Очерки по истории советской науки о древнем мире

Возможностей для этого у Мишулина не было в силу как отсутствия в его распоряжении структур, подобных ГАИМКу, а также немногочисленности его собственных учеников, так и несомненной оппозиции его замыслу со стороны ученых «старой традиции». Не случайно его упомянутая статья критична в отношении не только конкретных учебников по истории древности В.?В. Струве и В.?С. Сергеева, но и самой идеи авторского учебника. Их создатели (в антиковедении – В.?С. Сергеев, а затем Н.?А. Машкин) были лояльны марксистскому методу (в частности, проявили себя в разработке теории «революции рабов»?[35 - См. подробнее: Крих 2013: 126–127, 129–130 (см. в т. ч. важное прим. 254).]), но при этом и верны классической для антиковедения проблематике; а их издания, казалось, подтверждали возможность плодотворного синтеза этих обеих тенденций. Именно такой «синтез» был ко двору во времена «сталинского ампира» 1940-х гг. с его уже очень внятным поворотом к традиционным ценностям. Само наличие таких изданий, которые тогда рассматривались как не просто учебники, а научные труды и были как будто основаны на цельных и притом марксистских концепциях, опровергало в глазах любого стороннего наблюдателя необходимость собирать по «кирпичам» пресловутое «здание», видевшееся Мишулину. Враждебность к авторским учебникам Сергеева и Машкина Мишулин и его ученики сохранили надолго?[36 - См., в частности, опубликованную П.?Н. Тарковым уже после смерти Н.?А. Машкина рецензию на его учебник: Тарков 1951.], но смогли лишь сначала притормозить их выход?[37 - См. о негативном обсуждении учебника Н.?А. Машкина «История древнего Рима» в Отделе школ ЦК ВКП(б), инспирированным А.?В. Мишулиным при участии В.?Н. Дьякова: Машкин 2006: 658.], а затем в меру возможности потрепать нервы их создателям и сторонникам. Чрезвычайно показательна публикуемая в настоящем журнале стенограмма обсуждения московскими антиковедами учебника «История древней Греции» В.?С. Сергеева в марте 1949 г.[38 - Бугаева, Ладынин 2016.]: предложение В.?К. Никольского прописать в нем стройную концепцию «революции рабов», и без того высказанное явно «страха ради иудейска», повисло в воздухе; а ученики Мишулина даже на грозном фоне «борьбы с космополитизмом» не могли толком объяснить, в чем учебник Сергеева не дотягивает до правоверности. В 1952 г. на фоне нового сгущения идеологических туч в передовой статье «Вестника древней истории» публикуется проспект все еще не написанных томов «Всемирной истории» по древности: симптоматичным образом, в нем нет прямых упоминаний «революции рабов» (говорится лишь о значении классовой борьбы, в том числе «великого восстания Спартака» и «ударов движений рабов и колонов» в поздней античности), но интегрирующей идеей проспекта представлено именно выделение этапов в эволюции рабовладения?[39 - История древнего мира во «Всемирной истории»… 1952.]. Однако реализация I–II томов «Всемирной истории» оказалась несравненно ближе к конкретной постановке проблем?[40 - См. о роли С.?Л. Утченко в обогащении II тома «Всемирной истории» новыми наработками советского антиковедения: Павловская 2000: 85–86.], и можно уверенно сказать, что на «мишулинском» и «раннем постмишулинском» этапах связная марксистская концепция древности (хотя бы только в объеме античной истории) снова не была создана.

