Путь к отцу (сборник)

Молодчага отец, ничего не скажешь, отдал мою долю без скандала. Нет, конечно, поговорил для порядка, расспросил насчет планов. Только он-то меня знает: если что решил – нипочем не отступлюсь. А решил я, братцы, жить свободно. А не так, как этого кто-то хочет, не так, как кем-то положено, а как этого хочу я. Вот так. На прощанье он сказал: возвращайся, если что… Нет, отец, скоро ты меня не жди. Надоела мне твоя правильная жизнь, надоело слушать, опустив голову: это нельзя, это не так, это не эдак. На-до-е-ло! Свободы хочу, свободы!

Однажды, а случилось это со мной в юности, я упросил отца отпустить меня к тропическому морскому побережью. Вручил он мне тогда деньги и сказал, чтобы я постоянно помнил об одном: чем красивее и роскошнее место, тем больше там жуликов и мечтателей, что в его представлении одно и то же. Провожая меня до поезда, он все наставлял меня на предмет безопасности и обязательной трезвенности. Чтобы я, значит, не терял бдительность, потому что мир жесток и обманчив, а я пока еще наивен и беззащитен. Запугал он меня в итоге так, что я уж и не рад был, что поехал. Под каждым кустом и пальмой, под столами шашлычных и даже под поверхностью морской воды мерещились мне страшные бяки-буки, а уж от женщин я шарахался, как от чумы. Представляете: идет по набережной, залитой бордовым закатом, эдакая золотистого загара юная красавица. Томным взором продолговатых глаз она приветствует в моем лице всю мужскую половину человечества. А оно, то есть мое лицо, выражает один только ужас в предчувствии гнусной и вероломной провокации со стороны этой соблазнительницы.

С тех пор я, сами понимаете, несколько подрос. Все эти отцовские разговоры о том, что за границами его хозяйства царствуют зло и разврат, мне представляются лишь игрой его воспаленного воображения. Полноте, батюшка, жизнь прекрасна и удивительна, в ней много интересного и увлекательного. И все это создано для таких, как я, – целеустремленных и энергичных личностей, любящих это вопиющее очарование жизни!

В городе снимаю номер в гостинице, не самой центральной, но приличной. Вообще-то я и квартиру купить могу, но деньги мне понадобятся для бизнеса. Нет, вкалывать с утра до вечера, как дома у отца, я не намерен. Есть более скорые способы приумножения капитала. Дело в том, что с самого детства я был потрясающе удачлив. Представьте себе, я ни разу не проиграл ни единой игры или пари. Когда удача сама просится в карман, как же этим не воспользоваться!

В бутике покупаю три отличных костюма, три пары ботинок из натуральной кожи, дюжину рубашек, галстуков, носки и прочую мелочь. В светлом изысканно мятом шелковом костюме от Кензо, благоухающий английским ароматом «Хьюго», с тонкой сигарой «кофе со сливками», с часами «Омега», как у Джеймса Бонда, на запястье, предварительно полюбовавшись в зеркалах своим новым имиджем плэйбоя-экстремиста, выхожу из магазина, исполненный уважения к самому себе. Сажусь в свое белое авто, швыряю на заднее сиденье пакеты с обновами и замечаю восхищенные взгляды хорошеньких продавщиц. Улыбаюсь улыбкой номер три (вежливый отказ) и телепатирую: не до вас пока, девочки, дело надо делать. Вот заработаю вожделенный миллион, тогда и до вас очередь дойдет.

Днем, после сытного обеда в ресторане, поднимаюсь к себе в номер и сплю до вечера. Просыпаюсь готовым к великим свершениям: бодрый, в меру злой, сосредоточенный. В душе закипает здоровый азарт. Сегодня мне повезет. Это я знаю точно.

В казино меня вежливо, но настойчиво просят сдать оружие. Вздыхаю, но подчиняюсь: моя «беретта» – из той же лавочки, что и машина, легкая и мощная – переходит из моей крепкой ладони в руки охраны, ложится на полку сейфа. Передо мной то же самое сделали двое здоровенных детин, видимо, телохранителей тощего дядечки во фраке, который важно ступает во главе процессии, гордо неся черепашью голову на тонкой шее. Только эти качки сдавали аппараты посолидней: «Калашников» и «Стечкин». Охрана казино и глазом не повела, будто принимала трости или перчатки.

