Человечность

Время также может быть перфектным и имперфектным, говоря грамматически, состоявшимся и несостоявшимся, текущим и идущим. Мы, так стремящиеся к совершенству, по природе своей несовершенны и потому все время меняющиеся, мы – становящиеся, но все никак не устанавливающиеся (по Бахтину). Мы по-человечески живем в имперфектном времени и отмечаем перфектно лишь следы прошедшей истории или тени на будущем своего существования, что происходит лишь временами, искрами, точечно.

Время и субъективно, и объективно. Объективное время – исторично, оно течет – то от Сотворения мира, то от архея, то от Рождества Христова, то вообще от Октябрьской революции. Наше индивидуальное время субъективно и обычно никак не совпадает с историческим временем: мы голодны или хотим спать, любить независимо от вяло текущего и постороннего для нас исторического времени. Мы стареем и умираем не в силу хода истории, а по собственной небрежности.

Эти три парные характеристики времени сильно усложняют онтологию времени, но это еще не все.

Из точки под названием «настоящее» разворачивается два веера (или два крыла?).

Один из них – веер прошлых времен: вчерашнее, прошедшее и былое прошлые. Вчерашнее прошлое, стоящее за нами, уже состоялось и протекло. Прошедшее прошлое также стоит за нами – это то, что прошло и произошло во вчерашнем прошлом, ведь часто так бывает, что вчера ничего не произошло и не прошло, и мы говорим в таком случае «вчерашний день прошел впустую». Былое прошлое расстилается перед нами, и мы следуем за ним и теми, кто был до нас: наши непосредственные и отдаленные от нас порой на столетия и тысячелетия родители и учителя. Мы – в конце этой цепочки и вереницы. Мы ступаем за ними, а за нами – наши дети и наше будущее.

Другой веер – веер будущих: завтрашнее, грядущее и проектное будущие. Завтрашнее симметрично вчерашнему. Помимо завтра начинает брезжить грядущее, онтологически отличное от настоящего, но никак нами не формируемое. Грядущее – это то, что наступит без всякого нашего участия, нагрянет на нас и обрушится: Страшным Судом, например. И, наконец, мы строим планы, проекты, прожекты и прочие конструкции будущего, как и грядущее, онтологически отличного от настоящего, но включающего в себя наши цели, нашу волю, нас самих. Если завтрашнее и грядущее имеет несовершенный вид в силу нашего неучастия в них, в силу независимости от нас, то проектное будущее – безусловно перфектная форма теней наших воль, целей и желаний.

Что же касается настоящего, то оно неуловимо, все время смещается и потому, находясь в постоянном движении, собственно говоря, неподвижно и неизменно в этом. Либо его вовсе нет и это тот самый неуловимый Ноль, которого нет и который никому не нужен.

Но время – всего лишь одна из координат системы «пространство-время». Что мы знаем об остальном?

Классическое пространство однородно, изотропно, непрерывно, безгранично и бесконечно [15,17,18]. Оно очень похоже на ничто и буддистскую Пустоту. Оно идеально для заполнения чем угодно – от ерунды до Бога. В нашем сознании оно, пространство, существует в своей классической версии и это нас сильно утешает в нашей жизни и наших горестях.

Современное, релятивистское, представление о пространстве много сложнее: оно находится в одной координатной системе со временем, оно неоднородно и в зависимости от размещения в нем масс гравитации, его безграничность и бесконечность относительны и зависимы от приближения либо удаления от скорости света [1,3,4,5,10,11,13,14,19,].

Хоть немного, но мы убыстряемся – мы не только преодолели скорость прямоходящего (5 км\час), но и достигли второй космической скорости, а в своих ускорителях научились разгонять разные малосуществующие частицы до околосветовых скоростей.

Мы не только открыли релятивистские свойства пространства-времени, мы своей физической жизнью приближаемся к ней. Точно также мы поступили и со Вселенной – мы не только отказались от классической космогонии в пользу сильного антропного принципа, но и живем теперь по законам этого принципа. В этом отношении наша цивилизация абсолютно аутична: мы живем в мире, в котором хотим жить.