Вряд ли кто-нибудь станет спорить, что смерть Сталина создала принципиально новую обстановку во всем советском обществе и в том числе в гуманитарной науке. Именно в 1950-е гг. начинают по-настоящему реализовываться в крупных публикациях такие ученые, как К.?К. Зельин, Е.?М. Штаерман и С.?Л. Утченко; тогда же или немного позднее начинается развитие нестоличных школ советского антиковедения (им в настоящем журнале посвящены статьи и публикация Н.?С. Алмазовой[41 - Алмазова 2016.], Ю.?Н. Кузьмина, О.?М. Макаровой и А.?В. Стрелкова[42 - Кузьмин, Макарова 2016; Паршиков 2016 (публикация подготовлена названными авторами совместно с А.?В. Стрелковым).]). Складывается обстановка, позволяющая без особой опаски, с одной стороны, ставить вопрос о взаимодействии между советской и общемировой наукой (см. в настоящем журнале публикацию Н.?С. Тимофеевой материалов о проектах советского научного присутствия в Египте в конце 1950 – начале 1960-х гг.[43 - Тимофеева 2016.]), а с другой – пытаться искренне и автономно от официальной идеологии разобраться, какой должна быть методология исторического исследования. То, что выработка совершенно оригинальной методологии – дело, мягко говоря, сложное и посильное не для каждого, очевидно; может быть, наши знания подводят нас, но, на наш взгляд, в отечественной науке о древности совершенно оригинальный и широкий по возможностям применения исследовательский метод (фактически самобытный вариант теории нетождества древнего и современного сознаний) был предложен только петербургской египтологической школой?[44 - Ее зачинатель Ю.?Я. Перепелкин, несомненно, создал значительную часть своих наработок еще в сталинское время, но основные его труды стали публиковаться лишь в 1960-е гг. См.: Ладынин 2008: 240–249, 254–256.]. Большинству ученых все же оставалось балансировать между классическими и современными зарубежными исследовательскими методами (мы уже сказали о том, насколько резким было предпочтение, отданное рядом медиевистов школе «Анналов») и методологией марксизма. Качественно новому вниманию к последней содействовала проведенная в 1956 г. мысль о том, что сталинское время исказило исконные принципы коммунизма, к которым необходимо вернуться; и с этой точки зрения труды основоположников марксизма, бывшие вне фокуса внимания, многим казались чистым источником методологической истины?[45 - Замечание Набокова о склонности советской эстетики к внутренне противоречивым выражениям наподобие «Голгофа пролетариата» подтверждают слова члена Президиума ЦК КПСС в конце 1950-х гг. О.?В. Куусинена о том, что «очень важные высказывания Ильича держались под спудом» (Бурлацкий 1990: 41).]. Однако буквальное восприятие категорий марксизма либо их применение для описания тех явлений, которым они не были адекватны, повергло ряд исследователей (субъективно совершенно честных в своих побуждениях!) в неизбежные и непреодолимые апории.

