Апология дворянства

Но есть у проблемы культурного разрыва и другая сторона. Она состоит в том, что народная культура неуклонно повышалась. Образовательные реформы с 1860-х заметно уменьшали культурный разрыв: к 1914 году в технических вузах 56% учащихся составляли бывшие крестьяне, а школьная система охватила примерно треть населения.

Сергеев задает мне вопрос, который считает риторическим: уж не полагаю ли я, «что неграмотные мужики считали Пушкина и Толстого своей национальной культурой»?

Этот вопрос не так прост, как кажется. Это сегодня, в наши дни Толстого и Пушкина не читают как раз вполне грамотные мужики и бабы. А вот до революции, как ни ограничено было число грамотных людей (однако, если треть населения, то значит и мужики), именно Толстого-то и Пушкина они читали, на них воспитывались, считали своей национальной культурой. Хорошо известно, например, о гигантских тиражах просветительского издательства «Посредник» (1884—1935), основанного Львом Толстым и пропагандировавшего, в первую очередь, идеи Толстого. В 1897—1925 издательством руководил И. И. Горбунов-Посадов, издававший во множестве доступную по цене для простого народа художественную и нравоучительную литературу, особенно детскую, книги по сельскому хозяйству, домоводству, журналы «Маяк», «Свободное воспитание» и др. И таких издательств для народа было немало (взять того же И. Д. Сытина, А. С. Суворина или издательскую деятельность Союза русского народа и подобных организаций), выпускавших разного рода «книжки-копейки». Все они были исполнены истинно русского духа, взращивали его. Сказки Пушкина и Толстого, басни Крылова, стихи Некрасова, выходившие массовыми тиражами, много тому способствовали. Может быть, до совсем уж глухих углов, до совсем уж безграмотных людей эти издания и не доходили, но то, что они были массовыми и расходились глубоко в толще народной – это факт.

Культурный разрыв между российскими классами со второй половины XIX века вовсе не увеличивался, как уверяют нас Соловей и Сергеев, а наоборот, сокращался. Дворянство, даже успевшее европеизироваться, стремительно и массово обрусевало, чему отчасти способствовало его обнищание и растворение в других сословиях после 1861 года. А народные массы начинали широко приобщаться к культуре, выработанной высшими классами.

Нельзя не заметить в данной связи, что в наши-то дни, увы, самая бешеная англомания, никем и ничем не сдерживаемая, действительно очень опасная, губительная для русского языка, исходит как раз от простонародья, которому «впаривают» легче всего те товары, на которых есть фирменные «лейблы», которое предпочитает магазины, конторы и кабаки с «иностранными» названиями, которое втыкает себе в безмозглые бошки англоязычные плееры и трясется под завывания даже не англичан, а блеющих на пиджин-инглиш ниггеров! И щеголяет когда надо и не надо иностранными словечками, англицизмами (впрочем, это обезьянничанье весьма, увы, свойственно и некоторым лицам нашего круга, даже ученым; только словечки помудренее). От кого же это, по логике Соловья и Сергеева, это простонародье хочет культурно отгородиться? От самого себя? От своих родителей?

Думаю, следует окончательно признать, что увлечение модой на иностранное не имеет классовой привязки. Оно подчас коренится, независимо от социального происхождения, в природном инстинкте подражания и украшательства, особенно свойственном обезьянам, детям, неискушенным душам и молодым народам.

Был ли религиозный «разрыв»?

Проблемы, связанные с верой, всегда стоят рядом с языковыми проблемами, когда речь заходит о национальной идентичности. Наш случай не стал исключением. Взявшись доказывать «инаковость», «чужесть» русского дворянства своему народу, поборникам этого взгляда приходится брать под сомнение даже религиозное единство двух русских якобы «этноклассов», вслед за языковым.

Вот какие аргументы использует, к примеру, Сергей Сергеев.