Впрочем, еще Аристотель [2], обсуждая «хорион» (пространство), утверждал, что за пределами семи сфер, составляющих его, времени нет. Первый физик пророчески предугадал релятивисткую физику современности, хотя его геометрические представления о пространстве были весьма примитивны. Для эллинов пространство сплющивалось до двуразмерности, до плоскости. Справедливости ради, необходимо также добавить, что Аристотель выделял еще одну координату пространства, принципиально недоступную мышлению и деятельности, направленную внутрь себя (то, что много позже Кант назовет «вещью в себе»). По этой координате пространство и все вмещаемое им обладает самообернутостью и полной скрытностью от нас. Пространство, мир и мы в нем по этой координате непознаваемы, неразличимы и загадочны навсегда.

География – равновесная истории наука, насколько пространство равномощно времени. Однако «глупость» пространства, о которой так прозорливо и много говорилось до сих пор, неисчерпаема, а время, кажется, опять кончается и иссякает, на сей раз, и впрямь, окончательно. Это, кстати, очень важно: нас все время сопровождает ощущение того, что время вот-вот кончится, а пространство неизбывно и неисчерпаемо. При этом, конечность времени, воспринимаемая нами безусловно негативно, совпадает с бесконечностью пространства, также кажущейся нам негативной. Нас ограниченность пространства утешает в той же мере, в какой и бесконечность времени.

В географии пространство, к сожалению, никогда не обсуждается как пространство [7,9,12,20,21], а только по его заполнению, что, впрочем, характерно и для истории, которая практически безразлична ко времени и видит его лишь событийно, а не хронологически. Мы, историки и географы, отдали теоретические вопросы пространства-времени физикам, которые в том просто не разбираются и глухи к реальности, как они глухи и к собственному объекту – природе. Благодаря Галилею они гордо и важно занимаются придуманными ими идеальными объектами, не имеющими никакого отношения к реальности и природе. И именно эти игры с несуществующим называются отныне наукой.

Для географов, увы, пространство обладает такими свойствами и характеристиками, как концентрация и дисперсность, разнообразие и законосообразная изменчивость [16].

Эта географическая путаница пространства с его заполнением подобна тому, как историки путают время с фактами и событиями. В этом отношении географы гораздо менее «виноваты», чем историки: ведь представления о времени значительно богаче и сложней представлений о пространстве.

Историки, например, напрочь отказываются от исследований перфектного будущего, похороненного в прошлом, лишая нас понимания и ощущения собственного существования как результата и последствия прошлых проектов. Но, точно также, и географы избегают обсуждать собственно пространство, особенно аристотельянско-кантианское минус-пространство.

География, с одной стороны, признает динамичность пространства и потому рассматривает его в имперфектном залоге, с другой, постоянно стремится к познанию закономерностей, к нормированию пространства, а, следовательно, к его перфектным формам существования [6,8,9,16,23].

Мы существуем одновременно в двух пространствах: видимом социо-культурном и пронизывающем его невидимом универсумально-духовном, согласно Кьеркегору и мистам всех времен. Это – не только основание существования сакральной географии, это – признание духовности нашего мира и нашего существования как его доминанты.

В географии имеется три основных интерпретации пространства: территория (и акватория), ландшафт и среда.

Территория (и акватория) – пространство действий, деятельностей, географическая действительность, плацдарм вмещения и размещения человеческой активности. Территория является объектом проведения искусственно-технических границ смен действий и действительностей, районирования.

Среда – реальное пространство. Географическая среда принципиально неразрывна и не рассекаема. Обсуждать среду без субъекта этой среды невозможно. Мы как субъекты среды – всего лишь центрация нашего сознания: «Человек – это природа, которая познает сама себя» (Гете).

Ландшафт (естественный, естественно-искусственный, искусственно-естественный, искусственный) – идеализированное, модельное пространство, сообразное теоретическим представлениям. Границы ландшафтов носят объективированный и законосообразный характер: они не устанавливаются, а изучаются, в ландшафтоведении районирование замещается районологией. Особая, поэтическая форма ландшафта – пейзаж.

Территориальный (инженерный) подход к пространству и его членению телеологичен, как целенаправлена любая человеческая деятельность. Территориальные границы всегда подчиняются требованию «разделяй и властвуй» (разделяй разные деятельности и властвуй в пределах своей компетенции). Инженерная география (районная и городская планировка, территориальное планирование, экономическое районирование, региональная география и т.п.), в общем-то, индифферентна к разного рода закономерностям и сообразностям – и чем честней это признается и декларируется, тем эффективней географические разработки.