В известном смысле апорией такого рода можно считать и теорию «революции рабов», т. е., по номинальному ее смыслу, перенесение модели межформационного перехода на рубеже средневековья и нового времени на такой же рубеж между древностью и средневековьем; однако само выдвижение этой теории было все же наращиванием квазиисследовательских конструкций вокруг случайной цитаты, а субъективную честность многих ее разработчиков можно как раз поставить под сомнение. Пожалуй, самый простой пример такой апории, порожденной историком безусловно честным,?– это парадоксальная идея Е.?М. Штаерман о формировании государства в Риме лишь накануне и в начале принципата?[46 - Штаерман 1989.]. Несмотря на упреки одному из оппонентов в его знакомстве с «“теорией истмата”» лишь «в самых скромных пределах»?[47 - Штаерман 1990: 74.], исследовательница не могла отрицать, что сама руководствуется базовым со времен ГАИМКа тезисом Ленина о возникновении государства на основе классовых антагонизмов?[48 - То, что Штаерман предпочла сослаться в этой связи не на лекцию «О государстве», а на ленинский конспект работ Энгельса, в котором признается существование и негосударственной принудительной власти, организующей жизнь общества (Штаерман 1989: 87, прим. 34, со ссылкой на: Ленин 1969: 261, 263), а также на содержащую тот же тезис полемику Ленина с Михайловским (см. наше предыдущее примечание, а также: Штаерман 1989: 86, прим. 30, со ссылкой на: Ленин 1967: 439), не слишком меняет дело.]: было достаточно пошатнуть этот тезис (к чему советская наука оказалась уже готова), чтобы обрушить и все ее построение. Тезис Е.?М. Штаерман о многоукладности римской экономики?[49 - Штаерман 1969.], в отличие от софизма о государстве, скорее соответствует действительности: однако не стоит забывать, что с точки зрения марксистской классики большие этапы всемирной истории – это способы производства, в основе каждого из которых лежит какой-то один структурообразующий уклад?[50 - Маркс 1959: 6–7.]. Констатация того, что в римской экономике II в. до н. э.?– II в. н. э. были в сопоставимой пропорции представлены как рабовладельческий, так и рентный уклады, причем соотношение между ними могло измениться относительно быстро и резко, хотя и была выдержана в марксистских категориях, но в определенной мере выхолащивала базовое для марксизма понятие способа производства применительно к Риму данной эпохи. Наиболее масштабной апорией послесталинского времени нам кажется возрождение в 1960-е гг. идеи об «азиатском способе производства» для определения специфики восточных обществ. Сторонники этой идеи (по сути, этого термина, подкупавшего своей апокрифичностью) пытались доказать раннее появление на Востоке то ли совершенно особой формации, то ли сочетания рабовладельческого и феодального укладов, то ли «вечного феодализма»?[51 - См. аннотацию ряда высказанных при этом позиций: История древнего мира 1989: т. 1, 13–17.]. Их оппоненты справедливо, с точки зрения марксистской терминологии, указывали, что понятие способа производства выделяется по наличию в его основе специфической формы эксплуатации и что если на Востоке не было какой-то иной формы эксплуатации, нежели рабовладение, рента или наемный труд, то и об «азиатском способе производства» говорить нет смысла?[52 - Никифоров 1977: 34.]; рабовладельческие же и «феодальные» (рентные) отношения в разных неравновесных сочетаниях встречаются не только на Востоке и являются не особым способом производства, а самими собой?[53 - Никифоров 1977: 40–46. Мы вовсе не хотим сказать, что логические построения Никифорова, направленные против тезисов сторонников «азиатского способа производства», лишены догматизма (например, в утверждении, что рубеж между европейскими древностью и средневековьем обязательно квалифицировать как революцию: Никифоров 1977: 50).]. Наконец, практически не замечена именно в качестве апории гипотеза К.?К. Зельина об эллинизме как конкретно-историческом явлении греко-восточного синтеза: не вдаваясь в детали, скажем, что исследователь, придя к выводу (совершенно верному), что эллинизм не был этапом в развитии античного рабовладения, ушел от его трактовки как этапа вообще?[54 - См. подробнее о дискуссии вокруг данного понятия: Кошеленко 1990.], ориентируясь на базовое марксистское представление о том, что крупный исторический этап может быть выделен только по критерию эволюции экономических отношений?[55 - Примечателен проведенный К.?К. Зельиным опыт упорядочения применения марксистских исследовательских категорий на основе формальной логики: Зельин, Трофимова 1969: 11–33.]. Использование в качестве такого критерия, справедливым для древнегреческой истории образом, эволюции полиса дало бы иной результат?[56 - «…Полис перестает быть субъектом истории и превращается в ее объект» (Маринович 1993: 212). Данной проблеме мы планируем уделить внимание в специальной работе [Ладынин 2018; см. Статью 3 в настоящем издании].], тем более что и сторонники гипотезы Зельина не могут отделаться от восприятия эллинизма как явления с хронологическими границами, т. е. все же стадиального?[57 - Например: Сапрыкин 2008.].

Судьба этих построений сложилась по-разному: гипотеза Зельина была принята академической историографией; гипотеза Штаерман о времени возникновения государства в Риме, на наш взгляд, не породила серьезной рефлексии в свойственных ей категориях, будучи высказана слишком незадолго до гибели СССР и резкой трансформации тематики и методологии исследований; а вторая дискуссия об «азиатском способе производства» вызвала недоброжелательство сверху как попытка построить масштабную историческую концепцию, автономную от официальной, альтернативную ей и при этом марксистскую по духу и букве?[58 - В этом можно усмотреть сходство с отношением власти не только к первой дискуссии об «азиатском способе производства» на рубеже 1920-х и 1930-х гг. (см. наше прим. 5), но и к деятельности ГАИМК.]. Однако нет сомнений, что эти построения не содержали в себе упущенных возможностей создания широкой и эффективной концепции древней истории, основанной на марксистских постулатах. Искренность и альтернативность официозу все же не помогли решить задачу, с которой в свое время, действуя в рамках официоза и с определенной корыстью, не справились деятели ГАИМКа и А.?В. Мишулин.