«Российская империя являла собой очевидный антипод национального государства, ибо ни в социальном, ни в политическом, ни в культурном плане она не была гомогенной, напротив, демонстрировала потрясающую расколотость во всех этих сферах, которую не могла преодолеть официально господствующая религия – Православие. Во-первых, далеко не все русские являлись прихожанами РПЦ; старообрядцев и разного рода сектантов всего, по данным И. И. Каблица, в 1880 году насчитывалось около 13—14 млн (приблизительно четвертая часть всех русских), а по данным П. Н. Милюкова, к 1917 году – около 25 млн. Во-вторых, сами императоры далеко не всегда показывали образец строгого Православия. Достаточно вспомнить кощунства Петра I, презрение к Церкви Петра III, вольтерьянство Екатерины II, экуменизм Павла I и Александра I. В-третьих, религиозность дворянства была в значительной степени формальной, а то и вовсе никакой; интеллигенция же преимущественно исповедовала атеизм. Наконец, неграмотное крестьянство толком не знало Писания, которое и перевели-то на русский язык полностью лишь в 1876 году, годом позже, чем «Капитал» Карла Маркса. Церковнославянский же крестьяне, судя по внушающему доверие свидетельству Ю. Ф. Самарина в письме И. С. Аксакову от 23 октября 1872 года, практически не понимали: «…по мере того, как я подвигался в толковании литургии крестьянам, меня более и более поражает полное отсутствие всякой сознательности в их отношении к церкви. Духовенство у нас священнодействует и совершает таинства, но оно не поучает… Писание для безграмотного люда не существует; остается богослужение. Но оказывается, что крестьяне… не понимают в нем ни полслова; мало того, они так глубоко убеждены, что богослужебный язык им не по силам, что даже не стараются понять его. Из тридцати человек, очень усердных к церкви и вовсе не глупых крестьян, ни один не знал, что значит паки, чаю, вечеря, вопием и т. д. Выходит, что все, что в церкви читается и поется, действует на них, как колокольный звон; но как слово церкви не доходит до них ни с какой стороны, а стоит в душе каждого, как в Афинах неизвестно когда и кем поставленный алтарь неведомому богу… Нечего себя обманывать: для простых людей наш славянский – почти то же, что латинский…«»[117 - Сергеев С. М. Пришествие нации?.. – С. 186—187.].

Все замечательно, все так: на первый взгляд – убедительно.

Но, во-первых, никто и никогда еще не доказал, что существование нации обязательно требует ее социальной, культурной и политической гомогенности (да и примеров-то таких нет в природе). Я это не устаю подчеркивать, а в эпилоге объясню подробно.

Во-вторых, не следует преувеличивать религиозное невежество русского народа. Первый полный перевод Библии на русский язык был сделан еще в самом начале XVI века (т.н. «Геннадиевская Библия» – по имени митрополита Геннадия, инициатора перевода). Конечно, абсолютному большинству населения этот источник был недоступен. Но разве религия постигается только вербальным путем? Главным видом искусства вплоть до XVIII столетия на Руси была икона, в ней сосредотчивалась и эстетическая, и религиозная жизнь народа. А икона была для русских людей путеводителем по религии, это была Библия в картинах, в лицах, которую русский человек встречал везде и всюду – в храмах, в домах и даже на улицах. Это значение сохранилось за ней вплоть до ХХ века.

А в-третьих, все дело-то в том, что точно так же, как в XIX и ХХ вв., обстояло дело и в XVII веке, и в более ранних веках. И никаким классовым разграничителем русское религиозное невежество никогда не служило. Вот, к примеру, свидетельство Адама Олеария:

«В то время, когда служится обедня, народ стоит и делает поклоны перед иконами; при этом неоднократно повторяется «Господи, помилуй». Обыкновенно же они, как уже сказано, не произносят проповедей и не объясняют библейских текстов, но довольствуются простым чтением текста и самое большее – проповедями вышеназванного учителя церкви; указывают они при этом на то, что в начале церкви Св. Дух оказывал свое воздействие без особых толкований, и что поэтому он и теперь может совершать то же. Кроме того, многое толкование вызывает только различные мнения, причиняющие лишь смятение и ереси. Два года тому назад «муромский протопоп», по имени Логин, осмелился проповедовать и начал, вместе с некоторыми подчиненными ему попами в Муроме и других городах, произносить открытые проповеди, поучать народ из слова Бытия, увещевать и грозить ему. Их поэтому прозвали казаньцами [от слова «казанье» – проповедь]; народу к ним стекалось очень много. Когда, однако, патриарху это стало известно, он постарался принять меры против этого, отрешил проповедников от должностей, проклял их с особыми церемониями и сослал на жительство в Сибирь.