В игорном зале покупаю жетонов на десять тысяч долларов, выбираю рулетку и сажусь между мужчиной в черной тройке и дамой в серебристом вечернем платье. Мужчина скучает, пьет коньяк и играет по малой, без интереса. Дамочка одним глазом обозревает меня и ставит увесистую стопку жетонов на «чет». Вот это по-нашему, мон шер ами! Я ставлю по-крупному, сразу все на «семь». Крупье едва уловимо усмехается, вероятно, наперед считая мои деньги своим выигрышем. Не обольщайся, парень, тебя ожидает множество неприятных минут.

Шарик бегает-прыгает и успокаивается на цифре «семь». Лопаточка крупье двигает ко мне все жетоны с кона. Я ставлю все на «двенадцать» и небрежно осматриваюсь. Я уже знаю, что выиграю, поэтому сейчас меня интересует лишь реакция моих соседей. Мужчина в черном просыпается и делает хорошую ставку. Трое других, сидящих с нами, тоже всколыхнулись и солидно раскошеливаются. Соседка моя нервничает, хотя по ней не подумаешь, что проигрыш ее разорил: выглядит дама на десять миллионов долларов.

Про себя удовлетворенно отмечаю, что этот мир раскованной роскоши так приятно благоухает изысканными духами, дорогими сигарами, деньгами в конечном итоге. Отсюда незримые нити тянутся к символам богатства, обольстительно сверкающим увлекательными миражами мечты: виллам, яхтам, бассейнам с голубой водой, красоткам, яствам, шампанскому… Вот это жизнь, вот это перспективы – это по мне! Согласно моим личным изысканиям в области футурологии, рай для некоторых неординарных личностей начинается на земле. И я этого достоин. На каком основании? А на том, господа, что жизнь у меня одна и прожить ее в трудах-заботах не имею желания.

…Ага, выиграл. Это мне понятно по тому, что теперь я целиком вижу бриллиантовое колье моей соседки с одним, но очень немаленьким изумрудом, – дама повернулась ко мне всем шикарным фасадом. Не без труда выдерживаю пронизывающий взгляд прозрачно-зеленых глаз, в тон изумруду. Улыбаюсь своей неотразимой улыбкой номер два (сдержанная учтивость) и двигаю все свои разномастные фишки к цифре «три». Дама слегка улыбается и ставит на «тройку» десяток своих пластмассовых шайбочек.

Теперь меня занимает физиономия крупье. Когда шарик останавливается, он бледнеет, смахивает выступивший на лбу обильный пот и глядит на меня, как суслик на удава. Ладно, пожалею твою карьеру, ухожу-ухожу. Только я поднялся, как подскакивает шустрый малый в синей униформе с подносом и сгребает мой выигрыш на серебряную его поверхность. Жестом указываю на выход, и мой поднос уплывает к окошку обмена. Со мной из-за стола выходит и моя соседка. Только этого мне не хватало. Я делаю вид, что не замечаю происходящего вокруг и целиком занят только мыслями о выигрыше. Из кассового окошка получаю более сотни тысяч долларов. Для первого рабочего дня неплохо. Дама нерешительно стоит рядом со мной, пока я, шевеля губами, напряженно проверяю правильность обмена. Увидев, как моя ненасытная алчность подавляет во мне все остальные движения души, вздыхает и возвращается в зал. Охрана предлагает мне сопровождение до дома. Я вежливо отказываюсь и демонстративно кладу «беретту» в правый наружный карман пиджака. Они настоятельно советуют мне заглядывать еще, на что совершенно искренне отвечаю: мол, в этом не извольте сомневаться.

Инкассирую выигрыш в сейф гостиничного номера и посещаю еще пару казино, благо ночь в самом веселом разгаре. К утру свое состояние увеличиваю вчетверо. Везу последний сегодняшний выигрыш по пустоватым улицам просыпающегося города.