Однако именно позднесоветский период 1960–1980-х гг. породил ряд концепций, как говорится, longue durеe, имеющих объяснительную силу для очень масштабных процессов древности. Пожалуй, наиболее поучительно наблюдать за построением С.?Л. Утченко его концепции кризиса римского государства в I в. до н. э.: как известно, по его мнению, суть этого процесса сводилась к трансформации римской гражданской общины в государство качественно иного типа (сначала региональное, затем надрегиональное), а ключевое значение для этого имела Союзническая война – «грандиозное восстание италийского крестьянства»?[59 - Утченко 1965: 29–32, 132, 135–136.]. Со справедливостью этого построения по существу можно и, наверное, нужно согласиться; однако Утченко стремился сформулировать свой тезис в марксистских терминах и определил описанный им процесс как «социальную революцию». Препятствия к тому, чтобы счесть такое определение корректным, достаточно очевидны: в марксистской теории социальная революция – это способ преодоления конфликта между развивающимися производительными силами и отстающими от этого развития производственными отношениями?[60 - Маркс 1959: 7.]. С помощью серии цитат Утченко обосновал, что противоречие между свободным крестьянством и элитой в обществе Рима было двигателем его развития в несравненно большей мере, нежели противоречие между рабами и рабовладельцами?[61 - Утченко 1965: 146, 154.]; однако его построение обходит вопрос о том, какое именно преобразование производственных отношений произошло в прямом следствии Союзнической войны. Утченко не скрывал, что понимал социальную революцию шире, чем единовременное или, во всяком случае, относительно короткое явление, приводящее к полной смене способа производства?[62 - Утченко 1965: 24–29.]; однако, если при этом не уходить от того факта, что противоречия между италиками и римским полисом были в большей мере политическими, чем экономическими, и во всяком случае не составляли классового антагонизма (а насколько мы знаем, это именно так), остается констатировать, что в его словоупотреблении термин «социальная революция» был условен и символичен. Фактически Утченко создал концепцию хотя и не альтернативную марксистской парадигме, но едва ли связную с ее категориями в их точном понимании.

Построение Утченко уступает по своей «протяженности» двум другим концепциям, которые окончательно оформились в советской историографии древности к 1980-м гг. и в своей совокупности могли, без преувеличения, претендовать на объяснение процессов, происходивших в древней истории в целом. Одна из них – это концепция путей развития обществ ранней древности, сформулированная И.?М. Дьяконовым в значительной мере единолично?[63 - Дьяконов 1963: 29–33; Дьяконов, Якобсон 1982.], хотя и на основе широкого спектра работ востоковедов (прежде всего ленинградской школы). Буквально через год после того, как эта концепция была представлена в полном и обязывающем виде (в первом издании трехтомной «Истории древнего мира»?[64 - История древнего мира 1982.]), появилась коллективная монография, посвященная архаической и классической Греции, в которой был суммирован опыт изучения эволюции древнегреческого полиса в I тыс. до н. э. вплоть до кануна эллинизма и фактически сформулирована целостная концепция этого процесса?[65 - Античная Греция 1983.]. Детерминантой концепции Дьяконова было взаимодействие государственного и общинно-частного секторов в экономике, соотношение которых в каждом из регионов древнего Ближнего Востока было обусловлено экологически; в концепции антиковедов-грецистов это место занимала собственно эволюция полиса, также определявшаяся объективными факторами (прежде всего прогрессом экономики и межрегиональной интеграцией в Средиземноморском регионе)?[66 - Разведение процессов эволюции полиса и эволюции рабовладельческих отношений было, похоже, впервые в советской историографии четко оговорено в связи с сюжетом кризиса полиса в работе О.?В. Кудрявцева (Кудрявцев 1954), а далее воспринято при формировании концепции II тома «Всемирной истории» (см. наше прим. 23).]. Принципиально важно, что суждения Дьяконова о закономерности формирования полисного строя Греции вследствие гибели микенского общества «третьего пути развития» на рубеже позднебронзового и железного века?[67 - История древнего мира 1989: т. 2, 18–24.] создавали возможность для интеграции этих двух и без того обширных схем.

