Саваоф. Книга 1

– Ты коллективизацию прекрасно помнишь? – хитро спросил он старика.

– Все-все, как тебя сейчас, – с задором ответил ему Саваоф. – Зрачочки твои с булавочную головку – булькнул даже дедок: кхе-хе-хе – На масленицу было у нас раскулачивание. Начали с Нехаевых, они колеса тележные работали.

– Как брат мой в Острогожске, – ввернул свое Сеня, – работает колеса велосипедные всему району.

Не мог не подумать он, конечно, о других братьях, о маме.

– Ну, да, транспортные мастера Нехаевы, – подтвердил Саваоф. – Как твой брательник – не знаю, а Нехаевы мастера-а-а были! И приказ поступил: кулацких детей отправлять вместе с отцами. А пурга страшная была, ветер с ног сбивал, светопреставление настоящее, земля с небом перемешались. И за шкирку выбросили сперва самого Нехаева. Дети, мелюзга, ухватились за шубейку его, ползут следом, тащатся как хвост. Вот мать родна, крестовая, не вру. Бабы завыли так жутко – волосы дыбом встают, пацанва кричит, стонет. За подобные именно зверства сибирские партийцы приговорили Сталина заочно к расстрелу. Факт это доподлинный. Обнародовал его в новой книге товарищ мой писатель Максим Осколков. «Знакомство с этой реальной историей удивляет и потрясает», – написал он. Случилось это, когда большевики Талицкого района Тюменского округа проводили партийную конференцию, связанную с первыми итогами коллективизации и обсуждением статьи товарища Сталина «Головокружение от успехов», в которой он громил зарвавшихся коллективизаторов.Какие зверства нужно было творить, чтобы в условиях тоталитарного режима власти люди решились на такое! Тут ядро мощной драмы, какую можно бы написать. По смыслу – это похлеще Тамбовского восстания. Гнуснейшее это преступление Ленина и его партии – стравить две части народа, как стравливали на арене Колизея людей и зверей. Как реплика в сторону: ныне, в ХХ1 веке, по сценарию из Вашингтона раздувают пожар вражды между славянами у границ России, и народ стреляет в народ, братья в братьев, устраивая зверства, каких не знали при Гитлере… Основной мотив выступающих участников: «Мы выполняли решение ЦК и все делали в соответствии с указаниями Генерального секретаря партии. Нас убеждали действовать напористо и решительно, говорили: «Не бойтесь перегнуть палку, мы вас прикроем», а теперь нас сделали козлами отпущения». И коммунисты были правы. Возмущение среди руководящих сельских партийцев было всеобщим. Что же касается товарища Сталина, то это был его коронный прием: отступить при неудаче, свалив собственные просчеты на «козлов», а потом снова идти в атаку, «закручивая гайки» до предела… За это в Зауралье и приговорили вождя к расстрелу…» И приговор такой был более чем справедлив. Поколение дедушек наших не даст усомниться в этом. Николай Михайлович Любимов (1912—1992), в частности – создатель классических русских переводов Рабле, Сервантеса, Боккаччо, Пруста, Мольера и Шиллера. Испил он чашу полную, когда «темный туман окутал умы» в стране Советов: к 30 годам он уже знал тюрьму, ссылку, бесприютность, скитальчество, постоянное опасение снова привлечь внимание НКВД… Так вот