Из-за бетонно-стеклянных стен домов над пульсирующими вспышками и переливами рекламных огней выглядывает крест и золоченый купол храма. Вспоминаю, что решил с деньгами поступать по-отцовски, то есть отдавать десятую часть храму. При случае нужно будет заехать сюда и раскошелиться. При случае обязательно, но не сейчас: устал. А что, отец, доказал я тебе, что и сам кое-что стою в этой жизни? Не все мне гнуть хребет на твоих фермах и заводиках да на коленках выстаивать, пока меня дядя в мрачной рясе то ли простит, то ли накажет… То-то, отец родной!

Во время игры ничего, кроме кофе, я не употреблял. Поэтому заказываю в номер обильный ужин с шампанским. Заглатываю устриц, спрыснутых лимоном, уминаю крабов с авокадо, шашлык из барракуды – люблю морскую живность. Может быть, это из детской мечты о морях-океанах? А, может, все гораздо проще: в организме не хватает йода… Хотя, честно признаться, первое как-то романтичнее.

Вот заработаю начальный капитал, махну в тропики, поживу на берегу океана. Чтобы пальмы осеняли и прибой шелестел, а пугливая мулатка с вишневыми глазами и жемчугами зубов подносила мне двойной дайкири замороженный с хинином в пробковом стакане. И чтобы рыба-молот ловилась на стальную снасть, заброшенную с задней палубы рыболовного катера спиннингом, укрепленным на моем поясе. И чайки с альбатросами кричали над оливковой волной. И переливчатые закаты пурпурили во все небо, пока я нежусь в шезлонге на террасе своего бунгало. И вневременная «Палома бланка», извлекаемая мулатами в сомбреро из ситар и банжо, плыла в густых пряных ароматах, наполняя истомой эфир атмосферы. Засыпаю, а тропические картинки, словно в калейдоскопе, наплывают, чередуются, манят во светлы дали.

Но вот – здрасьте! – слайдоскоп замирает, а из олеандровых кустов с розовыми пахучими цветами выплывает фигура моего папочки, только не в обычной пропотелой ковбойке, а в белых одеждах, как у святых праведников из Откровения. И молчит! Глядит мой батя своими добренькими глазками – и ни слова… Ой, уйди, отец, не мешай жизнью наслаждаться! Ты же видишь, какая мне удача в руки идет. Убогий я, что ли, это упустить! Иди-иди в свой коровник, свинарник, птичник, иди! Да и братца моего, зануду, что из-за твоей спины выглядывает, тоже прихвати.

После освежающего сна принимаю душ с ментоловым пенистым гелем, одеваюсь и направляюсь по вчерашнему маршруту.

В первом казино по ходу моего рабочего маршрута за той же рулеткой снова сидит вчерашняя дамочка с теми же зелеными глазами, только в другом платье и драгоценностях. От вчерашней ее нерешительности не осталось и следа. Она сразу переходит к активным действиям: весело приветствует, щебечет о погоде, называет свое имя. Хочу сбежать от нее за другой стол, только, судя по ее настырности, это бесполезно. Ладно, придется терпеть. Ставлю все свои фишки на «зеро». Дама игриво повторяет мои действия. Это меня нервирует, зато ее, кажется, только развлекает. Стоит ли говорить, что мы выигрываем, а первый куш делим пополам. Раздражение мое растет и требует выплеска.

Встаю и иду в бар, заказываю – о ужас! – двойной чистый виски. Рядом, как ни в чем не бывало, пристраивается прилипчивая дама. Твердо, но и крайне вежливо, приплюсовав улыбку номер пять (неотразимость), прошу ее из интересов дела не садиться со мной за один стол. Она весело смеется и не менее вежливо и твердо заявляет, что вряд ли позволит мне грабить казино в одиночку. Тогда я встаю и направляюсь к выходу. Она следует за мной.