Пока у них нет проповедей и бесед по религиозным вопросам (ведь, говоря словами Поссевина, проповедь – «почти единственный путь, которым божественная мудрость пользовалась для распространения света евангельского»), я того мнения, что русские вряд ли приведены будут на правый путь и к правому образу жизни, так как никто не показывает блуждающим истинного пути и не усовещивает их при многих распространенных у них грубых грехах, да и никто их и не укоряет, кроме разве палача, налагающего им на спину светское наказание за содеянные уже преступления»[118 - Адам Олеарий. Описание путешествия в Московию. – В кн.: Россия XVII века. Воспоминания иностранцев. – Смоленск, Русич, 2003. – С. 449—450.].

Так было при первом Романове. Создание узкого придворного кружка «ревнителей древлего благочестия», куда входили и Никон, и Аввакум, – это как раз была реакция немногих книгочеев, самодеятельных богословов на тотальную всенародную прострацию в области веры, в коей были уравнены все сословия. Только деятельность этих штучных умников привела в конечном счете не к благу, как им мечталось, а к страшному злу – Расколу, так что лучше бы их не было вовсе.

А вот что писал уже в начале XVIII века наш русский автор Иван Посошков в сочинении «Книга о скудости и богатстве, сие есть изъявление от чего приключается скудость, и от чего гобзовитое богатство умножается», перед тем как угодить за свои писания в Петропавловскую крепость пожизненно: «Я мню, что и на Москве разве сотый человек знает, что то есть христианская вера, или кто Бог, или что воля Его и как Ему молитися. А в поселянах и тысящного человека не обрящешь».

Сильно ли эти наблюдения отличаются от самаринских?

Однако, наличие единой русской нации, культурно гомогенной, при Алексее Михайловиче, кажется, не вызывает особых сомнений у Сергеева. Что же изменилось? Дворянство стало почитывать, наконец-то, евангелие, интересоваться вопросами философии и религии, а народ остался при своем поверхностном и примитивном бытовом понимании христианства? Вместо того, чтобы порадоваться, что хоть какая-то часть русского народа продвинулась к свету, Сергеев, кажется, готов ее за это упрекнуть…

Правда, «свет» порой действительно понимался крестьянами и дворянами по-разному: и вольтерьянство имело у нас продвинутые позиции, и масоны умствовали, и Пушкин, было дело, брал «уроки чистого афеизма» у английского лекаря Воронцовых в Одессе, за что (формально) и был сослан в Михайловское. И в католичество перебегали отдельные редкие особи – Лунин, Чаадаев, Печерин. Дворяне не замечены среди старообрядцев (что не в последнюю очередь связано со стопроцентной лояльностью престолу: дворяне присягали в никонианских церквах, присягу принимали никонианские священники). Однако поставить под сомнение статус России в целом как православной державы и русских как православного народа нет, тем не менее, никакой возможности. И в первую очередь это понимали наши государи, поэтому никогда не «козыряли» на людях Екатерина – вольтерьянством, Павел и Александр – экуменизмом. И в том же XVIII веке набожность Елизаветы Петровны была вполне выдающегося характера, гранича с показной. А начиная с Николая Первого сугубая религиозность, православный официоз были свойственны всем царям без исключения, вплоть до последнего из Романовых.

Возражая на мои возражения, Сергеев написал в интернете: «Я очень сомневаюсь, что православие и церковь объединяли крестьян и дворян. Православие дворянства – вещь очень неоднозначная».

Какая странная аргументация… Позвольте, а православие крестьян – вещь однозначная? Не подвел ли под этим выразительную черту вначале Раскол с его многими толками, а там и разнообразное сектантство и, наконец, все тот же Октябрь 1917-го? Сам же Сергеев (цитирую повторно) подмечает: «Далеко не все русские являлись прихожанами РПЦ; старообрядцев и разного рода сектантов всего, по данным И. И. Каблица, в 1880 году насчитывалось около 13—14 млн (приблизительно четвертая часть всех русских), а по данным П. Н. Милюкова, к 1917 году – около 25 млн»[119 - Сергеев С. М. Пришествие нации? – М., Скименъ, 2010. – С. 186.]. Куда уж неоднозначнее…

Также у крестьян бывали и разнобразные религиозные девиации – от скопчества и хлыстовства до молоканства, духоборства и т. п. Говорить, что этим создавались этнокультурные, а тем более этносоциальные барьеры, было бы явным преувеличением, неправдой, рениксой.

В вере нет и не может быть эталона. Но все же по преимуществу русские крестьяне были никонианцами: главный барьер, таким образом, проходил внутри толщи народа, отметая предположения об «этноклассах». И барьер суровый: известно, как староверы относились к никонианским иконам, книгам, как обращались с ними (и встречно: никониане – к старообрядческим святыням).

