ИНТЕРУНИВЕР
Двадцать пятое марта. Четверг.
История. 2 урока. Пуцато радужен, обещает чуть ли не всем пятёрки. История! Сегодня утром листал справочник МГУ. «Пособие по истории», мне бы не помешало.
Идём через зал на химию. Пуцато идёт с нами и треплется, и треплется. В кабинете он шуткует с химичкой.
Химия. Несколько человек к доске. Пишу реакции электролиза.
Английский. Читаем «Pierre de Fermat». Я мгновенно получаю пять, даже удивлен.
Физра. Ну её всё-таки. Узнав, что футбол, иду на этаж. Читаю о Фрейдизме и поражаюсь: ведь Id – это Био. Но собственно в остальном не то. Пансексуализм? Мне это кажется не естественным. Но всё же здорово – теория человека налицо.
Отборочная олимпиада по физике. Опять то же, что и раньше – 3 часа бьюсь над простой задачей. Почему-то я не умею бросать и браться за другую задачу.
Весь день прошёл под знаком дум о факультете психологии. Думаю, и думаю, иногда уже бесповоротно решаю. Но риск, риск… Ответственность. И боязно – вдруг это минутное увлечение. Но думаю, что нет. Приходится делать выбор, решать. Вся жизнь впереди туманна и неясна. Я могу погибнуть как человек – это страшнее всего. Иногда так ясно возникает картина моей гибели – полный упадок, конец всех стремлений. Сейчас одна из раздвоенных точек, о которых я хотел написать фантастический рассказ. А может, всё предопределено? Бихевиоризм! Тем не менее предопределённость сочетается с необходимостью действовать. Сегодня укрепилась мысль, что в интернате было хорошо. Странно? Нет, я уже привык к этому свойству. Человеку свойственно привыкать, приспосабливаться. Из настоящего прошлое кажется хорошим. Впереди неизвестность. А в интернате всё-таки было легче. Плыть по течению легко. Человеку хочется покоя, тихого счастья.
Впереди пока два пути.
Работа по обязанности в «точных науках» и «подпольное» увлечение «теориями человека».
С головой окунуться в «теории человека». Риск, ответственность перед родными. Но мне кажется, что именно так нужно сделать. Жить половинчатой жизнью нельзя.
И ещё страшно – вдруг психология – это вовсе не то, что мне нужно. Но я читаю Ярошевского и пока вижу, что это то.
История, история! Возникла даже мысль выучить её на каникулах.
Близится жаркое время – все вдруг накинулись на нас с зачётами. Ох и попаримся!
Двадцать шестое марта. Пятница.
История. 2 урока. Пуцато ставит несколько двоек за 44 год. На перемене рисует на доске карту и говорит о дороге Хо-Ши Мина. Потом Сумкин совершает колебания у доски и шерудит рукой в кармане. Пуцато говорит нарочито громко, с игривыми интонациями.
Алгебра. 2 урока. Делаем всякие интересные задачки с четырёхмерными кубами. На первой парте сидит некий товарищ в очках с боль-ши-и-им портфелем.
Лекция по алгебре. Абрамов даёт красивейшие вещи! Аксиоматически вводит скалярное произведение и пляшет! Красота неописуемая. Я наслаждаюсь, словно произведением искусства. Абрамов и сам живёт, горит, волнуется. Он мне сейчас нравится. Я горжусь человеческим разумом.
В конце потрясённый брожу по аквариуму. Если бы так построить теорию человека.
После начинаю читать Богена. Иду домой и до ужина читаю Богена. Я мёрзну, укрываюсь курткой, немного дремлю и в дремоте, какой-то странной, когда я всё слышу и в то же время сплю, приходят мгновенно забывающиеся мысли, я действую, с кем-то говорю, живу. Невидимый сон и бодрствование одновременно.
Ужин, когда некрасивая девочка смотрит на меня, потом боль в животе и снова Боген, проклятый.
До одиннадцати не придумываю к докладу ни единого нового слова. Ужасно! Хочется бросить всё и нельзя.