Вспоминал Николай Михайлович, как в Великую субботу 1930 года задал себе вопрос: «Могу ли я простить Сталину человеческие страдания, которые я видел воочию? Могу ли я простить то, что он сделал с землевладельцами, с духовенством, с мастеровыми?» И уже тогда ответил на него: «Да, могу, но только ради „торжества из торжеств“. Всепрощающее величие истинно христианского духа мне недоступно. Пройдет праздничный подъем – и у меня уже не хватит сил перебарывать ненависть» (Т. 1, с. 223 воспоминаний Любимова «Неувядаемый цвет»). И эта ненависть время от времени прорывается: «Почему у большевистских главарей, за малым исключением, такой жуткий и такой богомерзкий внешний облик, в котором не чувствуется души (какая там душа!), в котором мелькает ум низменный, практический, циничный, и то не всегда, с каждой сменой кабинета все реже и реже, в котором нет ума светлого и высокого?» (Т. 2, с. 204—205). Думал Любимов и о неотвратимости возмездия – на том, да и на этом свете: «Ох и отлилась же кровь царевен, и далеко не только царевен, целым легионам большевистских бесов – отлилась каждому в свой срок, отлилась с избытком. И ждать им этого срока пришлось совсем даже недолго – не более двадцати лет! <…> Мне приходилось слышать такие речи: почему многое множество цекистов и чекистов было запытано и перестреляно, а Сталин отделался легкой смертью? (Своей или насильственной – судить не берусь.) Я на этот вопрос отвечал словами мамки Онуфревны из „Князя Cеребряного“, говорившего о Малюте Скуратове: – …этот не примет мзды своей: по его делам нет и муки на земле, его мука на дне адовом» (Т. 2, с. 188, 501). Думаю сейчас о раскулачивании, что постигло и мой род крестьян, столыпинских переселенцев на амурскую землю, о безвинно расстрелянном отце. Думаю и об иконно почитаемом мною Михал Михалыче Пришвине. Отчего о, глубоко страдая, ушел в природу, в леса, к ароматным лугам, усеянным цветами? От «отвращения к Октябрю». Путь, долг свой видел этот кудесник словесной живописи в том, чтобы своими книгами украсить путь несчастных, чтобы они забыли тяжесть своего креста. Так именно воспринимает Пришвина игуменья Феофила (Лепешинская). Прочувствованно пишет она в своей книге «Рифмуется с радостью» (размышления о старости): «Можно только догадываться, насколько иными и одинокими ощущали себя люди, рожденные в Х1Х веке, среди людей новых поколений, воспитанных в профанированной образовательной системе большевизма». И одна колхозная активистка, член комитета по раскулачке, не выдержала такого изгальства, подхватила, как кутят, трех самых меньших ребятенков, ангелочков безвинных под мышки и домой побежала. Утром приходят к ней: а-ааа, мол, кулацких детей приютила, стерва. Она как закричит на эту комиссию, с ухватом на нее бросилась: «Ах, вы шкуры, кровососы, разве такими совецкие люди должны быть. Эти ж дети пойдут совецкую власть защищать, а вы о каких-то законах мявкаете!». Какой тут закон, господи боже мой, если самый главный революционер страны дал отмашку на разбой в деревне: «Повесить, непременно повесить, дабы народ видел, не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. Опубликовать имена. Отнять у них весь хлеб. Сделать так, чтобы на сотни верст народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц-кулаков. Телеграфируйте исполнение. Ленин». И неслось по стране эхо. Раскулачить!.. Сослать!.. За пропаганду контр-р-революционную… И сколько за этим драм – неисчислимо. И на Воронежской земле, и на Пскопкой, и на Сибирской. Товарищ мой детский поэт Саша Шестаков недавно поведал землякам в прессе, как погибла в результате этой встряски на колхозном скотном дворе его мама при каких-то туманно-загадочных обстоятельствах. Хранит память седого уже дедули вид притихшей печальной горницы и далее: «На нашей широкой софе стоял еще не занятый мамин гроб. Я, глупыш, не понимающий горя-беды, вскарабкался на него и принялся играть кудряшками свеже-пахнущих стружек. А взрослые, видя все это, рыдали…» Написал об этом и невольно подумал о буревестнике революции, который сам стал жертвой ее, в конце концов. Но в разжигании социального пожарчика тоже сыграл свою не последнюю роль. «Наши лозунги просты, – писал он, – долой частную собственность, все средства производства – народу, вся власть – народу, труд – обязателен для всех». Ну да, кто хочет жить, тот должен работать. Кто не хочет работать, может сразу ложиться и протягивать ноги. Даром кормятся лишь вши. Учтите, человеческие единицы. Но что это, горьковское? Можно по косточкам разобрать. Грабь награбленное, во-первых. Как разумел Алексей Максимович народное владение средствами производства? Что мы имели в этом плане при социализме, а тем более, когда получили в Перестройку ваучеры? Кто кого ограбил? И в мысли о труде звучит нечто казарменное вплоть до казарменной любви, конвейерных экстазов армейщины и том даже пленительном будущем, когда скорость извержения спермы сравняется со скоростью мысли. Во торсион, р-раз, и до окраин браны Хокинга. В фантазериях типа Троицкой-Купера можно прочесть об НЛО, являющем собой «материнский корабль». Это не то транспортное средство, на какое мастерили колеса Нехаевы. Они делали их для телег. А НЛО из космофантазмов похож на гигантский летающий город и может вмещать в себя сотни и даже тысячи более мелких, размером с бальный зал, летающих объектов. Освещенный на полную мощность материнский корабль сияет ярче, чем 10 тысяч солнц. Эти летающие объекты имеют громадные размеры. Существа с материнских кораблей больше похожи на нас, чем другие инопланетные существа, и ведут они войны с землянами. Во время разрушений существа, находящиеся на материнском корабле, «высвечивают» людей с высоким уровнем сознания, захватывают их лучом света и переносят на материнский корабль. И то и другое как раз и происходит мгновенно, со скоростью мысли… Прямое созвучие с вышесказанным открылось мне в интервью кандидата биологических наук, доцента кафедры антропологии биологического факультета родного мне МГУ им. М. В. Ломоносова Станислава Дробышевского:

