Операция «Американский братишка»

– Полагаю, что за тобой был закреплен постоянный номер в доме отдыха Госплана СССР в Вороново.

– Ну конечно, апартаменты. Чудесное место, – оживился Николай Николаевич, тут он мог, что называется, блеснуть отличной памятью. – Старинная усадьба небезызвестного графа Ростопчина. Того самого, что Москву сжег в двенадцатом году. И собственную усадьбу, кстати, тоже, чтобы корсиканскому чудовищу не досталась. Знаменитый маршал Мюрат там ночевал. Главный дом и церковь строил, кажется, Бланк. До сих пор местные говорят, что под всеми постройками есть целая система подземных ходов. В них, дескать, граф спрятал от французов драгоценные скульптуры. Кстати, первыми владельцами Воронова были потомки Волынского-Боброка, героя битвы на Куликовом поле. Последних владельцев, Сабуровых, как водится, перестреляли и переморили в лагерях.

– Молодец, пятерка. Так вот, Дьяково совсем рядом. Свитино, Юрьевка и потом Дьяково. В сторону окружной железной дороги. Только теперь Дьякова нет. Отец вернулся после победы и застал одни головешки. Надо было как-то жить. Пошел в военкомат, куда же еще, военком, сам без руки, увидел его боевые награды и нашивки за ранения, устроил замом к знакомому директору в магазин на Сходне. Так отец и попал в кооперацию. Осел на Сходне, женился. Любовь его дождалась, довоенная, тоже, кстати, дьяковская. Он ее в Юрьевке нашел, голодную, оборванную, в опорках. Потому-то, должно быть, мама так мало и прожила, все оставшиеся силы ушли, чтобы меня выносить и родить.

– Сережа, даже в нашей стране при всех перипетиях люди не пропадают бесследно, – Николай Николаевич, как большой начальник, пусть и в прошлом, справедливо полагал, что в правильно устроенном государстве всегда можно найти человека, ответственного за любую конкретную вещь, будь то пустая коробка, валяющаяся на обочине дороги, или букашка, случайно залетевшая в окно автомобиля, – а уж тем более люди с именами, фамилиями, местом жительства, паспортами и пропиской. Что, не было у крестьян паспортов? Правильно, до шестидесятых годов двадцатого века не было. Зато были разного рода анкеты, справки, разнарядки и, представь себе, доносы. И бухгалтерия, кстати.

– Успокойся, Коля, давай я тебе чаю налью, – Сергей Петрович мысленно отругал себя последними словами за забывчивость. С Николаем Николаевичем не следовало разговаривать загадками, их за него с детства решали совсем другие люди, а человеку такого круга и воспитания оставалось только поставить свою подпись или недовольно топнуть ножкой, – я все тебе сейчас расскажу. Ты прав, у меня единственная надежда на то, что люди без следа, с концами не пропадают. Хотя, по правде говоря, до сих пор десятки тысяч солдат числятся без вести пропавшими, а у них уже правнуки рождаются.

На самом деле, оттягивая продолжение рассказа, Сергей Петрович все еще раздумывал, что следует говорить Николаю Николаевичу, а от чего следует воздержаться. Известно, что детям до определенного возраста не дают спичек. И правильно делают.

Конечно же, Сергей Петрович в ближайшую субботу после получения отцовского письма оделся потеплее, все-таки стоял конец февраля, и поехал в Дьяково. В начале двадцать первого века это оказалось несложно даже в такой запущенной стране, как Россия. От станции метро «Теплый стан» до Вороново регулярно курсировали рейсовый автобус и вполне комфортабельная маршрутка. В самом Вороново, у конечной остановки, на площади, дежурили две машины с шашечками на крыше – потрепанная вместительная «японка» и «Жигули» классической модели. Сергей Петрович выбрал «японку» и не ошибся. За рулем сидел плечистый мужик лет сорока с небольшим, с татуировкой на широкой кисти правой руки, указывавшей на принадлежность водителя к «войскам дяди Васи». Местный, из Вороново. Такие умеют дружить и много чего знают.