Иду вниз, в холл, там огромное скопление людей: телевизор, «СССР – Швеция», 7 – 0.
Смотрю немного, потом медленно, нехотя ухожу наверх. Ведьма опять выгоняет. Иду снова вниз, с трудом, с грустью укрепляюсь в каморке. Думаю и думаю о системе ценностей, наконец пишу несуразицу о любви. Ведьма приходит в половине первого и… не выгоняет. Пишу и думаю до трёх, потом едва не заснув, ухожу.
Двадцать седьмое марта. Суббота.
Литература. Лысенко приносит тонкую папку. Смеётся, видя, что народу мало (уехали сдавать экзамены в Физтехе). «А вы что, двоечники?». «Нет», – говорим. Тогда, не заставляя сдавать доклады, начинает читать стихи Пастернака. Непонятные. Но некоторые удивительно яркие, осязаемые. Я бы хотел так запечатлевать реальность в дневнике. После говорит о поэзии Пастернака, о романе «Доктор Живаго», его смерти в 1961 году. Читает стихи Галича, его хулиганскую песню. В конце кланяется: «Спасибо за внимание».
Биология. Журнала нет, биолог повергнут в нерешительность. Спрашивает, у кого нехорошие оценки. Опрашивает несколько человек. Грибко, ужасно похожий на боцмана, получает 2.
Две физики. В кабинете. Стучебников. Решаем задачи, рассчитываем бетатрон.
В перерыве выхожу на улицу. Голубое небо, сухо, кое-где островки снега и всюду бурая прошлогодняя трава. Прохладно, но греет солнце и приятно веет ветерок. Здорово, весна! Вдыхаю этот воздух, засунув руки в карманы, потом возвращаюсь в кабинет.
Две лекции по физике. Стучебников со скрипом крутит ручку демонстрационной машины. Я всё время смотрю на часы: скорее бы кончилась лекция. Предвкушаю субботу. Конец!
Обедаю плохо – всякая противность.
Прихожу в комнату. Народ суетится, разбегаются кто куда. Мы с Шуриком и решаем задачи. Я решаю шесть штук, потом с удовольствием и со спокойной душой бросаю. Блаженствую: отдых! Ужинаем с Шуриком и, выйдя с булкой хлеба из столовой, вижу на экране телевизора – Трус, Балбес и Бывалый. Всё к чертям! Бегу домой, потом назад и, стоя в толпе, смотрю всё до конца. Вспоминаю шестой класс, как смотрели с мамой «Приключения Шурика».
Потом я мою быстро пол. Никого нет. Я ложусь в постель и начинаю читать Кузанского. «Максимум един». Мысли спрятаны под ужасным языком. Это скорее философия душевных состояний, нежели мыслей. «Бог охватывает всё. Он во всём и всё в нём». И вдруг натыкаюсь на Лысенковскую формулировку нравственного человека, это интересно!
В половине одиннадцатого глаза схлопываются, и дальше читаю так, как бывает иногда: внезапно толчком просыпаешься, несколько секунд медленно водишь, лупя глазами по строчкам, потом вновь просыпаешься, не зная, сколько времени дремал и грезил и так далее.
Наконец бросаю книгу и укрываюсь с головой одеялом. В одиннадцать задрёмываю, и опять, как в прошлую субботу будят голоса ребят. Они приходят и говорят о хоккее, ругают наших – те играют с ФРГ и счёт в первом периоде 1 – 1. Я хочу спать ужасно, но в то же время в какой-то сладкой дремоте слушаю с удовольствием и не помню, когда засыпаю.
Двадцать восьмое марта. Воскресенье.
Сплю, поддувает, холодно. Но мне это нравится. Просыпаешься посреди ночи, подвёрстываешь одеяло под себя и блаженно спишь дальше. Под утро снятся какие-то сны, и тут вдруг меня вырывает в реальность громкое пение. Андрей на варварский шлягерный мотив поёт «Кони-звери». Все просыпаются и кричат на Андрея и Золотовицкого, который подсунул ему песенник. Ещё с минуту продолжается пение, потом Золотовицкий объявляет, что пойдёт в аквариум решать задание, а потом мол на олимпиаду на мехмат.