Громко ругаясь, сажусь в машину. Только включаю зажигание, как двери открываются и внутрь усаживается дамочка с двумя дюжими кавалерами. Все смеются. Кроме меня. Схватив меня в клещи ручищами наемных убийц, веселые ребята отбирают у меня «беретту» и велят ехать в другое казино. Всю ночь мы вчетвером катаемся по злачным местам, пока с кучей выигранных денег не тормозим у входа в мой отель. Милостиво отсчитывают мне десятую часть выигрыша и отпускают спать.

Как только остаюсь один в своем номере, даю выход всему, что накипело в душе. Вдоволь поругав эту прилипчивую троицу, собираю вещи в чемодан и сажусь перед дорогой в кресло. И тут происходит то, что совсем не радует. Двери открываются, и дамочка с двумя костоломами во фраках заходит в мой номер. Им, видите ли, не понравилось мое стремление уехать от них подальше. Видимо, в мое отсутствие они нашпиговали номер подслушивающей аппаратурой. Как же, упустить такую дойную корову!

И вот тут происходит то, чего я сам никак от себя не ожидал. Вхожу в совершенно опьяняющее состояние освобождения и обстоятельно выражаю на словах все, что думаю о них, причем обо всех вместе и о каждом поочередно, после чего заявляю свое право на свободу личности.

…Отец из фиолетовой тьмы выплывает в белых развевающихся одеждах и улыбается мне одними глазами. Глаза у него светлые и добрые. Его лицо лучится теплым золотистым сиянием. Я хочу ему что-нибудь сказать, но мой рот не открывается, язык словно парализован, ничего не могу, только смотреть. Отец удаляется, непроглядная тьма густеет, давит, окутывает пронизывающим холодом и жуткой тоской абсолютной безнадежности. Время останавливается. Лиловая тьма уплотняется в густой черный мрак. Невидимые жуткие существа слетаются отовсюду ко мне, пищат, вскрикивают, воют, каркают. Я их не вижу, зато весьма ощутимо чувствую. Они терзают меня, рвут на мелкие кусочки, впиваются в каждую клеточку моего существа…

Сквозь тяжелые веки брезжит красноватый сумрак. Делаю огромное усилие воли и приоткрываю глаза. В мутном небе мечутся и кричат грязно-серые чайки. Как вас сюда занесло, вестники морских просторов? Что вы делаете здесь, в этом жутком смраде? Приподнимаю гудящую голову и осторожно оглядываюсь. Ох, лучше бы мне не просыпаться… Лежу я, оказывается, на мусорной свалке. Тело мое обнажено, избито, и при малейшем движении взрывается болью. Погулял, значит…

С трудом поворачиваюсь и поднимаюсь сначала на колени, потом и на ноги. Все тело болит, ноги трясутся от слабости, перед глазами плывет. Оглядываюсь кругом и вижу вдалеке шалаш. Плетусь туда, хромая и воя от боли. На своем пути ищу хоть что-нибудь для сокрытия своей избитой наготы. Но здесь только гниющие пищевые отходы. Над пылающей головой носятся чайки и вороны и очень громко кричат. Настолько громко, что каждый крик режет ухо и создает в голове взрыв боли.

Перед шалашом, построенным из фанеры и ящиков, покрытых пленкой, сидят двое. Они обсуждают мое появление и ругаются. Я прошу помочь мне одеться. Один из них сразу отвечает отказом в выражениях совершенно неприличных, другой поднимается, вытаскивает из ящика брюки и рубашку и, тоже ругаясь, только мягче и даже задушевно, протягивает мне. Когда-то сии предметы были одеждой, сейчас же это грязное мятое тряпье имеет вид обносков, только в моем положении выбирать особо не приходится, и я благодарно облачаюсь. В том же ящике находится даже пара рваных кроссовок. Теперь я одет-обут. Правда, мне приходится выслушать от них множество ругательств, но это ничего.

Изображаю на опухшем лице улыбку номер шесть (искренняя признательность) и прошу у них поесть, намекая на то, что наступило время завтрака. Один из этих людей встает и, снова ругаясь, указывает мне в сторону задымленного горизонта, где, вероятно, по его мнению, выход из этого муниципального предприятия. От другого, самого нервного, получаю крепкую затрещину и унизительный пинок в филейную часть. Как ни странно, меня это не валит с ног, а только стимулирует к более активному передвижению в указанную мне сторону горизонта.

