Саваоф. Книга 2

Людмила Щипахина. Как хорошо! Славно… Спокойно…

Вера Куприянова. Это незабудочки у Вас первые (синенькие, лесные красавицы). Поторопились к Вам, добрым людям скорее прорасти, чтобы не забыть Вас никогда.

Да-да, роман – форма бесстрашия. Я лично, по крайней мере, вижу это именно так. Таким вижу роман в стихах «Евгений Онегин». Вдохновение – это ведь устремление воли, когда такой порыв в себе ты таишь, что способен лететь без крыл. Та же реминисценция позволяет в любой момент выпорхнуть из заданности сюжета, когда ты СВОБОДЕН. И не беспокоишься, что не найдешь читателя. Читатель же, по Барту, это то пространство, где запечатляются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает единство не в происхождении, а в предназначении… Читатель – некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют… текст. Добавлю: если говорить о русском, перерастающем себя читателе: в нем живет ментальность русского народа, ищущего правды и только правды и не могущему жить без правды. Сегодня тем более, когда мы в «межцарствие» эпох низвергнуты, от социализма ушли и к капитализму не пришли. Никто не знает, что есть добро и зло, если он сам не есть созидающий (Ницше). Проблема, если поставить ее бескомпромиссно, в одном: есть ДЕЛАТЕЛИ и КРИВОСЛОВЫ. Понятно, кто ближе к истине… Так поэт-златник Вячеслав Иванов восклицал:

Он нужен, одинокий пыл
Неразделенного порыва!

– Все формы нужны, – сказал Огрызко. – Если их не будет, прекратится развитие. Другое дело, что не может превалировать одна форма. Постмодернистские приемы и постмодернизм десять лет устойчиво определяли литературные наши события. Но прорыва все равно не случилось.

В кабинет заглянула озабоченная Светлана Назарова, подсказала, что нужно уже уезжать в аэропорт, а то можно опоздать на рейс. Эксперт мой заторопился и свернул, извинившись, разговор.

– Один вопрос, Слава. Не находишь ли ты, что многие романы, если говорить о них, герметичны, закрытые они? До того закупорены в местечковость проблемы, места и сферы действия, в утилитарность, что дальше некуда. Тесно в них и писателю, и читателю. Истинно так. Не в бровь, а в глаз прозвучало это у Вячеслава Сухнева: «Мы живем в эпошку болотной литературы, когда вершины еще затянуты туманом и дождём. На осмысление наших гомеопатических достижений нужно время. А его-то и нет…» Отчего вырвался в «даль свободного романа» Пушкин и другим лыжню проложил? Токмо оттого.

Жить и сгорать у всех в обычае,
Но жизнь тогда лишь обессмертишь,
Когда ей к свету и величью
Своею жертвой путь прочертишь.

    Б. Пастернак
Урезанный какой-то, кастрированный мир, и очень это угнетает, когда тусуется в конкурсах разных одна и та же колода карт. Прорывный писатель – белая ворона. Оттого много ощущается в такой литературе от мерина и меринов. По нашим особенно космическим временам.

Будто не вселенские мы, не из Млечного пути, не из Солнечной ситемы и даже не с планеты Земля. В бочке, сброшенной где-то в веси как в пушкинской сказке, чтоб болталась она по морям, по волнам… Селедочное нечто. Затоваренная бочкотара, если язвить до разгула.

Не мог не вспомнить я Достоевского, и вспомнил, конечно, Федора Михайловича, смешного его человека («Записки из подполья»), который задумался, поставив себя в такую необычную ситуацию Жил он, положим, на Луне или на Марсе. Свершил там срамной и бесчестный поступок. Поруган был, обесчещен так, что полыхался во сне даже. Кошмары его терзали. И попал вдруг на Землю. И спрашивает писатель (свои же собственные слова вложил Федор Михайлович в уста смешному человеку): «Продолжал бы я сохранять сознание о том, что сделал на другой планете, и, кроме того, знал бы, что уже туда ни за что и никогда не вернусь, то, смотря с земли на Луну, – было бы мне все равно или нет? Ощутил ли бы я за тот поступок стыд или нет?» Лично для меня, который носит с собой всегда флешку, сознавая, что там готовый практически роман «Дом под звездами», это вопрос не досужий. Мне бы в своем Доме было стыдно везде. Но это просквозило все в мыслях. В реальности я слушал Огрызко:

– Это уже все производные. Можно говорить о других каких-то частностях литературного процесса. О той же герметичности, о скудости ума и так далее. Основные магистрали мы с вами наметили. Мне пора.

