Доверие сомнениям

Она резко оттолкнула его. Вот она, «любовь сильнее смерти»!.. Красноречивая поэзия – и немая физиология… «Угрюмый, тусклый угль желанья». Любовь, жизнь, смерть, война… Все женского рода.

А она? Неужели – в ней, в женщине – нравственный долг выше?..

– Ладно! Сама пойду вместо тебя! Прячься в этом крысином углу… Только знай: не одна я… Во мне – ты, твой!.. Мы погибнем, а ты живи!

То ли слезы, то ли спазмы помешали ей договорить начатое. Она рванула набухшую дверь, кем-то до войны обитую снаружи войлоком. Забота о тепле и уюте, которых давно уже не осталось в мире – как она нелепа на войне! Она упраздняет все человеческое. Может, самое страшное в том, что даже умереть тебе не дано по собственному выбору. И в этом ты неволен, тебе приказано и предписано – как ты имеешь право умереть. «На всех стихиях человек – тиран, предатель или узник». А он – только смертник … Либо герой – либо предатель? Какие чрезвычайные категории… В сущности – издевательство… Неужели человек не может на свое усмотрение распорядиться собой? «Законы войны»? Ведь сама война – беззаконие… Что-то есть выше жизни и смерти?

Он опомнился и кинулся к окну. Она была уже у калитки. Открыла, толкая рукой и помогая себе коленкой, вышла на улицу, на ходу поправляя платок и спеша мелким, из-за юбки, шагом. Так и ни разу не надела брюк!.. Женщина! Ничего он так и не понял… Лев Толстой и тот не понял.

Ни разу она не оглянулась, точно его и не было на свете. Женщина, которую он любил больше жизни. Полно, неужели – больше жизни? Вот когда предстала вся очевидность и безответственность слов!..

Она идет, будто в доброе мирное время спешит в парикмахерскую или в магазин, идет и не оборачивается. Что это – мужество? Отсутствие воображения? И вообще, кто это выдумал, что женщины трусихи? Не сами ли они внушают это мужчине, чтоб он их защищал? Падают в обморок, визжат при виде мышонка… Сколько раз он видел в перестрелках – мужчины дрогнут, пятятся. А женщина лежит себе, шпарит из автомата, даже деревом не прикроется. Правда, глаза закрывает, да еще голову отвертывает и визжит… Все же и здесь – хочет оставаться женщиной, показывает свою неумелость в мужском деле?..

В отряде, в боях и перестрелках, он привык по спине впередиидущего, почти как по самому лицу, узнавать о его состоянии, об опасности и страхе. По ее спине он ничего не мог определить! Да и почему она идет серединой улицы? Неужели так ничему не научилась в отряде? Ведь надо было держаться одной стороны, вдоль стен – зачем себя выставляет на выстрел? Ему показывает – ей теперь все равно.

Словно кто-то в нем заговорил – он услышал вдруг ее слова перед уходом: «Я не одна… Во мне – твой…». Странно, они только сейчас дошли до его сознания с полной ясностью. Или в самом деле – подлец он?.. И еще одно – не самое ли тяжелое – испытание для него?..

Вышибленная ударом ноги дверь взвизгнула по проржавленных петлях, стукнулась о какую-то кадушку, тут же, точно злясь, метнулась обратно, плашмя прошлась по его лицу. На миг явственней запахло затхлой сыростью, прогорклой капустой, посконной гнилью – чем-то забытым, древним, омерзительным. Неужели это запахи жизни? Жалкий быт, ароматы нищеты это, а не – жизнь… Война и бытом ее унижает…

Он не помнил, как метнулся через двор, как настиг ее у начала дороги с прибитой и сохлой травой предзимья по сторонам. Раздалась короткая очередь – он рванул ее, прикрыл ее собой на ухабистой колее. Она что-то пыталась ему сказать, протестующе ворочалось под ним ее округлое в ватнике тело, торчком ставшая кобура с револьвером давила в грудь. Тогда он приник губами к ее губам. Он обрадовался, что сразу нашел ее губы, что она вся обмякла, уже не билась под ним, отдавшись власти поцелуя.

– Э-эх – дурочка ты… Любимая… Ползи до овражка – добежишь до города… Все объяснишь… И живи – живи! Оба живите!..

Когда кустарник пологого овражка скрыл ее, он, почти не пригибаясь, побежал к дому, где в засаде, может, им же выданной, были наши. Ему теперь было стыдно за свою минутную слабость, за потерянное время. Но почему не стреляют? Может свои уже ушли, не стали ждать пока каратели оцепят их дом, пока их станут из него выкуривать огнем? Может, его предупреждения и объяснения – все запоздало?.. Э-эх, хуже нет, как погибнуть нелепо, бессмысленно!

