Человечность

Мы действуем в действительности, более или менее четко представляя себе ее границы и наполнение, содержание, материал. Как бы плохо и неправильно мы бы ни действовали в действительности, какую логику или мораль мы бы в ней ни нарушали, мы всегда можем определить степень ее правильности и даже указать на характер наших ошибок и отклонений от норм.

Реальность дана во всей своей безразмерности, неописуемости и неисчерпаемости материала и содержания. И, тем не менее, мы, неспособные охватить ее ни мышлением, ни деятельностью, ориентируемся в ней. В качестве примера, «правомочность», характеристика действительности, может быть четко описана нами в соответствии с принятыми и действующими правовыми нормами, справедливость неописуема, но остро и безошибочно ощущаема каждым из нас.

Так что же такое реальность?

Мы озираемся вокруг себя, заглядываем в собственные глубины и заявляем, не указывая ни на что конкретное: «Вот она, реальность».

Реальность – вместилище и совокупность всех актуально, потенциально или погребенно имеющихся действительностей: ведь на одном и том же плацдарме, например, в городе, разыгрывается одновременно множество разных, независимых друг от друга, переплетающихся, пересекающихся или никак не относящихся друг к другу действительностей.

Поток истории – река реальности. Конечно, в ней можно выделить множество разных историй разных действительностей: всемирная история искусств, всемирная история торговли, всемирная история хлебопечения – это все истории отдельных действительностей и одновременно с этим – это реальные истории.

Реальность, таким образом, не только вместилище разных действительностей, но еще и подоплека любой из них. Искусство истории – в проникновении к реальной истории, но достойна существования и действительная история – ведь она помогает строить будущее.

Только мы все-таки помним реального историка Иосифа Флавия и забыли о Юсте Тивериадском…

Идеальный объект

Наука началась тогда, когда в ней появился идеальный объект. Этот капитальный переворот в богословии, а наука эмбрионально присутствовала именно в богословии (теологии), вмещавшем в себе в те времена (16 век) не только науку, но и философию, произвел Галилей, с беспримерной честностью проведший всю методологическую, хирургически точную работу по вычленению науки из богословия – и именно благодаря введению им института идеального объекта.

Основной тезис Галилея заключается в том, что человеческое сознание способно проникать в реальность за счет особого устройства этого сознания, а именно – за счет потенциала идеализации. Все другие существа, обладающие сознанием, не в состоянии идеализировать реальность.

Вмененность способности к идеализации, к запечатлеванию реальности, пусть и в искаженном (непременно в искаженном и сильно индивидуализированном) виде позволяет человеку формировать и удерживать память об этой реальности в виде идеального объекта. Этот идеальный объект имеет сугубо онтологический статус и достаточно далек от реальности, даже до невероятия: все тела падают с ускорением g независимо от своей формы, массы и высоты падения.

Однако этот уродец (имеется в виду идеальный объект) позволяет человеку совершить очень важное – создавать действительность, в которой он может разумно и целенаправленно действовать. В ходе развивающейся практики, уже совсем забыв о кардинальном и практически непреодолимом несходстве идеального объекта и реальности (которая так и не дается человеку ни в каких ощущениях или опыте), человек начинает технически использовать идеальный объект: не существующее в реальности g превращается, например, в технический параметр нагрузок (при подготовке космонавтов и в других областях действительности).

Идеальный объект выступает, таким образом, дважды: первый раз, в переходе от реальности к действительности, как средство проникновения и построения действительности, второй раз – как инструмент, возникающий в ходе действительности. При этом, во втором случае, это уже не только онтологическое представление, идеальный объект приобретает логическую стройность и законченность, он может математизироваться, как математизировалась практически вся физика, как математизировано сознание у В. Лефевра (психолог, создавший теорию рефлексивного управления и оперирующий в психологии булевой алгеброй). Более того, идеальный объект-2 становится ресурсом идеологизации – и мы возвращаемся к первому шагу, к стоянию человека перед реальностью и его попыткой проникновения в нее через свою способность видеть в ней нечто идеальное. Круг замыкается, однако наше возвращение к изначальной позиции означает, что мы уже не те, что мы уже имеем и опыт вхождения-исхода из реальности, и опыт действия в действительности, и опыт построения и использования идеального объекта.