Бывший десантник Витя подтвердил, действительно, в июле 1941 года, сразу после начала войны, в здании Дьяковской школы-восьмилетки расположился госпиталь. Местные, те, кто не ушел на фронт, так или иначе что-то в нем делали или крутились около ради лишнего приварка: с началом войны в деревне стало совсем голодно. В ноябре или в декабре сорок первого, таксист Витя точно не знал, в Дьяково заскочила немецкая разведка. Всех, кто был в госпитале, без разбору, перестреляли, включая раненых, медсестер и старух с вениками и ночными горшками. Потом полили двухэтажное здание из огнемета, избы рядом тоже сожгли. Дьяково осталось без мужиков и без школы и совсем обезлюдело, в конце пятидесятых его и вовсе добили, объявив политику «укрупнения колхозов и совхозов». Эту очередную волшебную палочку коммунистов, как, скажем, торфяные горшочки, кукурузу или химизацию, Сергей Петрович помнил, он рано начал читать газеты. Что же, получается, можно больше никуда и не ездить.

– И что там теперь?

– Поле, траву косят на силос. До того сажали кукурузу или горох, уже годов пять как перестали. Рано или поздно все равно продадут землю под коттеджи. Асфальт, электричество, рядом железная дорога. Вопрос времени. Вот только как с памятником будет…

– Там памятник есть?

– Давно уже стоит.

– Поехали, – заторопился Сергей Петрович.

Остановились на краешке узкой, только-только разъехаться двум автомобилям, асфальтовой ленты. Витя побоялся застрять на поле. Снег под ярким зимним солнцем слепил глаза, показалось, что идет от дороги какая-то тропка, вроде бы охотники положили здесь в начале февраля пару матерых волков из стаи, окружившей лося, и накатали колею снегоходами. Шофер предложил подождать пассажира, а когда Сергей Петрович отказался и сунул ему первую попавшуюся купюру, аккуратно отсчитал сдачу и вручил ярко-желтую визитную карточку.

– Понадоблюсь – отбейте по мобиле, подскочу.

Стараясь не проваливаться в снег, ступая медленно и осторожно, как по минному полю, Сергей Петрович преодолел эти пятьсот метров до приметной купы деревьев посреди чуть выпуклого, как девичий живот, поля. Металлическая ограда с калиткой, скамейка под снежным одеялом, несколько засохших венков и стандартный памятник, крашеный серебрянкой. Бородатый мужчина в полушубке и с автоматом за плечом одной рукой держит треух, другой обнимает за плечи склонившую печально голову дочь или внучку. Таких памятников на Руси не счесть. Вон, когда проезжали Юрьевку, у полуразрушенной то ли немцами, то ли большевиками церкви из-за голых деревьев проглянули покосившееся кресты погоста – там тоже, наверное, стоит обелиск павшим односельчанам.

Сотни лет подряд, – подумал Сергей Петрович, – пахали мои предки эти суглинки, холили их, как холят невесту, и в урочные сроки кормила их земля. Может, и не так уж сытно, но кормила. Да еще в окрестных лесах, на невеликих озерах, небось, и сейчас водится дикая снедь: лоси, кабаны, зайцы, птица боровая и водоплавающая, рыбка плещет. Витя говорил, тут грибов полно. Жили люди, молились Богу и растили детей. Насколько еще нас хватит – приходить на это поле 9 мая с венками и букетами первых тюльпанов и нарциссов? Скорее всего, сами же хозяева будущих коттеджей снесут памятник за ненадобностью. Вон во дворах в Юрьевке навороченные джипы стоят, на столбах кирпичных заборов видеокамеры, поселок рядом, Витя сказал, газпромовский, а на церковь рубля, небось, никто не даст. «Китайцы придут, починят, – усмехнулся про себя Сергей Петрович, – они историю уважают. Им только скажи, что рядом с этой Юрьевкой в 1812 году в своем имении фельдмаршал Кутузов ночевал, толпы набегут».

И тут только его ударила, как иглой в сердце, догадка: получается, в этой самой порушенной церкви в Юрьевке, тогда, в самом начале кромешного восемнадцатого года, отца и крестили. И приемных деда и бабку, вырастивших отца и убитых фашистами там же, наверное, через двадцать с небольшим лет и отпели. Перед тем, как в братскую могилу опустить. Надо, стало быть, туда путь держать, в Юрьевку, на деревенский погост, старожилов расспросить. Должен же кто-нибудь что-то помнить, хотя и то сказать, после победы почти семьдесят лет минуло. Сергей Петрович смахнул снег с краешка скамейки, присел, сунул на всякий случай под язык таблетку бесполезного, как известно, валидола, вытер платком заслезившиеся глаза.