Я укрываюсь с головой, ибо довольно прохладно, и вновь погружаюсь в сон, перед этим поняв, что из-за пения напрочь забыл сны.
В девять вновь просыпаюсь, Коля недовольно бурчит: «И спишь, и спишь, а всё девять». Я буру у него «Эстетику» Гегеля и прочитываю страниц десять. Потом сижу на постели и говорю Коле о том, что мир только в человеке. Коля не согласен.
Идём с Шуриком в столовую. Пьем кофе, жуём белый хлеб. Кофе здесь дрянной.
В классе до обеда и после обеда до пяти решаю задачи из Дорофеева. Решаются легко, у меня возникает какая-то алчность, желание решать и решать. В пять мгновенно выучиваю английский, «Pierre de Fermat».
В перерыве между математикой и английским погрустил о прошлом, т.к. внезапно услышал песню из «Клуба путешественников», она гремела внизу, и я стоял на пороге класса и слушал. И потом закрутился клубок воспоминаний, о доме.
Иду домой, говорим с Колей, я – о Кузанском, он о Гегеле. Раскрываю «Антологию», и вдруг натыкаюсь на слово «аксиома», потом в глазах пестрят «теоремы» и «постулаты». Кричу: «Ух ты, кто-то взялся за ум!» С Колей лихорадочно – Спиноза, «Этика с геометрическими доказательствами». Даже сама попытка уже имеет огромное значение. А может, тут и дельная теория? Коля говорит, что Лысенко раньше упоминал это сочинение. Я сажусь и немного читаю, сразу я не очень проникаю в суть, кроме того, нужно делать задание.
В одиннадцать я колеблюсь: идти домой или остаться в классе? Колебания прекращены щуплым незнакомым товарищем – выгоняет.
Немного контактируем с Масловым, он нападает, всё стремится запихать меня в угол.
Потом я начинаю стаскивать Колин матрас, он грозится побить, но лежит смирно. Я зову его «Венчиком». Спать не хочется, не привык. Хочется говорить о чём ни будь – болтливость. Наконец успокаиваюсь.
Двадцать девятое марта. Понедельник.
Под утро снится сон. Не очень яркий. Мы с Валерием Кривоносенко идём по разбитой дороге от базара прямо к школе № 59 и я говорю: «Не вернёшь». Этот сон неярок. А был сон просто удивительно яркий, такого не бывает в действительности: от клуба я вышел к шоссе. Зелень была поразительно сочной, с громадными листьями. Всё в светлой густой зелени, и золоте солнца, и голубизне неба. А сегодняшний сон грустный, тихий.
Элементарная математика. Макс рассказывает о построениях циркулем и линейкой. Очень интересно. V8a8+b8. Построение по высотам… Макс какой-то странный сегодня – грустноватый, ироничный.
Три мат. анализа. На первых двух уроках – директор, на последнем – Абрамов. В конце дают площадь поверхности. Интеграл продолжает приводить меня в восторг. Практический, конечно. Брать неопределённые противно.
В классе с Колёсиным и Фёдоровым оттираем стены и пол, на полу появляется «кровоподтёк». Долго моем, я их спрашиваю, почему они не хотят быть миллиардерами (коронный вопрос). Они не знают.
Когда я был пацаном, я ни за что не хотел «прилично одеваться». Брюки должны быть с дыркой. Эх! Умер тот мальчишка навсегда. Говорим о любви, они упирают на половой момент. Я болтаю ногами, лёжа на парте.
Мы закончили, я бегу вниз. Коля пробегает за хлебом и сообщает, что Маслов подстригся.