– Можно ли предположить, каков будет интеллект у человека будущего?

– Недавно я посмотрел фильм «Идиократия» – всем советую его посмотреть! Он достаточно дебильный, но отражает то, что действительно может случиться. То есть сейчас человеческая цивилизация создает возможности выживания людей с не очень высоким интеллектом.

За счет того, что сильно интеллектуальные ребята создают кучу всяких благ (айфоны, теплые помещения, транспорт и прочие ништяки), оставшиеся 99% населения могут этим пользоваться и не думать вообще.

А мозги нам для того и нужны, чтобы решать сложные и неожиданные задачи. Когда у нас все по стандарту, все известно, то они теряют смысл. И отбор будет идти на истребление мозгов. Хошь не хошь, а вспомнишь в такую пору Уэллсовское в «Истории цивилизации» о том, что в древнейшие времена стариков обоего пола, как хранителей коллективной памяти, почитали и побаивались, отождествляя, как утверждал Автор, с богами и богинями и добиваясь их покровительства. Когда старик умирал, члены рода торжественно, с ужасом и благоговением одновременно съедали его мозг, демонстрируя единство и преемственность поколений… Если выживают люди с пониженным интеллектом – то средний уровень интеллекта популяции будет понижаться.

Все путешественники давно отметили, что в одной и той же местности охотники-собиратели всегда гораздо интеллектуальнее, чем земледельцы. Потому что у земледельцев все по одному и тому же кругу вертится – посадил-окучил-полил-вспахал. А у охотников-собирателей все не так: звери могут убежать, звери могут не прийти, звери – сами умные. Да и ягоды тоже не всегда достанешь.

Конечно, все готовы прикалываться: какие дикие папуасы, бушмены и пигмеи примитивные. Но те, кто с ними общался, говорят, что это самые сообразительные люди из всех. А сейчас большая часть населения планеты живет в городах. Мозг напрягать не надо. Так что перспективы печальные.

Растет разброс: умные тоже есть, и отбор на них тоже работает. Другое дело, что мы не ведем целенаправленный отбор на умных. Селекции и евгеники ведь нет! (И очень хорошо, на самом деле.)

Гены постоянно перетекают туда-сюда, а испортить, как известно, всегда легче, чем улучшить.

Но, с другой стороны, если люди в среднем станут сильно тупее, то они не смогут поддерживать уровень существования общества, и им придется поумнеть. Либо они вымрут (но это вряд ли), либо пойдет естественный отбор в обратную сторону. И пойдет такой волнообразный процесс с амплитудой в 20 тыс. лет: поумнели – потупели, поумнели – потупели.

– Что мешает другим животным стать такими же умными, как люди?

– Еще 50 тыс. лет назад было четыре вида – сапиенсы, неандертальцы, денисовцы и хоббиты. Потом сапиенсы всех вытеснили и заняли всю интеллектуальную нишу. И никому больше поумнеть не разрешают!

Как, например, могут поумнеть шимпанзе в Африке, если они сидят в лесу и за ними постоянно бегают браконьеры?

А вообще, интеллект – не то, к чему стремятся живые существа. Стать разумным – это не цель биологии. Дельфины, например, спокойно живут в воде и питаются рыбой – и умнеть им необязательно. А вообще, у каждого живого существа своя специализация. У тушканчиков специализация – длинные ноги, у слона – хобот, у китов – эхолокация, у человека – интеллект. И с какой стати у муравьеда или трубкозуба должна быть такая же специализация, как у сапиенса? Вызвали женщину, заступницу детишек, на заседание ячейки и обсуждать стали. Молчит народ, сопение лишь в избе-читальне слышно. Руководитель тогда кричит толпе: «Что ж вы молчите, корова вам языки изжевала? Она ж нарушила Указ правительства». Калинин только и чекисты поставили их на место.

Никиту холодок до спины пробрал, когда он подумал, что, может, и попали Нехаевы с остальными детьми в Сибирь, на Обь, и завезли их баржой смерти на страшный тот остров, о каком рассказал ему один геофизик. И могли б захлебнуться эти малявы там в ледяной воде. Жутко-то как! Это судьбы воронежских бедолаг. А пожар такой раскулачки пылал и на Севере, и на Юге, на Западе и на Востоке, вся Россия взбулгачена была, как скотобаза, какую охватило пожаром. На семинаре прозы начинающих тюменских писателей обсуждали мы недавно в числе других книгу Ирины Андреевой «Деревенское солнце». Два слова о новом авторе. Это имя пока неизвестно в отечественной литературе, тираж ее нескольких книг, выпущенных за свой счет – от 50 до 200 экземпляров. Как говорит сама Ирина, любимое место в ее детстве – лежанка на русской печи, где много дум передумала девочка. Закончила она потом строительное училище и машиностроительный техникум, работала на стройке. Она согласилась с мной, что роддом ее литературы – русская печь. Самородок-писатель Ирина Андреева. «Деревенское солнце» предварила «Моей родословной». Это была история, записанная «со слов папы» и означенная – «Цена хлебу». Некоторые извлечения из нее о событиях, реминисцентных с теми, о каких повествовал Саваоф:

«Во время коллективизации дед Иван как подавляющее большинство крестьян сдал в колхоз свою скотину: две лошади и две коровы. Голодный скот кричал по ночам, надрывая душу, и бабушка забрала его обратно, полагая, что кузнечное ремесло мужа прокормит их семью при любой власти.

Но обособленно жить стало невыносимо. С продразверсткой сгребли последний хлеб, а в ноябре 1935 г. и вовсе пришли раскулачивать. Первым пострадал старик-сосед Ощепков Петр Ильич. Дед Иван видел через забор, как безжалостно сбили старика с ног, стянули с него овчинный полушубок и валенки-самокатки (больше экспроприировать было нечего) и прямиком направились во двор к деду. Дед не рассуждал – перегибы ли это на местах (как потом определят идеологи), сопротивления властям не чинил. С его двора снова увели скотину и забрали куриц. Осиротили, можно сказать, многодетную (7 ртов детей) семью. Папа и его брат Саша тихо отсиживались на полатях и лишь когда понесли куриц, заплакали и закричали: «Это наши курочки!» 19-летний Федор почернел с лица, когда уводили его любимого коня Мухортика…»

А потом на обезмужиченные хозяйства навалилась Великая Отечественная война, вновь холода и голода, как говорится. Сполошное ж это время, колокольное. Свидетельство той уже поры из «Моей родословной» Ирины Андреевой:

«Весной ребятишки разоряли гнезда сорок, ворон и диких уток, варили и ели их жесткие как резина яйца. А еще тайком шли в поле – собирать оставшиеся колоски. Прятали их по холщовым сумкам. Налетал объездчик верхом на лошади, нещадно сек детей кнутом, отбирал добытое, наверное, сам жрал, супостат! Кому война, а кому мать родна, и такое бывало…

А осенью те же дети раскапывали в поле хомячьи норы, забирали у зверушек зимние запасы (тоже шла своя невольная раскулачка тут, другой конец палки бил уже по этим «лягухам», цепная реакция, кого ж, однако, хомяки раскулачивать будут… – А. М.) – горох, бобы, хлебные злаки.

На время осиротела земля русская. Ведь главный сеятель ушел на войну, оставив немощных стариков, женщин и детей. Мучили скот – пахали на быках и коровах, возили сено и дрова. Но плохо возделанная нива не давала доброго урожая, и животные голодали так же, как человек, до изнеможения. Зимой, чтоб коровы не падали от бескормицы, их привязывали к балкам фермы вожжами. Стоило непредусмотрительно оставить на ночь метлу, к утру от нее оставалась лишь скрепляющая проволока. Особенно страшно кричал скот в морозные ночи…

Наравне с местными жителями разделили свою тяжелую участь и эвакуированные… Мама вспоминает, как бегали с девчонками-подружками подсмотреть, как стирали свои выбеленные и вышитые холщовые рушники украинские женщины и девушки. Сначала они стирали и полоскали рушники с мостика, потом отжимали и раскладывали на просушку на покатых травянистых берегах. Словно белые лебеди опускались тогда на луг…» Но это уже поэзия…

Саваоф же продолжал:

– Много было, Сеня, головокружениев от успехов, когда головы активистов со своей власти и дури, как от вертячки, вскружались. Не видел, как бесятся от вертячки, болезни такой, коровы? А-аа! Много же, Сеня, природных крестьян, хлебосеев в ямы бедствий загнали.

Где революция, одним словом, там и брожение, где шквал, там и пена. Не так буквально подумал Сеня, но корень мысли его был таким, и он утверждающе-твердо спросил:

– Но светлые времена, ради которых разворочали все в деревне, пришли ж, дед?

– Оно, конечно, изменилось все, – начал было дед, но молодой сосед прервал его:

– Ну, а ты как масленицу отпраздновал?

– Раскулачили, загремел под фанфары я, но хрен кому покорился. Я ж закаленный сражениями. В мировую войну первый енерал второго ранга был. Солдат: на театре военных действий (А. П. Чехов. Записная книжка).

И плутоватый высверк осветил щелки глаз старика. Заметь это Сеня, понял бы, возможно, что дурачится старик иногда, потешаясь про себя над таловскими бабами, расписывая, как генералил. Так оно на самом деле и было, для забавы сбивал Саваоф с панталыку баб деревенских, основных его слушательниц, надев на себя шапку шута. Русскому пошутить, что цигарочку откурить.

Сеня сплюнул и шаркнул ногой в песке.

– Треплом ты был, и зря тебя не убили тогда.

– Хочешь, кресты Георгиевские выну из ящика?

Голос Саваофа дрогнул, накипать стали слезы в его глазах, он оперся сухими трясущимися руками о лавочку. Вновь одиноким, как перст, стал старик в мире вселенной у своей лавочки.

– Да не кипятись ты, дед, я твоего не отнимаю, – осадил его Сеня.

Саваоф обиженно отвернулся в сторону и поджал губы.

– А что тебе к Дню Победы было? – не удержался Сеня еще от одного каверзного вопроса.

– А ничего мне не надо, – вспыльчиво ответил ему Саваоф, – все у меня есть.

– Значит, тебя и сейчас раскулачивать надо.

В словах Сени не было зла теперь, скорее, он переводил на шутку все, стараясь сгладить остроту разговора.

В уголках губ старика, который тонко чувствовал вышколенным жизнью чутьем настроение человека, вспыхнула искра слабой улыбки. Он с таким фендибобером закатил глаза к небу, как это может сделать комедийный артист. В Государственной Думе такие и еще хлеще лицедеи есть, речей пикантных мастаки.

– Суд бо-жий при две-еря-ях!

– Ну, ладно, ладно, у меня душа тоже райская, – раздраженно заявил Сеня.

Взъерепенился с чего-то старик:

– Меня Москва знает, слухай и не сопротивляйся моему слову. Знаешь, что Кремь на Красной площади, меня там знают. Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток из конца в конец, насквозь и как попало – и ни разу не видел Кремля (Венедикт Ерофеев. Москва – Петушки).