Интеграции этих схем содействовало и единство их создателей в том, что важнейшей чертой древних обществ как Востока, так и Запада была фундаментальная роль в их функционировании общины. Тезис о свободных общинниках как третьем классе древних обществ, не менее, а более значимом по своей роли в социальной борьбе, чем рабы, стал пунктом консенсуса советских исследователей древности по меньшей мере с 1960-х гг.[68 - Вероятно, не случайно, что практически одновременно с формированием этого консенсуса, на рубеже 1950-х и 1960-х гг., на историческом факультете МГУ происходила гораздо более болезненная, с «оргвыводами» по партийной линии, дискуссия о роли «средних слоев» (зажиточного крестьянства и мелкой буржуазии) в классовой борьбе в капиталистических и развивающихся странах на современном этапе. Скрепленная на высоком уровне победа в этой дискуссии позиции кафедры новой и новейшей истории о признании возможности союза «прогрессивных сил» с этими слоями показывает отход от крайностей «классовой борьбы» во всех направлениях историографии этого периода: Галкин 2004: 164–166.] Принятие этого тезиса сделало более конкретным и изучение собственно рабства: фактическим итогом научной серии «Исследования по истории рабства в античном мире», выходившей в 1960–1970-е гг., стала констатация того, что эта форма эксплуатации была структурообразующей даже не во всех античных обществах?[69 - См. оценку Э.?Д. Фролова (Фролов 1999: 412), скорее поддержанную Х. Хайненом (Хайнен 2014: 165).]. Выкладки И.?М. Дьяконова о типологии форм эксплуатации на древнем Востоке, несмотря на введение эффектного термина «илоты», выглядят достаточно бледно и уязвимо?[70 - Дьяконов 1973; о слабостях т. н. «широкого» толкования Дьяконовым понятия «раб» см.: Неронова 1992: 111–123, 279–281.] по сравнению с его же схемой «путей развития», в которой вопрос о формах эксплуатации играет второстепенную роль. На наш взгляд, правомерно сказать, что в позднесоветской историографии произошло замещение детерминирующего фактора исторического процесса древности: эволюция общины оказалась признана таковым не столько наряду с эволюцией форм эксплуатации и классовой борьбой, сколько вместо них. Эта перемена аксиоматики осталась не «отрефлексирована», как она того заслуживала, ни в советское, ни в постсоветское время; однако ее значение трудно переоценить. По сути дела, было бы уместно поставить вопрос, можно ли с принципиальной точки зрения считать марксистскими исследования, принимающие в качестве детерминанты исторического процесса древности эволюцию общины. Дело не только в том, что этот подход смещает с позиций детерминанты формы эксплуатации и классовую борьбу как таковые: однако разложение общины еще в древности под воздействием института частной собственности и связанных с этим социальных противоречий – тезис, прописанный у основоположников марксизма весьма четко?[71 - См., например, вполне однозначные утверждения Маркса и Энгельса: Маркс 1968: 483; Энгельс 1961б: 168. Мы благодарны А.?А. Немировскому, своевременно в ходе нашей работы над этой статьей напомнившему нам о значимости этого тезиса классического марксизма.] и в свое время определяющий, в частности, для концепции В.?В. Струве?[72 - Крих 2013: 94–96.]. Ревизию этого базового тезиса можно было обстроить какими угодно шедшими к делу цитатами; но все же в сути этой манипуляции стоило отдавать себе отчет. Другое дело, что этому нимало не приходилось огорчаться: именно на этапе, когда такая манипуляция произошла, советская историография все же подошла к созданию единой и связной концепции древней истории, не порвавшей с представлением об определяющей роли в развитии общества объективных факторов, но отошедшей от их вульгарного осмысления?[73 - Исходя из этого, мы не можем согласиться с позицией С.?Б. Криха, считающего, что в 1960–1980-е гг. «целостный образ» древности «все более размывался», а расцвет штудий в области истории культуры уже в 1980-е гг. носил характер «бегства от общепринятого образа древности» (Крих 2013: 309–310). Чтобы усомниться в последнем, достаточно вспомнить о роли в изучении римской культуры и религии Е.?М. Штаерман (как раз в 1980-е гг.!), для которой эта тематика была не альтернативой, а, напротив, естественным дополнением активно ведшихся ею же социально-экономических исследований. Для обращения к тематике культуры просто отпало большинство препон, и она постепенно стала занимать свое естественное место в структуре науки о древности. Конкретизация же исследований «соцэка» (в частности, рабства, что тоже отмечает Крих) была естественным следствием (можно сказать, спутником) того изменения парадигмы, о котором мы говорим.].

