальнейшего перелёта.

– Это их дрист прошил, – сказал мне тот солдат, которого я оторвал от бестолкового открытия крана.

– В смысле? – Мне нужен был собеседник, но этот аэродром и знание цели нашего последующего прибытия совершенно не располагали к мимолётному общению.

– Смена воды приводит к неизменному дристу. – Десантник был моего роста, с открытым лицом сибиряка. – Меня Андрей зовут.

– Саня. – Я протянул руку, чтобы ухватиться за это пусть маломальское, но всё же нужное для коротания времени общение. – Я из батальона связи.

– А я из разведки. – Его речь ничуть не была прошита гордостью за приобретённую им профессию, которой завидовал каждый из нас.

– Да?! Здорово! – Мой собеседник стал мне вдвойне интересен…

Оторвавшись от своих групп, мы прошлялись с ним по периметру аэродрома все оставшиеся часы ожидания до посадки в самолёты.

Ничего знаменательного, кроме измученных дристунов, уже не происходило. Желание пить было убито совместным разговором, но открывшиеся боковые двери разных самолётов, казалось, разлучают нас навсегда.

– Ну, Саня, давай. – Его лицо выражало явную озабоченность, которую я не разделял. – Там будет трудно, но, если что, меня найдёшь.

– Ну и ты меня не забывай.

По одному, чтобы всех пересчитать, нам приказали подняться на борт своих самолётов. На последней ступеньке каждый делал поворот головы в сторону оставляемой Державы, чтобы запомнить, может навсегда, её малоприветливую часть.

Рёв турбин, молчаливое сопение уснувших в тепле тел и посадка, которая сквозь сон была не ощутима – вот и весь процесс нашего перелёта из прошлого в настоящее, то настоящее, из которого выросло наше сегодняшнее прошлое.

Да, солнце осталось в пределах нашей страны.

Небо, ворвавшееся через открытую рампу, отливало свинцовым безразличием. Краски встречавшей нас местности были тусклыми, почти серыми. Свет, пробившийся из небесной вуали, совершенно не определял времени суток.

Усталость бессонной ночи, умеренное тепло самолёта и воздух, разреженный дыханием четырёхсот человек, сморили сном, который каждого вывел из строя – голова была тяжела, а отсутствие всякой мысли восполнялось свинцом спёртого воздуха.

Строй, который стал организовываться прямо на рулёжной полосе, был непохож на ежедневное торжество утреннего построения в учебном батальоне. У всех без исключения появилась ленца, а походка обрела шаркающую нотку побывавшего в переделках понтонёра[4 - Понтонёр; бросать понты – выказывать себя не в истинном свете – возвеличивать. (жаргонное выражение).]. Каждый спустившийся на эту землю мысленно подписывал с собой договор о вероятном досрочном возвращении в пределы населённого пункта, пожертвовавшего его телом ради целостности Страны, Идеи и Общества, взрастившего его.

– Равняйсь! Смирно! – Майор, стоявший по фронту нашей самолётной команды, был в обычной полевой форме, которую мы не часто, но видели на своих офицерах. – Кр-ру-у-гом!

Строй привычно выполнил команду и застыл, чтобы увидеть причину смены фронта. Ничего необычного: в отдалении, за взлётной полосой загружались два самолёта светло серого цвета, один из которых был с бортовым номером 110.

– Смотрите, солдаты, – голос майора звучал настолько громко, что казалось, будто он кричит прямо в ухо, – отсюда у вас есть три пути.