Он и Она. Я научу тебя летать

Когда закончился этот ураган страсти, Иван не помнил. Проснулся он, когда Люба разбудила его коротким тёплым поцелуем.

– Метро через пятнадцать минут открывается. Тебе пора.

И закружил Ивана этот танец с почти птичьим названием «фламенко». Родители Любови отчалили к родственникам в Германию, куда, как выяснилось, уже можно ездить без туристических путёвок. Уехали надолго. И время для Ивана странным образом искривилось: нудные лекции, семинары, лабораторные хоть и тянулись бесконечно долго, но не оставляли следа в его сознании, потому что жил он только в маленькой квартирке и только вечером, когда безумные вихри уносили его сознание, оставляя только желание, влечение и любовь. Он и предположить не мог, что любовь вот так свалится на него вместе с близостью. Но теперь он узнал, сколько в нём было невостребованной нежности, чувственности и потребности доставить радость любимой. И эта радость много важнее исполнения собственных желаний.

Но однажды Иван испытал и другое, не менее яркое ощущение – хрупкость происходящего. Всё в миг разлетелось на мелкие осколки, когда Люба после очередной, но разве можно так сказать про близость, близости сказала:

– Возвращаются родители, – и, прикрыв его рот своей рукой, пресекла тем самым попытку что-то сказать. – Тебе нужно завтра прийти с паспортом. Мы тебя пропишем в этой квартире, потому что на следующей неделе мы эмигрируем из России в Германию.

Она говорила, как всегда это делала (исключая то, когда была в объятиях любимого), по-деловому, не оставляя даже малейшей лазейки для дискуссии, лишая всякой надежды что-то изменить.

Они уехали через десять дней. Иван проводил их на вокзал, где в буфете напился с сознанием того, что так любить он уже никогда не сможет. Потому что молния редко, попадая в человека, оставляет его живым. А чтобы дважды… Да и остался ли он живым?!

В себя Иван пришёл в обезьяннике привокзального отделения милиции. Он нутром чувствовал, что несмотря на сильное опьянение он красиво, как тот танцор фламенко, выстукивал своими ботинками по полу только ему одному известную мелодию и ритм, исполняя незримый танец. Он видел себя со стороны неотразимым и грациозным. А рядом с ним стояла готовая начать свою партию Люба.

– Так, – раздался громкий мужской голос, который принадлежал милиционеру. – Это ещё что такое?

– Это фламенко, – не прекращая удары ногами, ответил Иван. Он понимал, что прекрати он танец, Люба исчезнет. И не сольются они больше в ритме страсти.

– Это, парень, больше похоже на краковяк, – подытожил милиционер и добавил: – Координация восстановлена. Шуруй домой лечить душевные раны.

«Русский, немец и поляк танцевали краковяк», – крутилось в пьяном мозгу Ивана всю дорогу, пока он шёл домой.

БЛЮЗ

Иван Петрович никогда раньше не слушал блюз. До него, конечно, долетали изредка звуки этой очень странной и пленительной музыки, но знать не знал он, как это называлось. Познакомился с ним только сейчас, когда диктор радио объявил, что начинается передача про блюз.

Услышав надрывный хриплый голос на чужом языке, понял Иван Петрович, что блюз – это про него. Не понимая ни одного иностранного слова, он чувствовал, о чём была песня. Всё естество ныне грузчика магазина «Продукты», а в прошлом – инженера завода по штамповке пластмассовых изделий, прониклось трагичностью и несовершенством жизни, о чём пел обладатель голоса, в котором смешались хрипотца, алкоголь и сигарный дым. Иван Петрович не задавался вопросом, откуда этот иностранец, да ещё из другого времени, скорее всего, мог знать все нюансы и перипетии судьбы простого советского инженера и простого российского грузчика. Но в том, что всё это было про его судьбинушку, не сомневался ни на йоту – настолько точным и верным было повествование.

Певец в одной фразе вспомнил про детство, которое, каким бы оно ни было, начинаешь ценить, только когда понимаешь, что его не вернуть. С трагизмом и надрывом рассказал про первую, единственную и безответную любовь. Про крушение всех иллюзий вместе с крушением страны. Почти рыдающий голос в припеве поведал об отчаянии от осознания несовершенства мира. Весь драматизм и безысходность переданы были настолько точно и тонко, что ком подступил к горлу и в глазах защипало.

– Ты что, любишь блюз? – спросил таким же хриплым голосом, как и тот, что лился из старенького радио, коллега и единственный кореш Паша, который по причине раннего времени суток был ещё трезв.

– Жизнь – дерьмо, – глубокомысленно изрёк Иван Петрович.

Паша присел рядом и, закрыв глаза, начал подпевать тому парню из другого мира и другого времени. Поразительно, но он знал слова иностранной песни. Его голос гармонично соединялся с тем, что раздавался из радиоприёмника – это звучание вдруг откликнулось теплом и благодарностью к неведомому исполнителю из радиоэфира, к Паше, который также, как и далёкий певец, всё понимал про жизнь Ивана Петровича. Который когда-то давно, когда магазин был небольшой лавкой и хозяйка не могла себе позволить содержание двух грузчиков, делил свою небольшую зарплату с Иваном Петровичем, чтобы тот не подох с голоду. А сейчас Паша так точно пел про дерьмовую жизнь, что слёзы помимо воли покатились по щекам Ивана Петровича. Паша этого не видел, потому что продолжал петь с закрытыми глазами. Когда песня закончилась, он разлил чекушку по пластиковым стаканам и, подняв свой, произнёс: