Целестина

2

Тем временем по тихим улочкам трёх колоний продолжали ползать мрачные слухи. Никто не мог понять, с чего вдруг пришла беда.

Жили как жили, пережёвывали слухи из далёких столиц, и были уверены, что большевики урок усвоили, будут засылать шпионов и диверсантов, но атаковать солдатами не рискнут.

Но тут внезапно на Вторые Польские Республики напали немцы, с которыми ещё вчера были в союзниках.

Сперва казалось, что армия устоит. Немцев сдерживали где-то на западе, правительство обещало бомбить Берлин и в ближайшее время перейти границу…

Но потом раз – и эти же самые немцы появились здесь же, на городских улицах. А польский гарнизон, который так сверкал на балах и парадах, загнали сначала в крепость, а потом куда-то за мост, в Тересполь, где они и сгинули.

Администрация в стране была теперь оккупационная, польского не знала, и не понимала местных дел. Чиновники из колонии Нарутовича тоже мало что понимали. Единственное, что знал каждый – его сосед тоже продолжает состоять на службе и выполнять обязанности, как при старом режиме. Власть пришла новая, но город стоит на прежнем месте, и кто-то должен заведовать всеми делами.

И каждый понимал, что всё это ненадолго. Что, если рано или поздно начнётся чистка?

А куда податься, если вдруг тебя вычислят? Это совершенно непонятно никому из жителей колонии Нарутовича.

От родственников с запада не было ни слуху, ни духу. И удивляться тут нечему. С тех пор, как война началась, почта ходит через пень-колоду, а гражданские телефонные провода перерезаны с того дня, как эти недоумки отступали из крепости. Связь голосом теперь только у немцев, но они чужих не пускают…

Генеральша Крашевская жевала губами, просматривала старые письма и делала вид, что она просто бездетная богатая старуха, которой ни до чего нет дела. Её деньги были в сохранности. Но утрата влияния испугала и её.

Это было особенно заметно по тому, как часто она теперь репетировала свои похороны.

3

Очередная репетиция похорон выпала на влажный, но ещё по-летнему тёплый сентябрьский день

Из открытых окон кухни валил ароматный дым и доносилось ворчание шляхетного повара Алеся Бзур-Верещаки. А перед домами уже ожидал катафалк, запряжённый на старинный манер вороной лошадкой. Кучер в таком же чёрном и лоснящемся цилиндре прохаживался рядом. У кучера был такой серьёзный вид, словно это он тут хозяин и это его сейчас повезут хоронить.

Слуги расступились, пропуская похоронную команду. Дюжие помощники топали в особняк, оставляя пахучие следы на чёрно-белой шахматной плитке пола. Хозяйка уже в открытом гробу, сложила руки на груди и прикрыла глаза.

Бзур-Верещака высунулся в окно и, пока голубцы томятся, начинал давать советы. Помощники, даже не прислушиваясь, выносят гроб и водружают его в кузов. Украшенные фигурной ковкой борта катафалка удивительно гармонировали с таким же стилем ковки на ближайших оградах.

Пока помощники возвращаются за крышкой, которая всё равно не понадобится, на похоронный экипаж забираются горничная, долговязый кузен Андрусь и сама Целестина.

Всё, все расселись. Можно трогаться! Горничная Ивонка достала белоснежный платочек и начала вытирать под правым глазом.

Бзур-Верещака оставался за старшего. Он в доме – не только повар, а ещё и за дворецкого. Потомку литвинских рыцарей приказано проследить, чтобы, пока все хоронят, бедные гимназисты и наглые бродяги не нагрянули в дом, почуяв дармовую поминальную трапезу.

А катафалк уже миновал Госбанк и оказался на площади перед Управой Воеводства.

К костёлу не поворачивали – ксёндз Фабиан, при всём уважении к пани генеральше, попросил не привозить ему больше фальшивых покойников.

Так что погребальный поезд должен повернуть в другую сторону и двинуться по грунтовке вдоль железной дороги. Возле гимназии имени Траугутта, где учится Целестина, они делали поворот и дальше едут уже по мощёной дороге – до самого католического кладбища. Того самого, большого и престижного, что напротив нарядных особнячков еврейской Колонии Варбурга.