По сути, это все очень и подозрительно напоминает аутизм: мы видим мир не таким, каков он есть на самом деле (мы не знаем, каков он есть на самом деле), а таким, каким мы его видим и можем в нем действовать. Действительность действует согласно нашим идеальным представлениям о ней, реальность проступает (или нам кажется, что проступает) в соответствии с ними же. И, так как нам удается технически реализовать наши идеальные представления и идеальные объекты, то нам не остается ничего другого, как признать правильность, истинность этих образований нашего сознания, уповать на силу собственного разума и не обращать внимания на возникающие несоответствия между идеальными и реальными объектами: «Если факты противоречат теории, то тем хуже для фактов».

Идеальный объект-2 кладется в основу той или иной науки, превращается в ее модельное ядро, по поводу которого наука начинает формировать оболочку экспериментальных данных, правил и законов обращения и применения, систему знаний, кортеж задач и проблем, всю парадигматику данной науки, при этом сама модель, сам идеальный объект представляют собой синтагматику (неизменную часть) науки, неопровержимую в принципе, поскольку опровержение зачеркивает весь уже пройденный путь (а его зачеркнуть нельзя) и все намеченные и намечаемые перспективы. Смена научных парадигм, согласно Т. Куну и П. Фейерабенду – нормальное состояние науки, однако крах синтагматики науки приведет к шоку, подобному тому, который охватит мир, если он узнает, что математика оказалась ложной.

Если предлагаемая схема более или менее верна, то снимается принципиальное различие между гуманитарными и естественными науками: обе ветви науки строятся на базе идеальных объектов, представляющих собой индивидуализированную работу сознания на почве реальности.

Проблема равночестности гуманитарных и естественных наук перед нашим сознанием разрешается (или усугубляется) следующими двумя обстоятельствами, которые можно воспринимать и как фундаментальные допущения, и как собственно фундаментальные:

Законы сознания столь же универсальны, как и естественные

Законы сознания суть законы совести.

В пользу фундаментальности этих двух принципов говорят:

сильный антропный принцип космогонии, согласно которому Вселенная устроена так, что человек присутствует в ней с необходимостью;

второй закон термодинамики есть одновременно и космический этический закон: и он, и нравственный императив Канта математически описываются одинаково.

Применительно к истории можно интерпретировать предложенную схему следующим образом: в потоке бытия мы видим событие как идеальный объект. Это событие есть онтология некогда (неважно когда) случившегося, но, осознанное как идеальный объект, оно позволяет нам войти в исторический процесс как в поток действительности, пребывая в котором, мы, найдя логику и масштаб (рамки) события, признаем это событие как историческое, то есть имеющее статус элемента, эпизода истории, уже не вихря времени и явлений, а некоторым образом законосообразного или объяснимого. Вооруженные историческим событием или историческими событиями в их целесообразной, логически и деятельностно оправданной последовательности, мы оказываемся теперь не просто стоящими перед потоком бытия: теперь наша позиция может быть описана как позиция лица, принимающего историческое решение действовать (или не действовать). К изначальной точке не изменяется ничего, кроме нас самих.

К проблеме идеального объекта мы еще вернемся, вынужденно, но с удовольствием.

Методы истории и история как метод

Понятие «метод» применимо только к той истории, которая мыслится как наука. История и возникла как некая наука, описывающая наполнение времени человеческими делами и судьбами. Описательный метод, присущий истории всю ее историю, начиная с зарождения, не уникален и не специфичен только для истории. Этот метод столь же характерен и для географии. И он же, описательный метод, ставит под сомнение научность обоих предметов, ведь описание требует, прежде всего, писательского мастерства, необязательного в других науках.

И, как и в географии, в истории, начиная с Плутарха, очень распространены и популярны сравнительные описания, которые гораздо богаче простых описаний: мы ищем в них связь времен и судеб, мы поражаемся схожестью сильно удаленных событий и характеров и предельной противоположностью происходящих одновременно и в одном и том же месте: так Аполинер, умирая, решил, что осмеян уличной толпой, а это немцы входили в Париж.

Вместе с тем версиальныйметод в истории, в отличие от географии, почти неупотребителен. Это Геродот мог писать о стране гипербореев, и что там незаходящее солнце и что вся земля белая: сам не выезжая никуда, он честно воспроизвел разные версии описаний северных земель. Один путешественник побывал на севере летом и был потрясен незаходящим солнцем, другой посетил эти же места зимой и был в восторге от чистоты снегов. В истории такое практически невозможно – мы вынуждены становиться только на одну точку зрения. И даже в такой классической работе как Евангелия, мы, находя порой некоторые разночтения в событиях, описываемых четырьмя евангелистами, вынуждены признать отсутствие версий относительно главного содержания этих книг: учения Христа.