Ландшафтный подход аксиологичен. В той мере, в какой аксиологичны идеализации и теоретические построения. Это значит, между прочим, что в выборе между реальностью и моделью этой реальности, идеалом реальности предпочтение отдается модели и идеалу, а не грязи, шероховатостям, неровностям и несовершенствам реальности: «если факты противоречат моей теории, то тем хуже для фактов» (Галилей).

Наконец, средовой подход ситуативен, топичен, хотя топичностьпространства – тавтология. Топическая неопределенность – наиболее адекватная реакция на пространство. «Здесь» и «тут» обладают той же степенью неопределенности, безразмерности и бесконечности, что и «везде», «там» и «где-то». Единственная форма определенности – «вот!» в равной степени относится и к пространству и ко времени. В среде нечто определенное и ограничивающее можно сказать только о субъекте среды, но не о ней самой.

И здесь, на пересечении пространства и времени создается еще одно, фундаментальное и для географии, понятие – ситуация.

Если по одной оси отложить пространство от «тут» до «там», а по другой – время от «сейчас» до «никогда», то задаваемая этими двумя векторами плоскость и будет плоскостью существования ситуации, постольку поскольку в каждой точке этой плоскости существует «здесь и теперь» во всей полноте топики: от совершенно конкретного «вот!», до совершенно неопределенного, по-гуссерлиански эпохального замолкания, архэ.

Здесь даже можно сказать, что ситуация – и есть топика, заполненная логикой и онтологией нашего мышления. Ситуация – это мыслительно обустроенная топика. Кажется, именно так и понимал Dasein Мартин Хайдеггер [22].

В системе «пространство-время» помимо или наряду со временем можно вводить любой другой вектор, лишь бы у него были ноль, включая понятийный ноль, и бесконечность, включая понятийную бесконечность. Например, человека можно принять за ноль, а Бога – за бесконечность. И тогда по вектору «Бог-человек» можно проставить и даже проградуировать такие понятия и фигуры, как герой, мученик, блаженный, праведник, святой, апостол, ангел, сила, серафим. А можно по вектору смертности разместить в нулевой точке Бога, и тогда на конце вектора, по-видимому, будет находиться задушенный в презервативе сперматозоид. Мы можем даже вводить вектора понимания, познания, постижения, осознания и другие когнитивные вектора, включающие в космос пространства нашу субъектность и наши возможности или способности.

Меняя этот четвертый вектор, можно создавать и плодить всевозможные миры, число которых неисчерпаемо, а можно попытаться построить многомерное универсумальное пространство, имеющее всевозможные направления существования.

И это последнее помогает понять место не как точку геометрического, трехмерного пространства, а как некий знак, метку присутствия. Мы часто бываем вместе, но при этом в разных местах: учитель и его лучшие ученики – в классе на уроке, а отпетый двоешник и поэт – в том же классе вместе с ними, но не на уроке, а в эмпиреях своего воображения. Другой пример: в одну и ту же точку, которая когда-то была местом нашего счастья, мы приходим после разлуки и рыдаем на покинутом некогда пепелище своего счастья, и тогда – это совсем другое место, и мы сами стали другие, уже совсем старые и непохожие на собственную молодость.

Географию можно рассматривать как частный случай хорологии, подобно тому, как Эвклидова геометрия – часть геометрии Римана-Лобачевского [15]. Кроме того, некоторые, наиболее рьяные сторонники математизации географии хотели бы видеть в ней и топологические черты и основания [20]. Действительно, для инженерной географии это крайне важно, особенно в сфере построения транспортных сетей и коммуникаций, инфраструктурного замощения территорий, в тех областях географии, где географии менее всего: там, где мы имеем дело с множественными, массовидными явлениями и процессами, не имеющими заметных территориальных различий или эти различия нами пренебрегаемы: доллар, он и в Африке доллар, такими же полезными свойствами обладает туз и бигмак.

Пространство и география, что время и история, – связаны, но не синонимичны.

Историк по мере увеличения периода времени, захватываемого им, и географ по мере уменьшения масштаба изучаемого им приобретают космические черты, уходят в космологию, космогонию и мировоззренческие потемки. При сокращении временного расстояния между историком и изучаемыми им событиями, при увеличении масштаба географических исследований оба, историк и географ, вырождаются в социологов, политологов, психологов, репортеров, хроникеров, публицистов (=наукообразных фельетонистов) и т. п.

Любопытно, что в немецком и французском языках пространство – мужского рода (derRaum и l’espace), в русском и испанском – среднего, в английском (как и почти все у них) – никакого, а в греческом – женского. Рея (пространство) – сестра и супруга Хроноса (время), мать истины (Гестии) и всех прочих богов-хронидов.