Там карета останавливалась перед запертыми воротами. Уже привычный к этим визитам сторож выходил к ним, снимал картуз, но не открывал кованых створок, а только крестился.

Катафалк, как ни в чём ни бывало, разворачивался и вёз генеральшу обратно.

Весь этот путь Крашевская проводила в гробу, не шевелясь, с серьёзным бледным лицом и в парадном траурном платье. Так что случайный прохожий наверняка решил бы, что она и вправду мёртвая.

Наконец, её гроб вносили в столовую и ставили на пол. Пани генеральша чинно поднималась, одёргивала юбку, садилась к столу.

И начинала с аппетитом есть кутью из пшеничных зерен, мака, орехов и меда.

А Бзур-Верещака объяснял ошалевшей похоронной команде, что кутья – это уникальное блюдо, его готовят на поминки только в Кресах Всходних. Потому что это – не католическое кушанье, а православное и пришло из Греции. Уже много позже, когда многие из местной шляхты отошли от раскола и сделались добрыми католиками, кутью стали есть и на поминках Церкви Вселенской и Католической…

Целестина тоже с удовольствием уплетала кутью. И размышляла, как сделать так, чтобы есть её почаще. Кутья была настолько вкусная, что её не могли испортить даже эти утомительно подробные лекции.

Вот бы умер кто-нибудь из чиновных стариков, важных и бесполезных, которые приходили порой к бабушке решать свои унылые вопросы! Всё равно при немцах они ничего уже не решают. А так – хоть кутьи на похоронах поедим.

Например, вот эти вот охламоны из похоронной команды – они пусть и из местных свинопасов, и выглядят в своих костюмах не лучше, чем деревенское пугало – а всё равно едят кутью каждый день. Потому что прошла пусть короткая, но война и хоронили в городе много…

Однако уже ближе к ужину искушение погребальным столом проходило. Бзур-Верещака обязательно стряпал что-то настолько вкусное, что Целестина даже забывала про кутью – и не вспоминала до следующих похорон. На таких харчах она была готова жить вечно, как тибетские монахи из французских романов.

…Но в этот раз случилась заминка.

Катафалк, как положено, добрался до здания банка – и остановился.

Дальше прохода не было.

По улице Люблинской Унии, мимо Народного Банка и управления Воеводством, маршировали солдаты.

4

Немецкие солдаты были как на картинках, – в новенькой форме и сверкающих чёрных касках. Каски были похожи на только что вымытые виноградины.

Их было так много, что становилась не по себе. Целестина, конечно, не раз видела немецких солдат в городе, но они до сих пор казались ей жуткими чужаками.

За солдатами по шестиугольным плиткам мостовой катились лёгкие танкетки. Среди танкеток были заметны и польские, – захваченные в крепости, с торопливо нарисованными чёрными крестами.

А на другой стороне улицы, где, как и прежде, стояли одноэтажные деревянные домики, уже собрались местные жители.

Это был тот самый простой народ, который вышел из деревень, чтобы работать на городских фабриках – в неказистых чёрных костюмах из магазина готового платья, белых кепках и лубяных лаптях вместо сандали

й. На лицах отражалась странная смесь из удивления, надежды и отчаянья.

Редкие полицейские пытались оттеснить людей обратно в палисадники.

Народу пришло много, как на демонстрацию. Похоже, в городе знали, что здесь происходит. И успели разобраться в этом событии куда лучше, чем те, кто жил в особняке генеральши Крашевской.

– А по какому поводу шествие?– нахмурилась Целестина. Она оглянулась в сторону Андруся, но двоюродный братец хранил молчание.

– Сегодня – день святого Фоки,– проявила осведомлённость горничная Ивонка,– А ещё – память целиком умученного Фиваидского легиона.

– Что-то эти солдаты не похожи на Фиваидский легион,– заметила Целестина.

Пока бабушка лежит в гробу, Целестина могла едко шутить за двоих. И это у неё неплохо получалось.