Сейчас я подойду к раскрытому окну. Высовываюсь из окна, сев на подоконник. Моросит дождь, пасмурно, дымка на горизонте переходит в бледную голубизну в зените. Веет влажный прохладный ветер, глотать его – наслаждение. За дорогой у домов горят костры. Внизу во дворике – две бесформенные кучи снега и много бумаги. В окне корпуса «А» – страннолицая девочка. Я задираю голову и капли падают мне на лицо. Посидев так, «падаю» резко на пол. Сейчас пришёл Гамзат, ест мой хлеб.
Физику сделал быстро. Повторил химию. Посмеялся над Максимовым, спрашивавшим, не брал ли его книжки. Он ушёл, умирая от злости и шипя: «Идиот». Потом разозлил Колю приставаниями, тот тоже сказал: «Идиот». В меня сегодня вселилось желание бесить их.
На тумбочке у Коли беру «Политэкономию». Иду в класс, раскладываю тетради, начинаю учить о капитализме, империализме. В одиннадцать некая тётя выгоняет, иду в 9 «Д», резко отрываю дверь, испугав красивую девочку и двух товарищей. Приходит Гамзат, собирается народ. До часу читаю о переходе к коммунизму.
Тридцатое марта. Вторник.
Ю.Г. приходит на этаж и понимает нас, хоть сейчас без 10 восемь. Кричит: «Мальчики, погода-то на улице!» Смотрю в окно. Небо – ярко голубое. Золотится занавеска. Хорошо!
Одеваюсь. Золотовицкий и Саблев делают шутку – убирают кровати Шурика и Венчика. Но те ничего – довольны, не то что Шурик в первый раз – переворошил всю постель.
Физика 3 урока. Стучебников рассказывает об электродвигателях, генераторах, трёхфазном токе. Меня что-то спрашивает, и я не могу ответить толком, краснею. Усманов неустанно крутит ручку генератора.
На перемене я спросил у Коли: «Много девушек ты перещупал?» – и он обозвал меня дураком. Я обиделся и мечтал на уроке об отмщении холодностью.
После физики ели сладкие булочки с чаем. Вышли на улицу. Солнце греет, небо голубое, но ещё прохладно – поддувает в воротник. Народу высыпало уйма. Весна! Ю.Г. гонит нас на урок.
Литература. Лысенко странный какой-то, загорелый, похожий на тракториста. Вызывает Гамзата к доске и заставляет его писать слово, в котором мы сделали ошибки: «ИСКУССТВО». Ребята мирно точат лясы весь урок, в конце Лысенко говорит: «Хочу, чтобы кто-нибудь из вас пошёл в структуральную лингвистику».
Физкультура. Я сижу в аквариуме и в окно вижу, как ребята на асфальте гоняют мяч. За партой девочка, со спины ужасно напоминающая Лену Челышеву. Я всё время созерцаю её спину и вдруг понимаю, что я сейчас всего-навсего самец, а она – самка. Я думаю о связи «животное – человек». Может быть и животные обладают сознанием? Чуть ли не прихожу к этому выводу.
Химия. Повторение гидролиза. Химичка в два часа отпускает нас. Маслов трясёт головой как прежде, но коротенькие волосы совсем не то. Вчера Маслов был сумрачен, «бил» меня за насмешки, и мы стрелялись с ним в коридоре, бросали катушку, трижды мне досталось по ноге, а ему – слегка по голове.
Обед. Гороховый суп, котлета и два морса – обменял с Максимовым на икру.
В своей комнате слышу какой-то звук, странно знакомый, вдруг понимаю: трактор! Влезаю на подоконник и смотрю, да вот он, едет по дороге.
Сумкин сегодня после обеда предложил тему – 10 минут доклада о космонавтике. Сумкин ещё читал в газете и восхищался: «Ильичёво знамя!»
После ужина, дома с Максимовым увлекаемся игрой в мяч. Забиваем голы друг другу с близкого расстояния. Игра отличная, увлекает. Потом я ухожу, думаю еле шевеля мозгами над докладом. Сторож сегодня седоголовый, в одиннадцать иду домой.