Географическое пространство обладает как общими свойствами пространства, так и специфическими.

Холизм – непрерывность пространства во времени. Историк может себе в удовольствие нарубать время на периоды и эпохи – географу свята непрерывность времени, динамика, ход развития, для него нет безвременья, как это часто происходит в истории: возьмите любую хронологию и вы обнаружите, что событиями покрыта лишь ничтожная часть времени, все остальное игнорируется. Географ позволяет себе нечто подобное только с пространством и относится ко времени с глубоким почтением.

Континуальность – непрерывность пространства в пространстве. Географ редко задумывается о дырах в пространстве, а рассуждения о межрегиональных пустотах для него почти невыносимы. Для географа от места к месту всегда расположено третье место или другие места. И, хотя географ мыслит мир пятнами, ареалами, у него хватает профессиональной выдержки стягивать эти пятна. Районы – это типичные сомкнутые ареалы. Дискретность мира географ, будучи морфологом по своей сути, преобразует в такие показатели как плотность – но не пространства, а его наполнения (плотность населения, дорог, травяного или лесного покрова, планктона). Чаще всего плотность, ее существенные или придуманные пороговые показатели, становится основанием членения территории на районы, зоны т. п.

Географ существует как в континуальном, так и в дискретном пространстве. Именно дискретность мира позволяет проводить границы – фундаментальное занятие любого географа независимо от его специализации. Дискретность оправдывает соседство, положение и другие объективные характеристики существования тех или иных объектов в пространстве. Дискретностью задается и самое, на наш взгляд, фундаментальное понятие в географии – место, о котором речь пойдет в дальнейшем – и не один раз.

Географы-приверженцы дискретности мира с трудом, но признают, что дискретность мира – не более, чем особенность их восприятия, а вовсе не особенность мира. Дискретность необходима для анализа и теоретизирования. Мир континуален, а, следовательно, конфигуративен, а, следовательно, произволен, творим, сочиняем, видим каждому по-своему. Такой мир как-то милей и приятней, а, пожалуй, что и честней.

Если историк членит время на периоды, то географ пользуется в пространстве масштабом. При этом, ему невыносим масштаб 1:1 – своей необозримостью. Именно поэтому географ пользуется картами и глобусом, предпочитает видеть мир сверху, с птичьего или спутникового полета.

Проблема понимания реальности и действительности

Реальность в корне своем несет греческий «реа», имеющий два значения: «пространство» (богиня Пространства Рея, жена бога Времени Хроноса, пожиравшего собственных детей, кропотливо вынашиваемых Реей) и «вещь». Этот смысл, вторичный по отношению к пространству, является в данном контексте ключевым.

«Вешь» отличается от предмета тем, что, помимо своей материальности, о которой говорит Платон (мир людей находится между миром вещей и миром идей), еще и «вещает», несет весть – отражение и слабую, полупрозрачную, полупризрачную тень идеи, некоторую истину о себе. Понять заключенную в вещи, а, точнее, за вещью, идею, суть этой вещи, можно, либо пристально изучая ее (взглядом, рассудком, разумом, инструментально) и историю возникновения вещи, либо… а вот тут-то никакое «либо» не проходит: включая ту или иную вещь в свой хозяйственный и деятельностный оборот, мы только усугубляем непонимание ее сути. Достаточно вспомнить Сталкера из «Пикника на обочине» братьев Стругацких: вынесенные из Зоны предметы вещами не являются, мы не понимаем их вести, а потому используем их самым варварским образом, явно не по назначению. И вещи начинают мстить и бесчинствовать, по Анаксагору, давая результаты и последствия непредсказуемые, порой противоположные ожидаемым.

Реальность – это овеществление мира, придание окружающим нас предметам голоса, подающего вести о себе. Понимание в реальности есть понимание вести, несомой внешним миром и его предметами.

И вместе с тем: нам не дано пространство (Реа), оно загромождено вещами (реа) и потому не только не видимо и не осязаемо, но и немыслимо нами. Отгороженные от пространства, от реальности вещами, мы понимаем только вещи.

Впрочем, овнешнять можно все, в том числе и себя: рефлексивно мы можем самоустраниться из себя и начать понимать себя как нечто внешне данное и вещающее о себе.

Понимание реализуется в вещах.