Бреду по тлеющему мусору, без особых восторгов вдыхаю сероводородно-метановые миазмы. Своим появлением пугаю стаи птиц небесных. Они всюду копошатся в отбросах и вспархивают прямо из-под ног. Про себя думаю, когда снова разбогатею, обязательно сюда вернусь и щедро отблагодарю этих благородных возделывателей мусорной нивы.

Ох, отец, отец, ты сейчас, наверное, злорадствуешь по поводу моего небольшого приключения. И я должен что-то на это ответить? Только одно: я еще жив, значит, есть шанс вернуть себе завлекающую улыбку фортуны. И я это сделаю! Ух, какая же здесь вонь, и как горит изъязвленное ударами судьбы мое некогда послушное тело.

Итак, что мы имеем? Мммм… Ничего. То есть абсолютно ничего. Полное, круглое зеро. С одной стороны, это хорошо, потому что начинать с чистого листа – это классика. С другой… Ну, а с другой – это чрезвычайно трудно, потому как даже поесть снеди проблемно, а уж что посерьезней… Да, вот такие дела, господа.

Задумываюсь настолько глубоко, что чуть не сбиваю сидящего на корточках человека. Перед ним высится куча макулатуры, которую он осторожно перебирает руками, одетыми в старенькие кожаные перчатки. Надо же, какой аккуратист! Сейчас он обнаруживает мое присутствие и поднимает глаза. Умное лицо старика изображает легкое изумление. Я вопросительно молчу, поэтому он говорит первым. На этой неделе ему дважды здорово повезло. Удалось разыскать икону XVIII века и подлинник письма Ильи Эренбурга. Я мимически выражаю вежливое изумление. Это его оживляет еще больше, и он рассказывает, что посещает эту свалку со дня ее торжественного открытия и до сих пор ходит сюда, как на работу. Он заядлый букинист и антиквар. Как ни странно, сюда иной раз привозят такие уникальные вещи, что диву даешься, до чего же люди не понимают, экие сокровища они почитают мусором. И какой, соответственно, мусор они принимают за сокровища. А лучшей его находкой является, к примеру, рукописное монастырское Евангелие XVI века в серебряном окладе с каменьями. С этой находки началось его увлечение доктриной христианства, исследованию коего этот доктор помоечных философских наук отдает свободное время и жар остывающего сердца.

Я обрываю старика на полуслове и, пока еще смущаясь, прошу чего-нибудь съестного. Старик извиняется и отвечает, что у него ничего с собой нет. Но если я буду так вежлив, чтобы потерпеть пару часов, он закончит сортировку партии макулатуры и пригласит меня к себе домой, где вроде что-то было из еды, хотя он сейчас постится, поэтому для него это в данный период несущественно. Я представляю себе, что несколько часов мне придется выслушивать то, от чего я недавно освободился, и, проглотив горькую слюну, решительно отказываюсь и плетусь дальше.

Свалка остается позади, сейчас меня окружают кусты с деревами, но ее смрадный аромат настойчиво преследует меня. Через лесок открывается дивный заливной луг с высокой густой травой. Где-то недалеко вода. Ага, вот и озерцо, образованное речушкой. Раздеваюсь и с помощью жирной прибрежной глины стираю свою одежду, несколько раз тщательно полощу ее в воде, затем развешиваю на кустах. Примерно то же самое проделываю со своим многострадальным телом. Наконец-то мне удается избавиться от непристойных запахов, я растягиваюсь на травке и погружаюсь в легкую дрему.

Просыпаюсь от неприятного чувства присутствия рядом чего-то нежелательно живого. Не открывая глаз, сквозь чащу ресниц удается рассмотреть сидящую надо мной на корточках женщину. Она внимательно разглядывает следы побоев на моем кожном покрове. Я приподнимаюсь на локте – она смущенно отстраняется и смеется. Рот ее наполнен темными редкими зубами, вокруг бесцветных губ собралось множество морщин, пальцы больших рук растопырены граблями. Одежда на ней дорогая, но безвкусно подобранная.