Там Максимов, радио поёт песню о юности. Максимов вдруг: «А ведь это прекрасно – юность». И начинает хандрить. Говорит вещи, которые я уже думал и передумал несчётно. «Поехать бы в Сибирь… Мы лишены настоящей жизни… Юность проходит – и нам нечего вспомнить… Жизнь наша ужасно неприглядна, мы одиноки, нет ни малейшего намёка на дружбу… Хоть бы дружба! Все свиньи! Что за жизнь… Хорошо быть поэтом, писателем…»
Неосознанные желания чего-то светлого, туманного, непонятного. Я говорю, что это – желание свободы. Он соглашается. Я заинтересован – кажется это довольно распространено. Я, однако, смеюсь и веду себя неподобающе.
Приходит Коля. Происходит изнурительный разговор, Коля хвастается «логическим обоснованием дифференцированных вещей». Я прошу его подтвердить слова, но он отказывается, всем своим видом показывая, что это только по собственной прихоти.
Примечание: К Саблеву приехала мать; он ушёл с химии; я видел её в столовой; мы ели его фрукты; вкуснейшее яблоко, апельсинчик.
Тридцать первое марта. Среда.
Вчера я не сделал ничего с докладом. Кроме того, неясно с математикой. Спор с Колей, и кроме того, абсолютная неработоспособность; безволие охватило меня. Решаю сделать всё на биологии.
Биология. 2 урока. Энергичная быстрая тётя выдаёт кучу информации просто потрясающую. Вот это да! Не то что мямли биологи дяди! Я разрываюсь. Слушаю лекцию и думаю о докладе. Ничего толком не получается. Отвратительная раздвоенность, половинчатость.
Литература. 2 урока. На первом уроке в общем заканчиваю всё, что хотел написать, но возникает новая проблема – ценность, значимость человека в глазах других людей, и на разработку этого абсолютно нет времени, решаю нестрого трепануться по наитию. Доклад пестрит понятием «система ценностей». В общем я конечно не создал единого логичного аксиоматичного изложения. Дрожу в напряжении.
На втором уроке несколько человек выступают, никто из них не раскрывает тем, очень плохие выступления. Лысенко недоволен. Говорит, что будет спрашивать остальных партизанскими методами – на переменах.
Две алгебры. Возимся с векторами. Я доказываю у доски единственность разложения на перпендикулярные составляющие.
Иду на факультатив. Там сегодня много народу. Лысенко входит и довольно улыбается. Говорит о внешней и внутренней цели. Спрашивает страннолицую девочку о занятиях спортом. Далее мы берём темы для многолетней работы. Я растерялся, ни одной походящей эмоции в голове нет. Беру «самопожертвование». Лысенко шутит о наших темах, говорит о первых необходимейших книгах. Рассказывает о Кьеркегоре, о Дании, о жёлтых звёздах, о навхах. Что-то говорит о Сыктывкаре.
Расходимся. С Юркой идём в комнату. Этот день характерен желанием учить политэкономию и ленью. Собираю книги, иду в класс. В этот день тепло, ясно, словно лето пришло. Окно открыто всё время, доносится музыка, интернат ярко желтеет в лучах солнца.
Я слоняюсь безвольно из комнаты в класс за разными вещами. После ужина с Андреем придумываем ребятам. Я – Ероплан, Клиффорд, а также Миледи. Приятно так беспечно проводить время, и в последние дни меня притягивает общество ребят, я не хочу оставаться по ночам в классе. Приходит Ю.Г., заливисто хохочет над нашими новыми именами. Затем я иду в класс и часик или два делаю уроки. В 11 нас выгоняют.
Первое апреля. Четверг.
Я встаю и, не завтракая, иду в класс. Надо подучить 44 год, а то вчера я терзался. Как всегда, вечером делаешь ступенчатые уступки. («Политэкономия? Тьфу ты, да ещё столько времени… Да и расскажу что-нибудь. История? Ну, это уже урок, завтра пораньше приду в класс, и дело в шляпе. Химия? А физкультура на что?) Конечно, я не думаю словами, а просто возникают концепции, мысленные состояния. В других областях так думать не удается, хоть и хочется иногда. Уступки же лености проходят почти подсознательно.