Когда историку нехватает «объективных данных» для его теории, он прибегает к историко-генетическим реконструкциям, восстанавливая не факты, но смыслы истории, ее событий и их последовательности. Порой эти реконструкции убедительней вскрытых позже фактов, как теория и логика убедительней всяких очевидностей.

Многие исторические труды характеризуются чрезвычайной и скрупулезной фактологической и хронологической работой: исторические диссертации, исторические романы и исторические фильмы – самые длинные в мире. Факты и события, излагаемые в хронологическом порядке – почти неизбежный инструментарий историка. Тут важно только, какой характер имеет хронология – ленточный или линейный. Историю как процесс можно представить линейно – как цепь битв и героев, как цепочку способов производства, как смены королей, династий или президентов, как… «любая история всемирна» (Новалис), и потому имеет право на существование даже самая линейная, геометрически линейная история. Однако, если рассматривать историю как полипроцесс, неминуемо возникнет ленточная хронология. А. Вебер выделял в историческом полипроцессе три важнейших: непредсказуемый и некумулятивный процесс социальных преобразований и трансформаций; предсказуемый и кумулятивный процесс научно-технического прогресса; непредсказуемый, но кумулятивный процесс духовных озарений, открытий и пророчеств. При этом, согласно А. Веберу, последний процесс является ведущим, доминирующим. Трехслойность (как минимум) исторического процесса подразумевает относительную независимость каждого и событий в каждом из них.

Периодизации – метод широко распространенный, но необязательный. В большинстве случаев берется одна из уже общепризнанных периодизаций (период дикости – первобытно-общинный период – период рабства – феодализм – капитализм – новейшая история. Еще реже обсуждаются основания периодизации: К. Маркс, например, увидел в приведенной выше периодизации смену способов производства, но для этого ему понадобилось доказывать нечто совершенно невозможное, а именно: производство – ведущий процесс исторического пути человечества. Никакой Сократ и Платон, никакой Данте и Пушкин, никакой Цезарь и Тимур не вписываются в историю смен способов производства, а, следовательно, в ней и не присутствуют. К стыду своему, мы вообще знаем мало героев производства – марксисткая история практически безлюдна.

Вся современная история евроцентрична, поэтому основания периодизации следует искать в европейской истории: заселение ахейцами Пелопонесса, начало христианства, падение Рима, эпоха Великих географических открытий… И как-то совершенно умалчиваются китайская и индийская история.

Основаниями периодизации могли бы быть, например «знамения времени»: вдруг с середины 18-го века всех охватил карточный азарт, вдруг в 30-е годы прошлого века весь мир наводнили фильмы наподобие «Веселых ребят». А в 60-е весь мир сошел с ума от мини-юбок. К сожалению, слишком мало было фиксаций «знамений времени» и слишком они кажутся порой несерьезными, чтобы строить по ним периодизацию истории, но теоретически такое возможно.

В настоящую пору мы переживаем бурное, почти паническое использование доктринального метода, когда вдруг понадобилось доказать себе и всем остальным, что клятые москали более тысячи лет угнетали великий малоросский народ, что Смоленск – исконно белорусский город, а в Латвии до 1940 года не было ни одного русского. Целые страны и народы выдумывают себе доходящие порой до дикости невероятные истории своего существования, начавшегося задолго до окружающих стран, сразу после мезозоя.

С использованием доктринального метода написан «Капитал» К. Маркса. Любая доктрина, в конечном счете, есть редукция всего разнообразия исторического материала до узколобости навязчивой идеи, не имеющей обычно никакого отношения ни к истории, ни к науке.

Прямой методологической противоположностью доктринальному методу является концептуальный. Яркий пример – школа анналов (Й. Хейзинга, А. Блок, Ф. Бродель и др.). Историческая школа анналов – это, прежде всего, полифоническая школа, где та или иная модель («Хомо люденс» или «Человек играющий») наполняется историческим содержанием, а не редуцируется, где концепция лишена политического или идеологического, пропагандистского окраса и потому непредвзята, где, строго говоря, концепция не является ведущим организатором исторического материала, но сам материал формирует концепцию.

Наконец, можно отметить не самый почтенный, но зато самый распространенный метод – метод фальсификаций. Хорошо описанный Дж. Оруэллом в «1984», этот метод был, фактически, единственным при написании всех редакций истории КПСС, включая новейшие издания под названием «История России». Универсальный метод фальсификаций «чего изволите?» позволяет перевирать и искажать историю на всем ее протяжении и в бесконечном разнообразии вариантов лжи.