Поднимаюсь, подхожу к своей сохнущей одежде, с легким ознобом натягиваю влажные брюки, а сам пытаюсь образно живописать, в какую страшную беду попал: напали, избили, раздели и обобрали. Женщина слушает с интересом, но без требуемой жалости. Прошу накормить, зная, что уж это на женщин действует всегда благотворно. Она слишком долго думает и задумчиво предлагает следовать за ней.

Приводят меня в странный дом, затерявшегося в глубине густого смешанного леса. За высоким дощатым забором в окружении все тех же смешанных деревьев, среди высоченных лопухов, осота и двухметрового борщевика выглядывает изба с черной рубероидной крышей. Дом изнутри захламлен, под ногами и вокруг все скрипит и жалуется.

Сажусь за стол, покрытый плюшевой скатертью. Передо мной появляются колбаса, затем хлеб, а потом и тарелка с помидорами. Под взглядом хозяйки жую чинно и сдержанно, за ее спиной набрасываюсь на еду, как зверь дикий. От столь стремительного насыщения начинает кружиться голова, и я, благодаря кормилицу за ее бесконечную доброту, рыщу глазами по комнате в поисках кровати. Обнаруживаю диван и направляюсь к нему, бубня под нос про закон Архимеда. Ложусь и пытаюсь задремать. В конце-концов, имеет право на зализывание ран избитый, несчастный человечек, подобранный на улице доброй женщиной.

Но вдруг ситуация меняется в нежелательную сторону. Подходит хозяйка и нависает надо мной, уперев руки в бока. В голове проносится неприятная мысль о плотских домогательствах, но хозяйка не об этом. Говорит же она о свинарнике, который я и не заметил, и о необходимости работы в нем. Спрашиваю в простоте сердца, можно ли мне рассчитывать на заработок, необходимый для восстановления своего социального статуса. На что она отвечает, без особых замысловатостей, что все зависит от производительности моего труда и ласковости в характере поведения.

Работаю в свинарнике до заката солнца. Здесь так же запущенно и грязно, как в доме. Оно, конечно, если женщина одна и ее слабые руки до всего не доходят, то это простительно, а мне, даже несмотря на травмы, помочь даме только в радость. Хотя, конечно, с другой стороны, все здесь напоминает авгиевы конюшни, притом я вовсе не Геракл.

Собираюсь было достойно завершить рабочий день, как в воротах появляются трое мужчин специфической агрессивной наружности. Довольно вульгарно смеясь и пересыпая свою малопонятную речь нецензурными пояснениями, они выражают удовлетворение появлением в их фермерском хозяйстве бесплатного работника. Мне никак не нравится такая постановка вопроса, и я пробую выразить свое с этим несогласие. На что получаю несколько крепких ударов в разные части тела и угрожающие помахивания воронеными стволами перед своим разбитым носом. Так, понятно: попал я в рабство к бандитам.

Один из моих новых хозяев приносит в свинарник матрац с одеялом и швыряет на грязный пол. Поясняет, что это моя постель. Требует разгрузки привезенных помоев из машины в свинарник – для пропитания животных, стало быть. Ночь провожу в обществе, отнюдь не высшем, зато настраивающем на философский лад. Сквозь щели в худой кровле свинарника поблескивают несколько звездочек. В своих загонах ворочаются и похрюкивают мои соседи по общежитию. За стенами нашего жилища резвятся и побрехивают спущенные с цепи на ночь сторожевые овчарки. Милые создания, когда они твои друзья. Когда же ты для них – объект охраны…

После созерцания звезд и сон приходит тоже с философской начинкой. Вообще-то сны я помню редко, потому что сплю крепко и спокойно, особенно после трудов праведных на отцовских нивах. А тут, видите ли, что ни ночь – то кинозал со стереозвуком, да еще бесплатный. Так вот, текущей ночью в моем персональном кинотеатре демонстрируется триллер с участием давешних моих партнеров по рулеточному бизнесу. Некий режиссер по своему богемному вдохновению изображает столь вожделенное мною общество, бесконечно близкое к светскому, в виде – срам сказать! – свиней. Представьте себе солидных господ в одеждах от кутюр, с драгоценностями на свиных, прекрасно откормленных розовато-щетинистых шеях. Талант этого гения режиссуры таким несовместимым туалетом превращает довольно милые поросячьи мордашки в отвратительные хамские рыла и вызывает во мне вполне естественное ощущение ужаса и решительного отвращения.