Он бежал и видел ее глаза, ее смутно золотистые волосы под платком. Глаза темной синевы, как осеннее небо, розовые припухлости под глазами… И почему он подумал, что погибнет зря? За полное счастье – и полной ценой!.. Ее губы. Они не рассуждали! Это – счастье…

Пулеметная очередь срезала его на бегу. Стреляли из слухового окна последнего у дороги дома. У него еще нашлись силы, чтоб приподнять голову и увидеть судорожно пляшущее, острое пламя, чуть поодаль от ствола. Чья-то рука мелькнула у сошек. Впрочем, может, показалось…

Из густеющей тьмы, коротким виденьем, метнулся темно-красный, как пламя, петух с перерубленной шеей и судорожно кидающийся по сторонам, орошая кровью траву – точно свершающий страшный ритуальный танец смерти…

Лужица шампанского

Что и говорить – она была красива…

Я замечал, как то здесь, то там замерли в удивлении мужчины и украдкой любовались ею. И все ее сразу заметили, и лица всех озарились каким-то сдержанно-торжественным светом. Это была бескорыстная дань красоте, радостная и добровольная подчиненность ее власти.

Что такое – красивая женщина?.. Когда-то встарь ни для кого не обязательно было это чувствовать, но почти каждому внушено было, что он знает, о чем речь… Красавиц называли поименно. Чаще всего это были «графини» и «княгини». Их называли красавицами, хотя они подчас и не были ими. Художники исподволь рисовали дочерей из народа, графы и князья, случалось, тайно их любили, хоть они и не были названы на всеуслышание красавицами, будучи на деле ими…

Бытовали какие-то ходячие, в общем немудренные, каноны женской красоты, которые, к слову сказать, нет-нет, встречаем в литературных романах, в беллетристике… То «тонкая щиколотка», то «узкая талия», а то еще «длинная шея»… И тому подобное. Словно портновским метром измерялась она, красота! Главное, молве она предписывалась «сверху». И надо ли говорить, что богатство тут иным немало поспешествовала?.. Мы смотрим на портреты иных прославленных красавиц прошлого – и не понимаем, почему они удостоились этой чести. Красота, которая может быть объяснена – уже не красота. И слава богу, что мы утратили мерила и разучились объяснять красоту. И да пребудет она такой вовеки!

Теперь никто не знает – что такое красивая женщина. Но все это чувствуют. Главное – не предписано, вполне самостоятельно, без канонов!.. И даже женщины чувствуют. И надо видеть их лица при этом! Тревожно озираются на мужчин женщины при явлении красивой их сестры. Лица женщин насторожены, как перед непосредственной опасностью. Удивленные и очарованные мужчины, кажется, тут же оставят всех своих женщин чтоб – «толпой цыган за кибиткой кочевой» – уйти за той, единственной боготворимой!..

Ничего не случилось. С притворным равнодушием мужчины смотрели на красивую женщину, которая шла длинным залом книжного магазина. Все было на ней простое, будничное: пальто, вязанная папочка, в одной руке – цветная свисающая охапка полусложенного японского зонтика, с которого капала дождевая вода, в другой – большая, нагруженная, хозяйственная сумка. Лицо, весь вид ее, все выражало будни, заботы, усталость.

Я подумал, что в этой простой и неброской одежде красивой женщины, одежде, ничего общего не имеющей с той, дорогой и труднодоставаемой, модной и престижной, есть в этой одежде неосознанный – объективный – вызов всему тому, из-за чего так бьются, так хлопочут иные женщины, стараясь убедить и себя, и нас, мужчин, что мы будто бы придаем значение не самой по себе женщине, а тому как, главное, во чт? она одета, всему тому, что стало формулой: «модно-красиво»! Нас так упорно приобщают к этим хлопотам, так долго убеждают, что каждая женщина тут же предстанет красавицей, если нарядить ее, скажем, кинозвездой, что мы наконец делаем вид, будто нас убедили, будто так оно и есть, будто красивая женщина всего лишь модно-красиво одетая женщина – и уж, конечно, изобретательно причесанная у дорогого мастера!.. Из терпимости хотим лепить и любовь, и счастье, и духовность…

Пока я успел об этом всем подумать, «героиня нашего романа» (сознайтесь, мужчины, – сколько таких «романов» пережиты вами, каждым из нас, каждый день, всю жизнь!.. Ретивое ёкнет, защемит мгновенной тоской, но… но мы владеем собой, мы даже гордимся, что владеем собой!) прошла к прилавку подписного отдела в конце зала. Никто, разумеется, не тронулся с места, не посмел приблизиться к ней, тем более – заговорить. Все остались на своих «наблюдательных пунктах», благо в магазине было еще не слишком людно.