Каждый историк вооружен если не всей обоймой методов и средств исторической науки, то многими или несколькими. Ведь даже «История КПСС» пользуется хронологиями пусть вымышленных, но все-таки фактов и событий.

История как метод познания и освоения мира противостоит теоретическому, модельному подходу к мировосприятию. История как метод – это, прежде всего, бегство из настоящего. Это также способ проживания, неконструктивный, но приятный и заманчивый.

История и география

Географ воспитан в идеологии и мысли «Не пишу, чего не вижу, чего не вижу, не пишу». Географ, конечно, имеет право на интерпретацию, но только очевидного. Историк заранее и заведомо обречен писать только о том, что он не видит, где и когда никогда не был. Историк-очевидец называется репортером, хронистом, летописцем, кем угодно, но он не может числиться историком. В этом принципиальное различие двух старейших познавательных наук.

И все-таки – они очень похожи и родственны! Наверно, никакая другая наука, кроме этих двух, не позволяет видеть окружающий нас мир в четком расслоении на реальность и действительность. Географам вообще свойственна презрительная рассеянность к действительности, они ее порой просто не замечают. Выйдет какой-нибудь Биогеограф на некошеный июньский суходол с любимой девушкой, у которой от этих ароматов разнотравья – слезы умиления и сенной лихорадки: «Посмотри, милая, какой классический биогеоценоз, какая показательная фация, прямо из учебника покойного Адольфа Петровича Солнцева! Тут, если хорошенько копнуть, непременно должны быть глеевые почвы, на худой конец, сильно оглеенные». Так и историк, наблюдая депутатские дебаты, практически не замечает разницу в политических позициях, но – то балаганных скоморохов вспомнит, то comediadelArte, то возникновение в античной Греции «песни козлов», трагедии.

Видение под покровом действительности чего-то реального не доступно ни Физику (он ведь не видит свои фотоны и электроны в дневном свете), ни Химику, пьющему и не замечающему как во рту усугубляется от гидроксила (ОН) его слюны сила разлитого по мензуркам спирта с той же (ОН). И на том суходоле Физик не увидит ничего единого – он будет обсуждать лишь аспекты: оптику света и цвета, может быть, дойдет до идеи гравитации, если, конечно, окажется под яблоней, но ухватить ландшафт в целом – вряд ли.

Диалог историка с географом – это всегда диалог о пространстве и времени. Пространство трехмерно, время – двухтактно (цикл и векторальный шаг), и от этого диссонанса, от того, что непонятно: это время заполнено пространством или пространство – временем?, от того, что нам никак не удается выразить одно через другое, хотя мы понимаем, что они неразрывны и – то создают из себя комбинацию ситуации, то бесконечной вечности. Как они это делают, нам все равно не дано понять, мы придумываем детские слова «вот», «вон», в равной степени описывающие и то и другое, и пространство и время. И дальше детских шалостей и представлений пока не проходим и потому смотрим на историю и географию как на детские науки, а, вообще-то, мы еще просто не доросли до них. Чем более пусто пространство, тем быстрей в нем летит время: в космическом вакууме время пролетает со скоростью света, в плотном пространстве какого-нибудь даунтауна он тянется невыносимо долго и мучительно, оно полно событий и толчеи.

Если для историка идеальным объектом является событие, то для географа – место. Увы, географы вот уже две с половиной тысячи лет ходят на помочах и в коротких штанишках: предметной организации этой науки вокруг модели такого идеального объекта как место, но, впрочем, и любого другого идеального объекта, в географии нет.

История и философия

История – привычное прибежище и убежище философии. Да и сама философия порой – всего лишь история философских мыслей, течений и школ. И с этим, кажется, все ясно.

Проблема заключается в том, что история также – способ избегания философии, удобная нора и ниша отказа от философствования и поиска оправдания в истории своему безмыслию, своему отказу от себя: погружаясь в пучины объективированной истории, мы действительно топим себя, безнадежно топим в сознании: «Оказывается, это мир, это человечество так дурно устроены, так было всегда, так есть и так будет вечно»…

Современная философия – удивительно красивый сплав психологии, истории, филологии, лингвистики, космологии, биологии, физики и собственно философии. Философия, порождение богословия, триста лет тому назад породила науки и теперь жадно и тщательно их поглощает. Теперь это называется гуманизацией наук, а, следовательно, эпоха Галилея – эпоха дегуманизации, эпоха становления идеи отказа от человеческих чувств и ощущений в пользу абстрактного мышления (опять приходится цитировать его «если факты противоречат теории, то тем хуже для фактов»).