А вот что до славянского языка, то на Руси с самого начала и в течение долгого времени церковный и разговорный языки были максимально близки, бесспорно препятствуя классовому расслоению: церковная служба была равно понятна всем слоям населения, за исключением греческих терминов, которые были непонятны – но также равно всем. Но уже к XVII веку это стало не совсем так, а потом и совсем не так: церковный и разговорный языки разошлись по своим нишам. Особенно после введения Петром алфавита гражданской печати, резко отделившего церковную книгу от светской. Однако вело ли это к возведению «этноклассовых» барьеров? Никак нет, поскольку на церковно-славянском в совершенно равной мере не говорили и не писали уже ни крестьяне, ни дворяне. Так что и этот аргумент не проходит.

И уж совсем нельзя принять такой аргумент Сергеева: «Характерно, что „верхи“ (за исключением нескольких героических женщин, вроде боярыни Морозовой) не встали на сторону защитников старой веры и с удовольствием поддержали „латинофильское“ западничество Алексея Михайловича». Представить никонианство, равнявшееся на мировое православие и константинопольский канон, как ипостась западничества – это черезчур смело. И насчет «латинофилии» Алексея Михайловича – тем более. Достаточно пойти в Оружейную палату и посмотреть, на чем сидел, с чего ел, во что одевался, чем вооружался царь – это все, по большей части, вкусы и труды Востока (Турция, Персия, Индия, Сирия, Египет). Как и вся общая эстетическая ориентация Древней Руси после падения Византии и как минимум до середины XVII века; взглянуть хоть на храм Василия Блаженного – краеугольный камень и вместе с тем рубежный столб истинно русской эстетики, вырвавшейся, наконец, из-под ига византийских канонов.

Конечно, к этому времени Европа производила много курьезного, экзотического, что находило себе спрос при русском дворе. Но разве только там? Разве народ стоял в стороне от этого жадного интереса?

Если вы заявитесь в станицу Старочеркасскую (столицу былого донского казачества, откуда еще Стенька Разин вострил свои струги), вы попадете в храм начала XVIII века, главную церковь казаков того времени (заложен в 1706). И что же? В росписях стен и потолка вы с изумлением узнаете яркие цветные картины, срисованные с черно-белых гравюр знаменитой голландской «Библии Пискатора» (Амстердам, 1643, 1650, 1674). Что, казаки тоже были «латинофилами» или, еще чего хуже, «криптокатоликами»?

Я был немало изумлен этой находкой. Поскольку одним из моих профессиональных увлечений является история европейской иллюстрации, я знал не только откуда взялась такая «латинская» иконография, но и про то, каким образом она попала на Русь: примерно два десятка экземпляров этой чудесно изукрашенной и прославленной Библии было привезено в Москву голландской делегацией для подарков царю и его ближнему кругу (через мои руки проходил экземпляр, принадлежавший царскому родичу, боярину Стрешневу). Вряд ли хоть один из них доехал до Дона. А это значит, что казаки, хоть и старообрядцы по большей части, сами искали в западном мире вдохновительных идейных и эстетических импульсов, вот и раздобыли неведомым путем такой раритет. И разукрасили свой главный храм по его образу и подобию. Сюжеты из упомянутой Библии Пискатора мы встречаем в церковных росписях и на Русском Севере.

Старообрядцы упрекали никониан в искажении древних канонов иконописи, в новой эстетике храмового убранства, которую они относили к влиянию «латинства». Это было ошибочное мнение, продиктованное лютой вероисповедной враждой и отчаянием побежденных. Парадоксально, но именно новая эстетика ярославской, костромской иконописи и архитектуры, мастеров Оружейной палаты, московских керамистов, архитекторов Ново-Иерусалимского монастыря, «нарышкинского» барокко и пр. и была как раз выражением русского начала, именно она и составила истинно «золотой век» русского искусства, подлинно русский стиль, уже свободный от византийского диктата и еще свободный от западного. Ей бы, кажется, и оформлять сугубо национальное русское православие, каким являлось старообрядчество! Но – не случилось…

