Почему плакал Пушкин?

Конечно, странно, что после выхода в свет четырех томов биографического труда о Киселеве, где по-французски, без перевода, было напечатано занимающее нас безымянное письмо, Строганов поступил как преступник, заметающий следы. Конечно, подозрительно, что караван с архивом канул на морское дно.

Возможно, что Строганов знал: есть причины его в чем-то подозревать. Но, достигши возраста свыше девяноста лет, он не все разумел ясно. Когда-то кого-то обобрал, а кого – уже и сам толком не помнил. А покаянного письма не писал. В деле Киселева Строганов, повторим, не Искомый, только заместитель.

А как насчет «Полтавы»?

Опять-таки не Строганов был истинной мишенью. Он служил лишь чучелом, предлогом, ложным адресом, необходимым прикрытием. Смелое выступление Пушкина иначе было бы слишком дерзким.

Характеристика, данная Пушкиным ловкому, хитрому, умному, криводушному Мазепе, не подходит к Строганову. Мазепа куда сложнее. Пусть Александр Строганов злодей, но иного сорта – ума недалекого, поведения взбалмошного.

Через Мазепу Пушкин бил якобы по Строганову, а на деле по кому-то еще. Для Пушкина, как и для Киселева, Строганов – не Искомый, только заместитель.

Кто же истинная мишень? Аракчеев?

Да, конечно. Как мы уже упоминали, именно его современники называли «Змий».

Н. М. Карамзин, автор откровенно резкой записки «О древней и новой России», с удивлением рассказывал: Аракчеев, беседуя с ним, выступал на стороне недовольных! (Видимо, старался попасть в тон собеседнику…)

Но памятный для Карамзина разговор происходил давно. А во время создания «Полтавы», в 1828 году, Аракчеев был фигурой, сошедшей с арены, именем, ушедшим в прошлое.

Меж тем за фасадом прошлого в поэме проступало настоящее.

Не для всех, для тех, кто умеет понимать с полуслова.

Характеристика злодея в поэме далеко выходит за рамки эпиграммы. Это развернутое обличение, жанр, который тогда именовался ода-инвектива, обличительная ода.

Как обычно у Пушкина, в первоначальных набросках резче проступала «портретность». Затем наиболее узнаваемые приметы убирались, правка продвигалась от частных подробностей к явлению, от случая к сущности.

Вот почему в черновых вариантах яснее проступают черты хладного и лукавого честолюбца. И вот почему ради большей наглядности в части строк – они выделены – мы будем цитировать не последнее, а начальное начертание оды-инвективы.

Кто снидет в глубину морскую,
Покрытую недвижно льдом?
Кто испытующим умом
Проникнет бездну роковую
Души коварной? Думы в ней,
Плоды подавленных страстей,
Лежат погружены глубоко,
И замысел давнишних дней,
Быть может, зреет одиноко.
Как знать? Но чем Мазепа злей,
Чем сердце в нем хитрей и ложней,
Тем с виду он неосторожней
И в обхождении простей.
Как он умеет самовластно
Сердца привлечь и разгадать,
Умами править безопасно,
Чужие тайны разрешать!
С какой доверчивостью лживой,
Как добродушно на пирах
Со старцами старик болтливый
Жалеет он о прошлых днях,
Свободу славит с своевольным,
Поносит власти с недовольным,
С ожесточенным слезы льет,
С смиренным шутит и поет…
Немногим между тем известно,
Что гнев его неукротим,
Что мстить и честно и бесчестно
Готов он недругам своим;
Что он и мелочной обиды
С тех пор как жив не забывал,
Что далеко надменны виды
Честолюбиво простирал;
Что он не ведает святыни,
Что он не помнит благостыни,
Что он не любит ничего,
Что кровь готов он лить как воду,
Что презирает он свободу,
Что нет отчизны для него.

На поэму отозвался заключенный в Динабургской крепости лицейский друг, поэт, декабрист Вильгельм Кюхельбекер. Он понял, оценил и по мере возможности сказал в отосланном из заключения письме, что «Полтава» есть поступок – политический, гражданский, справедливый:

«Престранное дело письма: хочется тьму сказать, а не скажешь ничего. – Главное дело вот в чем: что я тебя не только люблю, как всегда любил; но за твою “Полтаву” уважаю, сколько только можно уважать… Вокруг тебя люди, понимающие тебя… так же хорошо, как я – язык китайский. Но я уверен, что ты презираешь их глупое удивление наравне с их бранью, хотя они и делают у нас хорошую и дурную погоду».

А что писал о «Полтаве» «делающий погоду» Булгарин?

В своем критическом разборе он утверждал, что в поэме нет исторической достоверности, и через каждый столбец восклицал: «Читатель не может этому верить!», «Этому верить не можем и не будем».

Неприятие поэмы Булгариным лишний раз доказывало, что Пушкин достиг своей цели.

Какие бури бушевали в душе поэта?

Во имя павших, во имя заточенных друзей, товарищей и братьев он совершил расчет, осуществил возмездие. Главного следователя, главного обвинителя декабристов, да еще и палача – вот кого он заклеймил в обличительной оде.

Во время работы поэта над поэмой А. И. Чернышев уже носил графский титул и состоял председателем комитета по донскому казачеству. Поочередно устранив при помощи интриг двух казачьих атаманов, фактически исполнял обязанности атамана, иначе говоря, занимал положение, равнозначное упраздненному званию гетмана.

Поэма первоначально так и была названа – «Мазепа». Но слишком много чести назвать поэму именем, заслуживающим позора[5 - Догадки Лациса о том, кто имелся в виду в этой обличительной «оде» под образом Мазепы, имеют право на существование, но об истинном содержании поэмы «Полтава» и пушкинском отношении к Мазепе как историческому лицу сегодня следует судить по соответствующим главам упомянутых книг «Прогулки с Евгением Онегиным» или «Кто написал „Евгения Онегина“».].

Были у эпохи гении. Гении – те, кто опережает свое время.

Были у эпохи злодеи. Злодеи – те, кто стремится обречь эпоху на неподвижность.

А еще были у эпохи лакеи. Лакеи чванятся перед каждым гением и угодничают перед каждым злодеем.

Один из главных лакеев, главных сплетников того времени писал по-французски письма, наполненные злословием.

Мир тесен. В письме, написанном в октябре 1820 года, речь велась как раз о молодой чете, о Наталье Кочубей и Александре Строганове:

«По городу ходят весьма худые слухи о том, что молодой барон С, женатый на графине К., столь дурно обращается со своей супругой, что они уже близки к разъезду. Откровенно говоря, я, не будучи в домашних сношениях ни с кем из них, ничем не могу подкрепить сии слухи, но я с прискорбием полагаю, что в данном случае они заслуживают доверия, благо об этом говорят все…»