Здесь, на занесенном снегом поле с одинокими, как сироты, окоченевшими березками вокруг простенького памятника, новенькими бетонными столбами линии электропередачи, шагающими вдоль кромки леса, с доносящимися от близкого железнодорожного переезда протяжными сигналами и перестуком тяжелых товарняков Сергей Петрович понял, что все написанное в отцовском письме правда и его долг и дело всей оставшейся жизни – узнать, кто и почему принес в снежном январе 1918 года в несуществующую теперь подмосковную деревеньку Дьяково корзинку с новорожденным мальчиком, ставшим потом, после страшной войны, его, Сергея Петровича Попова, отцом.

Впечатлительному Николаю Николаевичу Сергей Петрович изложил историю своей поездки в Вороново лаконично, в двух словах. Имущество он приятелю мог доверить легко, не задумываясь, но вот с душой дело обстояло сложнее. А произошло еще вот что.

Сергей Петрович дососал валидол, прикрыл за собой калитку, снял шапку, поклонился памятнику в пояс, трижды перекрестился и, не торопясь, утаптывая собственные следы, добрался до кромки асфальта. Тяжело перевел дух, огляделся, фиксируя в памяти это место и уже начинающий угасать колючий от снежной крупы и порывов ветра короткий февральский день. Слева виднелся дорожный знак железнодорожного переезда, уходивший перед ним направо асфальт, видимо, вел в большой, судя по обилию крыш и немногим печным дымам, старый садоводческий кооператив. Обратная дорога сначала пряталась в увале, потом, перебравшись через неширокую речку, вела на Юрьевку и дальше, на Вороново. Название речки он запомнил, еще когда разглядывал карту – Моча, с ударением на «о». Надо уточнить, славянское это название или угро-финское. Интересно все-таки. Тем более что и имение знаменитого победителя Наполеона тоже так называлось.

Рядом с ним неожиданно и бесшумно остановился маленький автомобиль – светло-коричневая корейская микролитражка. Женщина-водитель, протянув от руля правую руку, распахнула переднюю дверь.

– Вам плохо? – на вид женщине было около сорока, она внимательно смотрела на Сергея Петровича сквозь стекла очков в модной прямоугольной оправе.

– Мне надо в Юрьевку, – не отвечая на вопрос, с трудом разлепив замерзшие губы, произнес Сергей Петрович.

– Садитесь, – пригласила женщина, перекладывая с переднего сиденья автомобильчика на заднее дамскую сумку и прозрачную папку с бумагами, – я к маме ездила, отвозила ей продукты. Она у меня всю зиму здесь на даче живет. А теперь я обратно в Москву еду.

– Если не возражаете, и я с вами, – неожиданно для себя попросился в попутчики Сергей Петрович.

Потом, уже под утро, когда все наконец получилось как надо, лежа без сна с первой за десять лет сигаретой рядом с неожиданно связавшей прошлое, настоящее и будущее маленькой женщиной, Сергей Петрович понял, как ему на самом деле повезло, потому что не может человек в такой день оставаться один на один с непосильной ношей, просто не выдержит сердце, вот и все. А ему столько еще предстоит сделать, и курить, кстати, больше не надо, потому что нужны силы и запас лет, чтобы родить и поставить на ноги следующего Попова, иначе зачем бы ему стал писать письмо-завещание отец, столько выдержавший в жизни и успевший, словно последнее рукопожатие, передать ему свой наказ.

Так уж совпало, что буквально через несколько дней его пригласил к себе патриарх Николай Николаевич и сообщил, что планирует уступить значительную часть акций иностранному инвестору-стратегу. Сергей Петрович и не подумал нарушать правила игры. Николай Николаевич не зря отметил его в свое время за умение держать язык за зубами, промолчал он и сейчас, хотя прекрасно понимал, что это за бойцы, прикрывшиеся экзотическими юрисдикциями. Для окружающих же Сергей Петрович просто выходил в кэш, так делали многие и помоложе его. Вполне вписывалась в общий тренд продажа дорогостоящего родового гнезда и предполагаемый переезд на покой в Теплице. Все, у кого образовывался хоть какой-то капитал, первым делом бежали покупать заграничную недвижимость. Во времена его молодости так покупали ковры и хрусталь, теперь дома и квартиры по всему свету.