– Отталкивались же от великой литературы, что у нас была. Наши предшественники вырастили русский язык, как сказал об этом Андрей Платонов, и не может этот лес что шумит как спелое золотое поле не продолжать свою полнокровную жизнь и в новом веке.

Огрызко согласно кивнул головой. Я пожелал товарищу хорошего полета.

Услышал он от меня и чисто летчицкое пожелание: чтоб число взлетов совпадало с числом посадок.

– Все, Александр Петрович, спасибо вам большое!

Под сурдинку с Огрызко дам и другого критика. Делая обзор литературы за 2012 год в «Лит. России», Алексей Татаринов находит, что пространство, где проявляет себя герой нынешний, в лучшем случае город. «Лимоновский Фауст зажат в промышленном районе стенами съемной квартиры… Чешется от аллергии офисный работник, попавший в цветущий сад, выращенный в романе Бояшова. Сидение в интернет-пространстве распространяет чуму нового типа – проклятие победившего урбанизма в трилере Иванова. Без цели и чувств ходит по улицам неназванного города безымянный герой, скучающий в любой точке мироздания» («Описание города» Д. Данилова)». Так прозябает в Лондоне беглый олигарх, ум которого охвачен скукой и апатией. Готов он улететь в космос, чтобы глянуть оттуда на «жалкую Землю».

Я так думаю по поводу одиозного этого господина, что улетел бы он подальше куда в какое-нибудь созвездие, чтоб не мозолила глаза ему планета-родина. Даю на ум ББ авторитетную заяву Джордано Бруно: «Есть без счета других Солнц и других Земель, обращающихся вокруг своих Солнц. Во Вселенной не счесть миров не хуже нашего и не менее населенных». Олигархов там, может, не хватает, как Жерара Депардье России. Но вновь слово критику: «В московских судорогах корчится грешная власть в романах Терехова и Козлова. В городе растет и крепнет дикий алкаголизм, оказывающийся главной и единственной волевой персоной в романе В. Попова «Плясать досмерти». Ну, и далее, выхватывая знаковое: «До трагедии в минувшем году никто не возвысился»; «Пожирать мир через женское тело – нормально, но хоть раз бы сердце героя загорелось огнем смертельной утраты!»; «Ушедший год – без героя, будто слизала его корова языком очередного апокалипсиса, рожденного в головах кислых журналистов». О «литературоподобном тексте» и славословиях «святомученику Иосифу», естественно, Сталину, говорить не будем… О кинематографе вообще помолчим. Вот презентация фильма «Метро», отзывы в Сети говорят сами за себя: «Этим звездам следовало бы спуститься в канализацию потому, что все российские фильмы реально катастрофы»; «Так глядишь и на земле окажутся, а то наверное уже и подзабыли какая она, РОДИНА…»

Наша Родина самая лучшая

И богатая самая.

    Светлана Сырнева

Снова родину – вижу – малую,
Словно в космосе, необжитую.
Кто ломал её, кто обманывал
Мою родину, в лёт убитую?
Где преступники хитроумные,
Что смели её и скукожили?
Где правители полоумные
Что село моё уничтожили?
Не звенит оно, не осанится,
Не духмянится над покосами.
Сатанинский след в поле тянется
Не затянется светом-росами.
Ой, поля мои светлолицые,
Вы богатыми были самыми!
И гречихою, и пшеницею
В мире славились за Саянами.
Простиралась даль неоглядная,
де подсолнухи зрели жёлтые.
И стада коров благодатные
К дому с пастбища шли тяжёлые.
…Нынче мрёт земля убиенная,
Вся покрытая белым саваном.
Ой, ты, родина, моя бедная
И несчастная в мире самая…
В темноте глухой ей не дышится
Столько силушки в тьму уронено.
– Возродись-родись! —
В далях слышится, —
Всевеликая наша Родина!

    Владимир Скиф
Чего не хватает нашей литературе? Пространства и созидательного труда. По чисто Авторскому произволу выделяю это жирным.