Подводя некоторый итог сказанному нами, мы, прежде всего, хотим констатировать, что, говоря ленинскими словами, отказываться от того наследства, которое нам дает советская историография древности, нет ни смысла, ни надобности. Как мы видели, единую концепцию древней истории, которая последовательно выдерживала бы все постулаты марксизма, в советское время не смогли создать ни официозная наука, ни ученые, искавшие ей альтернативу в рамках марксистской парадигмы. Ближе всего к созданию общей теории древности советская наука подошла лишь в 1960–1980-е гг., когда отважилась на крайне существенные поправки к изначальной марксистской аксиоматике. Значение этого этапа состоит и в том, что именно тогда советская историография древности прошла основательную модернизацию с точки зрения не только методологических корректив, но и несравненно более широкого, чем прежде, восприятия опыта мировой науки: по существу, восстановилась интеграция с последней отечественных антиковедения и науки о древнем Востоке, которая была прервана с 1920-х гг.[74 - В данном случае мы, конечно, имеем в виду не регулярность контактов отечественных и зарубежных научных центров (препятствия к этому сохранялись, хотя и контакты эти все же нельзя назвать спорадическими), сколько принципиальные подробную осведомленность о текущем уровне зарубежной науки и готовность и способность к диалогу с ней. Отметим в этой связи, что мы не можем согласиться с недавно высказанным категорическим утверждением А.?И. Иванчика о том, что российское антиковедение достигло высшего уровня своего развития в десятилетие перед Первой мировой войной (Иванчик 2015). Разумеется, классическое среднее образование и освоение на его основе в университетах спецдисциплин антиковедения, как и контакты с западной наукой стояли в дореволюционной России на более высоком уровне, чем не только в сталинское, но и в поздне- и постсоветское время. Однако объем известных и классифицированных источников, а также специализация, техническая и методическая вооруженность мировой науки о древности выросли ко второй половине ХХ в. по сравнению с его началом неизмеримо. В этом смысле советские ученые стояли перед тяжкими (временами непреодолимыми – см. материалы настоящего журнала об А.?Е. Паршикове [Кузьмин, Макарова 2016; Паршиков 2016]) препятствиями на своем пути; однако, преодолев их, они могли узнать больше и вывести более точные суждения о предметах своих исследований, нежели их предшественники до революции. Имея в виду чисто научную сторону дела, говорить о высшем уровне развития отечественного антиковедения в какую-либо эпоху не более уместно, чем делать это применительно к антиковедению общемировому.] Мы, конечно, не отрицаем ни идеологизации категорий, использовавшихся советскими историками древности для описания собственно социально-экономических реалий (без такой идеологизации эти категории сами по себе могли и служить исследовательским задачам), ни необходимости для историков «украшать» свои работы чисто ритуальными цитатами и формулировками, ни непропорционального уклона исследований отечественной школы в сторону «соцэка». Однако при отсутствии официозной единой концепции древней истории эти помехи не носили все же характера тотального диктата ученым (скромное, на первый взгляд, преимущество, но, кажется, специалисты по русской истории не имели и его!); а крен науки о древности в сторону «соцэка» и вычерчивания схем в ХХ в. был предопределен не только становлением марксизма, и отечественная историография не избежала бы его, хотя бы и с меньшими крайностями и с применением несколько иного набора категорий, при любом повороте судьбы нашей страны (чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить имя Ростовцева).

Последний момент, который нам хотелось бы отметить в связи с «советской древностью»,?– это роль, которую в ее изучении должен играть, так сказать, личный фактор. Многие сюжеты, нашедшие место на страницах этого журнала, дают представление о советских ученых не просто как об исследователях, а как о людях, в том числе людях с достаточно неприглядными чертами. Исследователь таких сюжетов рискует столкнуться порой с выражением сочувствия, подобного тому, что, по словам Набокова, выразил ему его друг, который, прочитав «Лолиту», «был искренно обеспокоен тем, что я (я!) живу “среди таких нудных людей”». Думается, однако, что заниматься этими сюжетами нужно по причине именно того, о чем мы много говорили выше,?– идеологизации советского гуманитарного знания. Степень искренности в принятии исследователем марксистских постулатов, безусловно, влияла на его научные результаты, но она была разной у разных ученых; и в таком случае, чтобы верно оценить их работу, необходимо знать, какими они были людьми.

2. Понятие «древний Восток» в отечественной историографии XX в?.[75 - Опубликовано: Ладынин 2019б.]

Отечественные исследователи, привычно употребляющие термин «древний Восток», как кажется, редко задумываются о том, что в значении, принятом в русскоязычной науке, он, по сути дела, уникален. Вне нашей историографии этот термин используется прежде всего немецкоязычной наукой (der alte Orient)?[76 - См., например, Soden 1985, 1–5.] и практически тождествен термину «древний Ближний Восток» (Ancient Near East) в английской терминологии: он обозначает культурно-исторический круг, существовавший до эллинистического времени в Западной Азии и в долине Нила и равновеликий с культурно-историческими кругами Южной Азии (Индии) и Восточной Азии (Китая). Как известно, в нашей науке понятие «древний Восток» относится ко всей совокупности древних цивилизаций Азии и долины Нила и включает в себя древние Индию и Китай; более того, оно имеет не просто географическое, но и стадиальное значение, обозначая определенный первичный этап в эволюции цивилизации.