Вот как бывает, – думал в те дни Сергей Петрович, – живешь себе годами размеренной, от утреннего кофе до вечернего кефира, жизнью, и на тебе, оказывается, ты просто копил силы, чтобы в нужный момент перейти в галоп. А я уж было совсем монахом заделался, забыл, как женщину надо раздевать, будто и вправду осталась одна дорога – в монастырь.

– Мы, Коля, имеем хоть и корявую, ублюдочную, но все же рыночную экономику, – Сергей Петрович наконец сообразил, что надо сказать другу. И, главное, окончательно решил, о чем не надо рассказывать ни под каким видом. С Николаем Николаевичем можно было хорошо расслабиться, а дело делать придется наемному детективу, и то, что ему-то и рассказал Сергей Петрович все как на духу, без утайки, было правильно, одному тут не справиться.

– Мы, Сережа, жили, живем и будем жить при феодализме, только без потомственной аристократии. О таком варианте Иван Грозный даже мечтать не мог, – перебил его Николай Николаевич, – а нам с тобой крупно повезло, – он начал для наглядности загибать пальцы, – родились в Москве – раз, прилично устроены – два, а главное – при деньгах, это три. Ты не в Вороново, а за сто пятьдесят километров от Москвы съезди. Вот где все без фиговых листков, наверху – звери, и внизу – они же. Будто от человеков остались только пасти зубастые и лапы с когтями. Все, кто способен думать и творить, стараются унести ноги. Сначала в Москву, далее везде.

– Хорошо, Коля, съезжу обязательно, только не сегодня. Извини, что не с того начал. В общем, я подумал, что вести поиски самостоятельно я не смогу. Нет времени, навыков, да и силенок, честно сказать, маловато для такого дела. Да и кто я такой? С какой стати мне должны давать документы в архивах? Я ведь Коновалов, а ищу почему-то Поповых. Можно, конечно, было достать бумажку в Союзе журналистов или еще где. Но все равно это долго, муторно и не очень грамотно чисто методически. В общем, капиталисты нас учили двадцать лет назад, что каждый должен заниматься своим делом.

– И ты нанял человека.

– Так точно, Коля. Такого вот Шерлока Холмса, отставника из московской ментовки, только без доктора Ватсона. Может быть, миссис Хадсон у него и имеется. Не знаю, не видел.

– Все шутишь, Сережа. И что твой Шерлок накопал?

– Судя по всему, я действительно Попов. Но установить это окончательно может только генетическая экспертиза, анализ ДНК. С точностью в положительном случае до девяноста девяти и девяти десятых процента, многое еще зависит от степени родства.

– Сережа, я достаточно грамотный человек. Нужен родственник, желательно близкий и хорошо бы живой, – Николай Николаевич смотрел на друга внимательно, словно от предположения, что он может носить другую фамилию, что-то в нем должно было измениться прямо на глазах.

– Кое-какие данные на этот счет имеются, – Сергей Петрович выразился предельно осторожно.

– Не сомневаюсь. Твой Шерлок притащил тебе за твои кровные и, надо думать, немалые денежки кучу копий, разных выписок, цитат из мемуаров, старых фотографий и прочего. Зачем тебе все это надо, Сережа? – вопрос прозвучал с несвойственным Николаю Николаевичу нажимом. – Возьми, если уж так приспичило, и поменяй фамилию. Был Коновалов, стал Попов, это на раз-два делается, заявление только подать, и все.

– Все просто, Коля. Сейчас, сегодня я – никто. Понимаешь, никто. Фамилия у меня такая – гражданин Никто, – Сергей Петрович для наглядности воспроизвел указательным и средним пальцами рук известный жест, обозначающий кавычки. – Да, есть отцовская могила, там же лежит мама, которую я почти не помню, и все. Ниточка обрывается в Юрьевке, там, вместе с другими, в братской могиле, похоронены старики, вырастившие отца и расстрелянные ни за что ни про что немцами в рогатых касках и серых шинелях. Эти старики знали, кто были настоящие родители Петра Попова, больше того, не отказали им в такое страшное время, как зима восемнадцатого года в России. Больше у меня ничего нет. Это значит, что и меня нет. Я живу вроде как по потерянному паспорту, под чужим именем.

– Между прочим, под этим именем на фронте воевал твой отец.