XVII век – время оживленных контактов национального русского государства со всем миром, которые не обходились без определенной культурной диффузии. Но никакой «вины» царей и дворянства в том нет. Вестернизация порой затрагивала и низы общества. Один поразительный пример отыскал в архивных документах допетровской Руси исследователь Д. Н. Альшиц, обнаруживший, что в Ошляпецкой волости Яренского уезда в Сибири проживал посадский человек Кузьма Силыч Щелкалов, купец и ростовщик, выросший из простых крестьян. Немало поездив по Зауралью, он жил в родном Яренске и удивлял сограждан своим «немецким видом»: дорогим коротким камзолом и штанами за 80 копеек, сменными шляпами (три штуки по 20 копеек каждая), рублевой тростью и заграничной зрительной трубою в руках неизменно, а шею повязывал немецкими «хальстухами», коих имел 5 штук по 12 копеек каждый[120 - Альшиц Д. Н. От легенд к фактам. Разыскания и исследования новых источников по истории допетровской Руси. – СПб., 2009. – С. 433—434.]. Что выразилось, в самом деле, в этом феномене: «мужицкая кичливость» и «нелепое чванство», по Буссову, или искренняя тяга к «хорошей, правильно устроенной жизни»? Думаю, есть основания предполагать и то, и другое. Если полистать любое серьезное собрание русского лубка, можно увидеть, что влияние западной моды и бытового инвентаря распространялось и на народные массы.

Сергеев пишет, что дворяне-де «хотели не только социально, но и этнокультурно оторваться от „черни“». И что в этом смысле «Петр I пришел на хорошо унавоженную почву».

Это совершенно не так. Допетровское и петровское дворянство было едва ли не самым необразованным и малокультурным слоем Руси (если не считать очень узкой прослойки высшей знати). Гораздо менее вестернизированным, чем, скажем, купечество. И вообще, резкий культурный отрыв правящего класса дворян от народа произошел лишь при позднем Петре, причем совершенно насильственно, по воле монарха. А подспудно едва ли не главным фактором культурной революции – был новый алфавит, новая азбука, переход с кириллической на гражданскую печать и вытеснение рукописной книги – книгой печатной. Но дворянство до Екатерины Второй не имело к этому отношения. А среди десятков литераторов начала XVIII века наблюдается лишь один дворянин, да и то не русский, а заезжий молдавский князь Антиох Кантемир.

Однако указанная культурная революция в целом не коснулась религии русского народа, которая, пройдя через жестокую реформу веком ранее, оставалась более-менее общей для всех его классов и сословий как во времена Петра Первого, так и перед Октябрьской революцией, да и сейчас остается.

Русский быт русских дворян

Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расчеты, брила лбы,
Ходила в баню по субботам…

    Пушкин. Евгений Онегин
Тезис о том, что дворяне культивировали в быту все возможные отличия от народной жизни с целью возведения «этноклассового» барьера, красной нитью проходит через рассуждения Соловья и Сергеева.

Но так ли это было на самом деле?

Обратимся вновь ко второй половине XVIII века – к цветущему периоду «дворянской империи», когда именно дворянство как никогда властно распоряжалось и своей судьбой, и судьбой государства. И беспрепятственно, в полную меру проводило в повседневную жизнь, в быт те нормы морали, эстетики, социальной психологии, которые были ему имманентно присущи. Обратимся к этому времени, потому что впоследствии социальное положение разных классов и страт уже никогда не будет столь контрастным, ярко выраженным, а к концу XIX века быт дворянства уже и вовсе в массе своей будет мало чем отличаться от быта прочих образованных и более-менее обеспеченных, хотя и не богатых слоев городского населения, живущих службой и разными видами умственного труда.

Здесь нам неоценимую услугу окажет вышеупомянутая книга О. И. Елисеевой. Для любознательного читателя я сохраняю в тексте ее ссылки на весьма полно и интересно подобранную литературу, а ссылки на страницы самой книги привожу в скобках в конце цитаты[121 - Усиленно рекомендую также раздел «Культура застолья пушкинской поры» из книги Е. В. Лаврентьевой «Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет» (М., Молодая гвардия, 2007). Я мог бы почерпнуть оттуда еще массу убедительных примеров, но не стал этого делать, дабы не перегружать текст.].