Такое наполнение этого понятия порождает трудности в проведении его временных границ: если применительно к Индии и Китаю понятия «древность» и «древний Восток» совпадают, то для Ближнего и Среднего Востока история собственно древневосточных цивилизаций обычно ограничивается завоеванием Александра Великого. В связи с таким проведением финальной границы этого понятия не может не возникнуть ряд вопросов. Насколько правомерно отрывать от древневосточного этапа истории таких стран, как Египет, Вавилония и Иран, тот этап в развитии их местных культур, который приходится уже на эллинистическое время? Как следует относиться к политической традиции и культуре постэллинистических?[77 - См. расшифровку этого термина в отечественной историографии: «эпоха эллинизма – это время политического господства греков, а постэллинизм – это время, когда политическая власть греков уже уничтожена и к власти приходят господствующие слои местного населения» (Гаибов, Кошеленко, Сердитых 1992: 31).] царств Понта, Армении и в особенности Парфии – принадлежат ли они к античному миру или, ввиду значимости в них восточного компонента, должны считаться частью мира древнего Востока? Заметим, что в отечественной науке данные вопросы не столько имеют общепринятое решение, сколько мало обсуждаются; отчасти отношение к ним определяется тем, что постэллинистическими государствами занимаются прежде всего антиковеды, специализирующиеся по истории эллинизма, и в силу этого данные государства больше ассоциируются с античностью. Если же говорить о понятии «древний Восток» как обозначении определенной стадии в мировой истории, то вряд ли ее специфика имеет в сегодняшней отечественной историографии сколько-нибудь обязывающую «расшифровку». Тем не менее, несмотря на эти затруднения, сама привычность этого понятия в нашей научной традиции доказала его жизнеспособность, и сейчас мы мало задумываемся не только над уникальностью его значения, но и над его истоками. Несмотря на свойственную отечественной (в частности, советской) историографии тенденцию авторефлексии, эти истоки, кажется, никогда не анализировались специально; и предпринять опыт такого анализа и составляет задачу настоящей статьи.

Думается, что истоки данного понятия нашей историографии коренятся в научной и просветительской деятельности основоположника изучения древнего Востока в нашей стране – Б.?А. Тураева, 150-летие со дня рождения которого исполнилось в 2018 г., а также в прямо связанной с нею деятельности уже в советское время наиболее успешного из его учеников – В.?В. Струве. Однако формулировка понятия «древний Восток» Тураевым, безусловно, опирается на опыт мировой и, в меньшей мере, русской науки его времени, и, чтобы установить ее предпосылки, необходимо для начала обратиться к этому опыту.

Как известно, в новоевропейской мысли понятие «Восток» впервые употребил в стадиальном смысле как обозначение этапа истории, предшествующего классической античности, Г.В.Ф. Гегель. Можно допустить, что склонность российской науки удерживать это его стадиальное значение в какой-то мере определяется влиянием гегельянства. При этом для Гегеля в данное понятие входили как Индия и Китай, так и ахеменидская Персия, в которой он видел синтез всех культур ближне- и средневосточного ареала?[78 - Гегель 2000: 159–250.]. Примечательно, что на первом этапе своего творчества, в статье 1892 г. для «Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона», Тураев относится к такому соединению в одном понятии трех макрорегионов Востока резко отрицательно. Подчеркивая изолированность Индии и Китая, он говорит, что Гегель «придумывает связь фантастическую» между ними и Ближним Востоком, и солидаризуется с Л. фон Ранке, который «решительно выкидывает историю этих двух стран» в отличие от тех историков, что «продолжают видеть в древней истории комплекс частных историй»?[79 - Тураев 1892: 285.]. Как видно, для Тураева уже на этом этапе история древнего Востока представлялась прежде всего процессом, вовлекающим в себя сразу целый ряд народов.

Обосновать характер этого процесса во второй половине XIX в. удалось Г. Масперо, издавшему в 1875 г. однотомную «Древнюю историю народов Востока», а в 1895–1899 гг.?– уже трехтомную «Древнюю историю народов классического Востока»?[80 - Maspero 1875; 1895–1899.]