В разгар Перестройки жгуче-пламенно звучал призыв: «Больше света!» А человеку нужен свет. Человек должен жить на ярком, постоянном, беспощадном свету так, чтобы каждая тень была определенной, отчетливой, самобытной и неповторимой: тень его собственной личной чистоты или подлости. Все зло человечества рождалось в темноте, во мраке, там, где человека не преследует по пятам тень его собственной подлости (Уильям Фолкнер. Особняк). Ныне, пожалуй, более актуален другой клич: «Больше пространства!» Да-да, писать так ныне потребно, чтобы Россией, наконец, повеяло, всемилой нашей Родиной. ветрами Балтики и Тихого океана. Северного Ледовитого и Памира. А грезить о нобелевской премии – что ж, мечтать никому не возбраняется. Валерий Семенов мудро заявил в Сети: Время расставит всех нас, писателей и читателей по полочкам, по файлам, по флешкам, по помойкам… Именно пространств жаждали русские люди, что устремились на Восток по зову Столыпина. В великом пространстве Сибири свершали и свершают трудовой подвиг наши современники. «Белые пятна» пространств наполняет живым содержанием феерия искателей-натуралистов, о каких рассказываю я в этом своем романе. Сын соседского моего, покойного ныне дружка прекариат Стасик Больных, прослушав этот фрагмент, прореагировал весьма многозначительно: «Напиши, дядь Саша, что там, в Европах литературных – подобия людей, настоящие ж люди – за Уралом до океана». И острей, чем когда-либо, сознаешь, что деяния на мирной ниве – то вечное и всеобъемлющее, что являет собой эволюционный стержень предназначенности «человеческого вещества» в природе, самой содержательности этого вида энергии. А то Люцифер в юбке. А если с тяпкой?Как герой романа «Соки земли» Кнута Гамсуна, что живет вместе с землёй и небом и составляет с ними одно с этой ширью и неподвижностью. Человек и природа не палят друг в друга из пушек как украинцы ныне, они воздают друг другу должное, не конкурируют, не состязаются ни в чём, они следуют друг за другом. Они рождаются и производят, они необходимы на земле, как писано об этом в книге. На земле – нужно пахать. Человека можно оценить по делу. Так что мужуствуй, человек – паши! Революционерить – свергать? А если – творить. Читаю в «неизвестном дневнике бесстрашного солдата» Виктора Петровича Астафьева, который не осквернил сочинительством память свою о войне: «И если что о ней писать, то только так, как было… кувалда, которой я в свое время орудовал в литейном цехе, не брала столько здоровья и не выматывала так, как «легонькое» писательское перо. Но и, конечно же, ни одна работа не приносила мне столько счастья и восторга, как это литературное дело… А биографию надо написать. Пишут все и врут, либо нажимают на жалостливые и выигрышные моменты: «Тяжелое детство», «солдат», «рабочий», ай-люли, ай-люли, как мы его довели! Обрыдло все это. Так маскируют трагедию личности и литератора, значит, и всего общества, так охотно и поспешно теряющего нравственное и национальное достоинство… Даже единственную возможность – талант – и то нам не дают реализовать и употребить на пользу людям. Нас засупонивают все туже и туже. Мысль начинает работать вяло, покоряться. А чтобы творить, надо быть бунтарем… И жаль, что это ремесло невозможно бросить.Ей-богу, будь у меня побольше сил – бросил бы. В лес ушел бы и прожил остаток дней в радость себе. Неужели ж я не заслужил такой почести: жить хоть десяток лет для себя?! Неужели постоянно должен мучиться своими и чужими муками, никому ничего не дающими, кроме новых мук?!..

Хочется с кем-то поговорить. А с кем? Живу я все же в чужом краю, с чужими людьми. А где они, родные-то? И Родина где? Овсянка? Это уже не моя родина, это лишь ее тень, напоминание и могилы, заросшие крапивой, без догляду и слез оставленные. Я только и плачу еще про себя обо всем – о Родине, и о могилках родных. А сколько их, слез-то моих? Тут и моря мало, чтобы затопить все горе людское». Умный мужик, Родион Щедрин сказал о том, в переводе на мое мышление, что прежде всего любой художник – это собственное достоинство и внутренняя свобода. Тут можно говорить о Солженицыне, о Кабалевском, о Чехове (с его первоначальной постановкой «Чайки», которая была провалена) и о других. Не всегда понимали Чайковского и Щедрина. В случае с учеными равно мог бы зазвучать тут и «возмутитель спокойствия» Бембель, которому Автор заявил:

– Я тебе честно скажу, Роберт, что, будучи писателем, попытался основательно влезть в физику.

– Влез? Учился?

– Самоуком. Все о ней в Большой Советской энциклопедии проштудировал, проползал. Схемы атомов и молекул рисовал даже. Из гостиной к письменному столу с десяток томов энциклопедии стаскал. Ну, и еще много чего читал.

– Похвально.

– Беру быка за рога. Солнце мерзлое, Роберт?

– Интересно. Как ты дотумкал?

– С твоей подачи о нулевой температуре на солнечных пятнах. И еще компьютер помог. Задал я подобный же вопрос Интернету.

– И что? – вскинул брови Бембель.