Быстро, весьма быстро выучиваю 44 и 45 года. Но приходит Пуцато и рассказывает про Японию, предварительно заявив, что шуток не принимает.
История. Пуцато рассказывает о докладе Брежнева, говорит, чтобы законспектировали. Золотовицкий присылает записку: «Если это не утопия, то хорошо». (О планах по повышению благосостояния).
Химия. На химию я не иду. Сидим с Ронгиным и Гамзатом в зале на подоконнике; зал полон девятиклассниками: лекция по физике. На задних рядах ребята делают что угодно, кроме слушания. Дерутся. Я всё смотрю в окно, там продолжается игра в волейбол. Верблюжая девочка. Полуголый товарищ без подбородка.
За пять минут до конца лекции уходим и пьём вкусное молоко. Потом мы с Саней Кустовым уже стоим, как повелось теперь, у крыльца; стоят толпы народу; греемся и дышим воздухом, болтая. А погода- то! Прелесть!
Физра. 2 урока. Ухожу на этаж. Внизу по полю пробегает Коля, ребята играют в футбол. В сотый раз перелистываю билеты по полиэкономии, они уже перестали меня страшить. Читаю, слоняюсь, выглядываю в окно, где девятки убирают территорию, где красивая девочка.
Подходит время обеда.
С Колей в классе. Коля сидит у окна и стреляет в меня из трубки бумажной ракеткой. За окном – лето, да и только. Девятиклассник говорит: «В классе 9 «Б» зачёт». Я колеблюсь, наконец решаю рискнуть. Пуцато даёт две темы: «Социалистические трудовые отношения» и «Сущность капиталистической эксплуатации». Первая меня ужасает, вытянуть бы на три, за вторую уж получу пять. Харламов отвечает, повезло ему с темами! Потом я. По первому вопросу 5!!! По второму 3… Вышло всё наоборот. Потрясённый иду домой и рассказываю всё Юрке, он хохочет.
Поздно вечером, взяв у хорошего сторожа мягкую булку, с Юркой идем домой. Сначала СССР-ЧССР, 2-2. Пока приходим 2-3. Потом 2-4 и наконец 2-5. Коля исходит злостью, Золотовицкий: «Щенки». Юрка жалеет наших, он молодец.
Второе апреля. Пятница.
Вечером в классе Юрка и Андрей. Приходит востроносая симпатичная тётя и просит позвать дежурного. Я зову Венкова. Венков и Грибко моют пол, мы с Андреем сидим под потолком на партах, поставленных на столы. Приятно. Приходит неизвестный, выгоняет.
Примечание. Сегодня узнал, что пропущен на второй тур. Более того, на первом туре у меня третье место (!) после Харламова и Золотовицкого. Я был несказанно поражен. Ведь я считал свою работу никуда не годной.
Третье апреля. Суббота.
Литература. Лысенко не пришёл. Я вяло листал тетрадь по физике.
Биология. Биологии тоже нет. По словам Соломкина завуч сказала, что литературу и биологию сняли из-за опроса.
Физика. 2 урока. Демонстрация. Колебания, осциллограф, генераторы, звуки разных тонов. Здорово, так можно и музыку делать! Незатухающие и затухающие колебания. Резонанс.
Лекция по физике. Уравнения Максвелла. Отлично! Очень интересно, великолепно! Интерес возникает тогда, когда сам раньше думаешь: «Как бы это сделать?» И радуешься красоте и уму человека. Блестяще!
После обеда занимаю 82 копейки у Максимова и иду звонить в ателье. Иду по улице, спускаюсь вниз. Тепло! Уже пыльно, сухо. Здорово! Ведь всего несколько дней назад был снег! Два раза безуспешно набираю номер. Возвращаюсь.
Ребята всё ещё накачивают мяч, купленный вчера Шуриком. Потом уходят играть в футбол.
Голубое небо, тепло, в общем весна идёт, Яковлев пускает зайчики.