Итак – быт… Что ели-пили, как развлекались, как одевались, на чем ездили…

* * *

Стол. На картинах художников XIX века, в мемуарах современников и бытовых зарисовках писателей можно найти массу свидетельств того, насколько традиционными были вкусы русских людей всех сословий, всегда предпочитавших именно русскую кухню, русскую народную еду. Даже в дневниковых записях наследника цесаревича Николая (будущего последнего царя), которые он вел, направляясь на пароходе с визитом в Японию, мы встречаем дифирамбы русской кухне как самой здоровой и вкусной! Исключительно русскую кухню предпочитал и его отец, великий государь Александр Третий, определившийся в этом отношении на всю жизнь еще с Русско-турецких войн. Сохранились многочисленные меню дворцовых торжественных званых обедов, где мы встречаем не столько утонченные ухищрения французской кулинарии, а по большей части уху с расстегаями, щи, дичь с моченой брусникой, валованы с икрой, рыбу по-русски, бульон с пирожками, гурьевскую кашу и т. п. На картинах Павла Федотова и других бытописателей мы различаем кулебяки, паюсную икру, семгу, ветчину, грибочки, калачи, а на поминальных трапезах – кутью, блины и кисель… На Пасху разговлялись крашеными яйцами, пасхой, куличами, ветчиной – равно дворяне и недворяне. Вспоминается и поросенок с хреном, со сметаною, любимый Чичиковым, и разварной осетр, втихую подъеденный Собакевичем. В ушах всегда готовы прозвучать и сладко отозваться в мечтах бессмертные державинские строки: «Багряна ветчина, зелены щи с желтком, Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, Как смоль-янтарь икра, и с голубым пером Там щука пестрая – прекрасны!». Украинское дворянство любило галушки, вареники, свинину во всех видах, гусей. Чеховский чиновник мечтает о запеченой с яблоками утке, «хватившей первого ледку». А Гиляровский описывает подававшийся в трактире у Тестова блинный пирог, в низу которого, на «первом этаже» начинкой служили телячьи мозги, в верху (на двенадцатом, если правильно помню) – налимьи печенки, а уж что располагалось между ними, того всего и упомнить невозможно! И т. д. и т. п. Начать цитировать – не остановишься.

Конечно, у французских рестораторов можно было попробовать и устриц (особенно полюбил их Потемкин, которому оных, переложенных льдом и водорослями, привозили в бочонках курьеры), и «Страсбурга пирог нетленный» (он же консервированная фуа-гра, согласно Лотману) и т. п. На званых обедах у вельмож уровня Юсупова гости угощались шедеврами французской кухни и иными экзотическими блюдами вплоть до ананасов, выращенных в подмосковной оранжерее. Но основой основ всегда оставался простой (и непростой) русский стол.

Трудно поверить, но за исключением отдельных голодных лет или неурожайных местностей, хороший, разнообразный набор блюд не был диковиной и для крестьян. О полном, удивительном изобилии плодов земных на народном столе писали еще авторы-иностранцы, посетившие Россию в XVII—XVIII вв. Всегда там находилось много места для разной рыбы, грибов, каш, овощей, творогу, мучных изделий. Но в данном случае речь не о крестьянском благополучии (об этом – в разделе «Бесправные, зато сытые»), а о важнейшей в жизни традиции еды, единой, пронизывавшей снизу доверху все сословия России, не обходя и дворянство. То же касается и напитков, среди которых медовуха, сбитень и квас (пусть питие оного и не сопровождалось знаменитым карамзинским «Ай, парень! Что за квас!»), плодово-ягодные взвары, кисели всегда имели место быть, не говоря уж о многоразличнейших водках. Недаром И. Е. Забелин, величайший знаток русской старины, подробнейшим образом описывая царскую кухню, кладовые и погреба в книге «Домашний быт русских царей в XVI и XVII столетиях», подчеркивал, что быт у государя был по своему ассортименту в точности такой же, что и у зажиточного мужика, только более обильный и качественный[122 - Конечно, деревенская беднота питалась хуже. Но настоящая нужда пришла в крестьянскую избу уже после отмены крепостного права в результате резкого обнищания и запустения русской деревни, особенно в центральных областях. Развитие капитализма, социальное расслоение села, переход хлебной торговли в руки еврейских спекулянтов зерном и т. д. привели к повальной нищете и голоду, о чем повествуют, например, источники: Александр Энгельгардт. Письма из деревни (М., 1872—1887); Д. А. Соколов, В. И. Гребенщиков. «Смертность в России и борьба с ней (М., 1901) и др.]. Как ни странно, с 1790-х гг. все сословия объединила симпатия к пуншу, история проникновения которого в Россию мне не известна и который поначалу считался у нас простонародным напитком, но быстро прижился и у дворян (Пушкин: «…и пунша пламень голубой!»).

Словом, сословный барьер можно искать где угодно, только не за столом русского дворянина!

* * *