Лишь какой-то молодой человек – точно по витрине книгообмена, в которую он было уставился, полоснуло отражение «молнии» – резко обернулся к красивой женщине и направился к ней. По нему было видно, что он не мог совладать внезапным волнением, и все же заговорил с женщиной, стараясь, как уж водится, из странных понятий современной светскости, казаться и непринужденным, и беспечным, и, главное, шутливым. Он что-то говорил, говорил, потом, как бы вспомнив, приподнял коленкой свой «дипломат», окованный алюминием, расстегнул его подрагивающими пальцами, извлек изящную визитную карточку и протянул ее красивой женщине. Та спокойно и незаинтересованно посмотрела на «визитку», улыбнулась и покачала головой. Молодой человек не сдался, зашел с другой стороны, пытаясь все же вручить свою «визитку». При этом он продолжал тараторить, делал какие-то судорожные – по его разумению, видно, очень выразительные или даже «пластичные», жесты. Он чувствовал, что на него смотрят, но лишь на минутку обвел зал косвенным, невидящим взглядом – женщина принялась шарить в своей сумке. Видно, искала кошелек с абонементом подписки, но кошелек, судя по всему, ускользнул на дно сумки. Пришлось выкладывать содержимое сумки – сверток, еще сверток, затем бутылка шампанского ушла под мышку…

Молодой человек, который все вился рядом, сильно мешал. Помимо «визитки» он теперь совал еще к глазам женщины и свое удостоверение. «Вот! Читайте!.. Мое НИИ – и – ни-ни!.. Фото, печать, все без дураков!

И вдруг бутылка выскользнула из-под мышки женщины и как-то неожиданно глухо шлепнулась о цементный пол. Дымящаяся лужица, медленно ширясь, поползла под ноги посетителей у прилавка.

«Эх, день рождения дочки…» – только и проговорила женщина и растерянно посмотрела вокруг. Досада ее, по-видимому, касалась все же больше лужи в таком неудобном месте, как книжный магазин…

Молодого человека между тем – как ветром сдуло!.. Его уже и в магазине не было. И когда он только успел добраться до дверей и улизнуть!

– Мало что пошляк – еще и трус! – громко, но без тени мстительности в голосе, сказал кто-то рядом со мной. Я обернулся – увидел спокойно проходящего «квадратного» крепыша в нейлоновой куртке и венгерском берете.

Конечно, это он сказал. Я все видел по выражению его лица. Да, да, уверен, что в тот миг у лица было выражение в полном соответствии со сказанными словами! А ведь как сказал!.. Словно приговор прочитал. Не нуждаясь ни в чьем-то согласии, ни в чьей-то поддержке. Уверенный – сказал, что должно…

Долги

Наташа два раза позвонила, потом два раза постучала. И еще раз так – два звонка, два стука. При этом она не забыла и о ритме их условленного сигнала – он особо настаивал на этом ритме и даже сам показал, что и как ей нужно проделать у закрытой двери, чтоб он знал, что именно она пришла, а не случайно совпали звонки и стуки…

Наташа приникла ухом к двери, готовясь услышать, как на той стороне что-то зашебуршится – надевает тапочки, потом донесется шарканье этих тапочек, еще какие-то звуки, знак, что он услышал, идет открыть ей дверь. Последними будут щелчок задвижки, звяканье цепочки – и он предстанет на пороге в своем длинном свитере до колен, взлохмаченный, неухоженный, либо выпимши, либо заспанный…

Но, нет – ничего там на той стороне не слышно. Как же так? Сам ведь звонил, как всегда… Ему понадобилось срочно куда-то уехать – мог бы предупредить. Ведь она пропускает занятия, да и впустую семь верст киселя хлебать. Да и обидно ей, ведь хочется побыть вместе… Может, еще раз звонил он, чтоб предупредить – но она уже была в пути сюда?.. Вызвали на работу – что-нибудь неожиданное?

Наташа услышала шаги – нет, это позади нее. Соседку некстати несет? Она направилась к лифту, но женщина не прошла мимо. Остановилась, как-то опечаленно и с укоризной глядя на Наташу.

– Та-ак, – показав подбородком на кнопку звонка, протянула она, как бы сама с собой разговаривая. – Та-ак… Теперь я знаю его новый код… Он его меняет для каждой женщины… Но, видать, и твой устарел… Зря там, в уголке коридора, ждала и наблюдала – засаду устроила. Знала, придет… Ты совсем молодая – что ж ему надо, почему и тебе не открывает?.. Новую ждет!