Я пишу письма маме и отцу. Сначала о своих делах, потом о Солженицыне, о Шолохове, как говорил нам Лысенко. Отношу письма вниз, там играет музыка, танцуют.
Сделав своё дело проскальзываю в комитет, там народ смотрит последний матч чемпионата. СССР-Швеция, 3-3. Мальчик и девочка стоят вплотную и, как лошади пригибая друг к другу шеи, шепчут что-то. Приходит Маслов. Темно, душно. Счет становится 6-3. Вопли, стучание в телевизор.
Четвёртое апреля. Воскресенье.
Около восьми просыпаюсь от шума. Максимов и Золотовицкий поднялись и убирают кровати. Хочется спать, но… олимпиада. Я сажусь на кровати и с трудом удерживаюсь от того, чтобы не свалиться. В голове муть. Минут чрез пять протрезвляюсь. Наконец, выходим с Максимовым, веснушчатая маленькая тётя говорит: «Ни пуха, ни пера», Максимов отвечает «К чёту!». Пуцато сидит и созерцает нас.
Влажный утренний воздух, туман. Я иду в плаще. Спускаемся к остановке 103 автобуса. Люди уже снуют туда-сюда с сумками. Чем-то мне это напоминает Пашковку ранней-ранней весной. На душе хорошо.
Едем к Университету, входим в физфак. Пять задач, четыре часа. Как всегда, тугодумство, нерешительность, сомнения. Противно, хочется плакать. Наляпываю к концу три задачки, уже спокойный. Напряжение исчезло в середине.
Едем домой с пересадкой, ужасно хочется есть. День прохладный, дымчатый. В столовой набрасываюсь на котлеты с макаронами. Беру прибавку, толстуха даёт две котлеты. Объедаюсь. Потом, вынеся с одним девятиклассником бак с мусором, получаю два морса. Пью с удовольствием. Беру батон и иду домой.
Дома ем батон (!) что-за ненасытность такая, и читаю вступление Брушлинского. Интересно. Психология, кажется, именно то что мне нужно. Центр науки! Потом возникает надобность почитать Декарта. Читаю в антологии. Отлично! Сомневаться во всём – правильнейший принцип.
К 11 вечера иду в 9 «Д» и до двух ночи, странно свежий, делаю задачи сам. В два мгновенно наступает реакция. Ухожу усталый. Хороший сторож в холле предлагает мне поесть, я отказываюсь. Молоденький математик-дежурный улыбается. Иду домой, до половины пути разговор со сторожем заглушает страх, потом начинаю боятся. На этаже, млея от ужаса и подвывая закрываю дверь в туалет, ожидая, что вот кто-то схватит меня за руку. Закрываю хлопающее окно в холле (оно две ночи уже подымало меня). Кто-то проходит в туалет, я пугаюсь скрипа двери. Быстро вхожу в комнату, съедаю половину мягкого батона, принесённого с ужина. Осталось две половинки.
Примечание. Сегодня странное ощущение охватило меня. Скрюченные ребята в пальто шли в интернат, и я сказал: «Странные животные люди». Раньше это уже было. Мы сидели на физике, и я вдруг узрел всё как-то с другой стороны. Вот сидят странные животные, ополчившиеся против всего естественного, и впитывают в себя методы войны с природой.
Максимов сказал, когда мы входили в интернат, что не стоит развивать теорию на такой основе.
А люди ведь голенькие не ходят! На них искусственные шкуры. Как странно, должно быть, смотреть на нас какой-нибудь собаке.
Пятое апреля. Понедельник.
В восемь приходится вставать, а не хочется.
Иду в аквариум. Гусь разбирает ВМК-вариант, по которому я наврал Юрке заранее, что получил 5.
Элементарная математика. 3 урока. Решаем задачи. Я соображаю плохо, досадую на себя. Это может меня подвести в крупном счёте – это – это тугое соображение. Нельзя так ни в коем случае!
На перемене пью кефир, хлеб противен после ночных ед. Выхожу на крыльцо. Коля игранет в классики, потом они с Грибко, прыгая на одной ноге, толкаются.