– Не забывай, Коля, он воевал, уже зная, что он не Коновалов. И это ничего не меняло, с немцами воевала вся земля. Это не гражданская с ее индивидуальным выбором, а народная война. К сорок второму все поняли, что если их верх, не будет России.

– Хорошо, допустим, ты идешь в своих поисках дальше, – Николай Николаевич почувствовал, что разговор превращается в спор, – больше того, у тебя все получается, и что это тебе дает? Посмотри на себя в зеркало – можешь сколько угодно прикидываться и дурачиться, хоть с ног до головы облейся «Тройным» одеколоном, сразу видно, что ты солидный человек, от тебя за версту пахнет деньгами, большими деньгами, такие, как ты, управляют жизнью, вокруг них все и вертится. Пусть ты и не олигарх, не саудовский принц, но, по-моему, ты усложняешь. Цель, то, о чем мы и мечтать не могли, только в книжках читали, достигнута. Ты самый настоящий долларовый миллионер. Мистер Твистер. Чего тебе еще?

– Я тебе скажу. Прежде всего, я должен выполнить просьбу отца. Согласись, это дело святое.

Николай Николаевич молча кивнул. Он никогда не спорил без нужды.

– А для себя – я пытаюсь встроиться, вернее, занять свое законное место в истории страны. Как бы высокопарно это ни звучало. Я хочу, чтобы у меня кроме племени был еще и род. Тогда я смогу себя уважать. Сам. Там, глубоко внутри. С этим уважением просыпаться и засыпать. Согласись, это совсем другое, чем получать улыбки, когда даешь на чай. Короче, это называется чувством собственного достоинства.

– Давай прервемся ненадолго, еще чуть-чуть – и мы дойдем до темы прав человека, – Николай Николаевич умел вовремя понизить градус, – закажем свежего чайку, горяченького, а то во рту пересохло, и пройдемся до ветру, пора уже.

В последний год, после поездки в Дьяково, Сергей Петрович часто разглядывал немногие пожелтевшие фотографии в альбоме с потертым коленкоровым переплетом, сидел вечерами на темной кухне с кружкой остывшего чая, уставившись в одну точку, припоминая скупые рассказы отца, старался поставить себя на его место, придумывал такие сцены и ситуации, куда бы органично вписывались его дьяковские дедушка и бабушка. Получалась игра, напоминавшая желанные в детстве, а ныне забытые переводные картинки: капаешь водой на маленький, чуть больше почтовой марки, прямоугольник бумаги, осторожно стираешь пальцем верхний сероватый слой, и из-под него неброско выглядывает силуэт дома, уличная сценка или портрет человека.

Оказалось, что в памяти хранится масса всего, даже детские сны. Сергею Петровичу вспоминались проступавшие под осенними дождями надписи с ятями на фронтонах старых домов – «Москатъльная лавка», например, запах керосина и воска для натирки полов, одноконные повозки на автомобильных шинах, безногие инвалиды на самодельных досках-каталках с подшипниками вместо колес, соленые маслята из пахнущих гнильцой бочек, мальчишеские бои на грубо обструганных деревянных мечах после трофейного фильма «Королевские пираты», черный дым из трубы допотопного паровоза «Овечка», тащившего выкрашенные в зеленый цвет деревянные вагоны пригородного сообщения. Пусть и очень смутно, он помнил визжащие трамваи на Садовом кольце и серые силуэты пленных немцев, укладывавших дорожное полотно. В лесу, куда они с отцом ходили по грибы, в провалившихся блиндажах и осыпавшихся воронках еще догнивал в те годы последний мусор войны – ржавые консервные банки, обрывки солдатских ремней и бесформенное тряпье.

Петр Иванович иногда брал сына с собой в Москву на деловые переговоры, он проводил их в буфете гостиницы «Савой» (потом «Берлин», теперь опять «Савой»). Маленького Сережу полненькие розовые буфетчицы в белых крахмальных кокошниках усаживали в глубокое кресло, покрытое холщовым чехлом, кормили бутербродами с красной икрой и сладкими пирогами, наливали горячий чай в блюдце и старательно дули на него, чтобы ребенок не обжегся. Бывало, когда переговоры затягивались или переходили в ресторан этажом ниже, его оставляли под присмотром буфетчиц, и мальчик, уставший от поездки и разомлевший от еды, так и засыпал в кресле.