– Как вы такая? И о чем вы говорите? – с дрожью в голосе спросила Наташа, вспыхнув лицом и разволновавшись. Женщина не спешила с ответом. Молча и с той же опечаленной укоризной смотрела на Наташу, изучала ее, главным образом то, во что Наташа была одета. Сама она была в телогрейке, в валенках и галошах – то ли дворник, то ли техник-смотритель. Какая-никакая – власть. Наташа всегда робела перед всем, что сколь-нибудь напоминало начальство, официальность, власть. Заранее почему-то волновалась, чувствуя себя неуверенно и даже виноватой, сама не зная в чем. Чисто школьный комплекс, затянулся на всю жизнь: «а вдруг вызовут к доске? А вдруг двойка?..». Она все еще была той школьницей среди мира взрослых. Не умела она разговаривать с людьми, которые в ней все еще удерживали это чувство невзрослости. Ее кидало в жар от каждого вызова в деканат, от самого простого разговора с секретаршей деканата. А когда она получала паспорт – до сих пор помнит – то у нее сделались влажные ладони уже перед входом в здание милиции. Щеки ее запылали, сердце зачастило, и лихорадочно блестели глаза. Глянув на нее, и начальник паспортного стола, молодой милицейский майор, тоже пришел в смущение, долго макал и отряхивал тушь с пера, чтоб она, не дай бог, не посадила кляксу, расписываясь в новом паспорте…

– Спрашиваешь – кто я такая?.. Да такая же я, как ты… Он, видать, уже и тебя бросил ради другой… Когда ты с ним последний раз была?.. Или, когда последний раз позвонил?..

– Вчера вечером только… – ответила Наташа, удивляясь, почему она посвящает в подробности незнакомую женщину. Как она ненавидит в себе это малодушие! Но ведь вот же – женщина с нею разговаривает так, словно и вправду чувствует Наташу невзрослой, или даже подчиненной. Так спокойно и независимо разговаривает – и ничуть не опасается появления соседей. «А я?.. Застенчивая я? Или трусиха?..».

И вдруг Наташа догадалась, что означают слова – «такая же как ты». Неужели что-то у него могло быть с этой? Ужас! И что же – все мужчины такие? И все им безразлично?.. Наташа искоса и оценивающе глянула на ту, которую приняла за дворничиху или смотрительницу… Впрочем, наверно, так оно и есть. Но по правде говоря – лицо у нее довольно миловидное. И сложена, видать, неплохо, даже телогрейка не может это скрыть. Полновата, но он любит таких. Наташа сама – бочонком. Может, этим и понравилась ему… А ведь так и не сказал – что любит… Неужели все это и есть – любовь, из-за которой испокон веков люди беснуются!.. И ни один мудрец толком ничего не объяснил…

– Только вчера, говоришь? И что же? Вчера у него – не сегодня… Значит, два на два. Два звонка и два стука. У меня было два звонка – и один стук… И сколько же он у тебя хапнул?..

– Что вы такое говорите! Денег хапнул? У меня? Я ведь студентка! Сама у него иной раз десятку попрошу…

– Понятно. У одних взымал, другим давал… То ли мы платим, то ли нам платят… Кто любит, кто тешится, кто издевается. А то и шабашка… Кот он, таких стрелять надо!..

Наташа не успела объяснить, как ее следует понимать – она в долг брала, со стипендии вернет. Не сразу пусть, частями… Хлопнула дверь лифта, звякнула, зашипела – вышла женщина в мягком кожаном пальто, которое распирала ее плотная и крепкая стать. В строгости взгляда и решительности тона сразу явил себя тот тип характера, который бывает у женщин, чем-то руководящих, ведающих, привыкших распоряжаться. На лице ее было презрительное раздражение человеческой бестолковостью, занудством, несерьезностью. С чувством раз и навсегда осознанного превосходства – видать, не привыкла церемониться с людьми – она, сощурясь, зло мазнула глазами Наташу и женщину в телогрейке. Дескать – так и знала, так и ждала, что застану вас здесь! Она шлепнула себя по крутому бедру красивыми перчатками – точно была и наездником, и лошадкой. Голос ее оказался громким, сипловатым, видать, прокуренным… Недобрая складка бровей и сиплый голос ее немного старили.

– Живая очередь!.. Это же сколько у него за день перебывает, если вот мы столкнулись втроем!.. Не-эт, он какой-то маньяк! Патология! – хохотнула она, помахивая красивыми, оранжевыми, перчатками! – Закон больших рядов!.. Держу пари – он и у вас брал деньги, и вас бросил, и вот вы пришли за деньгами!.. Не знаю, как вы, я свое из глотки выдеру!..

– И у вас тоже брал? – спросила «телогрейка», в чем-то усомнившись, став ближе к Наташе, точно перед лицом общего врага.

– Ну, он это делает аккуратно, интеллигентно, так сказать… Двести пятьдесят рублей – это почти моя месячная ставка! Что же я – миллионерша, чтоб швыряться такими деньгами? Не-эт, я ему покажу, сутенеру… А еще мне мозги пудрил: Феофан Грек и Даниил Турок!..

Наташа вдруг почувствовала, что ее оставила робость – это с нею случалось всегда, когда переволнуется или придет отчаянье. Она перебила «кожаное пальто».