Неоднократно сквозь сон ощупываю свою физиономию, и только вполне удостоверившись в ее человекообразности, успокаиваюсь и продолжаю просмотр фильма ужасов. Утомительный сериал продолжается всю ночь до рассвета. Встать и выйти из кинозала не представляется возможным – я словно прикован к своему креслу веревками. Наконец, в кровельные щели, сквозь затянувшийся сон ко мне пробиваются бодрящие лучи восходящего солнца. На экране моего кинотеатра загорается «Продолжение следует». Я же с облегчением освобождаюсь от великой силы искусства. Не удивлюсь, если за киносеанс на выходе еще и потребуют плату.

Утром ко мне заглядывают хозяева с баночным пивом в руках, весело здороваются. Я спрашиваю, когда сегодня по распорядку дня мой завтрак. Они смеются еще громче и показывают на баки с помоями – вот, мол, твой кофе с гренками. Я пытаюсь выразить что-то вроде легкого недоумения, на что сразу получаю ощутимый тычок в живот. Когда мои сатрапы уходят, приближаюсь к баку с помоями и впервые в жизни рассматриваю это в качестве собственной еды. К горлу подступает комок, меня подташнивает. Ничего, успокаиваю себя, сначала все экзотические блюда кажутся чем-то малосъедобным.

Чтобы нагулять аппетит по-волчее, принимаюсь вывозить навоз. Толкаю перед собой наполненную тележку к компостной яме у забора, осматриваюсь. Собаки на цепях, скользящих по направляющей проволоке, сопровождают мое передвижение дружным басовитым лаем. Замечаю настороженный взгляд вчерашней дамы из открытого окна дома. Изображаю на лице улыбку номер один (абсолютное счастье), галантно кланяюсь, но суровый взор дамы парализует меня в попытке поиска мира. Итак, путей к бегству и возможности использования женской жалости в целях освобождения пока не наблюдается.

В свинарнике разыскиваю мятую жестянку из-под пива, выдавливаю верхнюю крышку и набираю в нее из бака кусочки мяса, прячу в карман. Выхожу с наполненной тележкой наружу и оглядываюсь на хозяйкино окошко – ее там нет. Подбрасываю кусочки мяса собакам. Но эти животные вместо проявления интереса к еде полностью ее игнорируют, зато их лай меняет тональность с басов на истерический фальцет. Итак, еще одно открытие: собаки натасканы на охрану в лучших традициях концлагеря. Под конец напряженного рабочего дня мой аппетит разыгрывается настолько, что я произвожу дегустацию содержимого баков и даже остаюсь довольным качеством незнакомого до сих пор блюда.

Вечером заявляются мои господа не в самом лучшем расположении духа и орут на меня, упрекая в лени и низкой производительности труда. Я пытаюсь оправдываться, в ответ получаю побои и обещание. А обещают мне эти воспитатели утром лупить меня авансом, а вечером – под расчет. От такой перспективы и вопиющей несправедливости в моей душе происходит возмущение, которое выплескивается наружу всего-то глухим стоном. Но и эта тень диссидентства тотчас регистрируется и сурово наказывается крепким побиванием моих ланит десницей самого несдержанного моего воспитателя.

После завершения собеседования остаюсь наедине с личным составом свинарника. От усталости и переживаний ощущаю тяжелую усталость, поэтому ложусь на матрац и тотчас засыпаю. Просыпаюсь среди ночи от холода и сырости, накрываюсь одеялом с головой, усиленно дышу, но согреться не удается. Тогда, вспомнив детский рассказ об индейцах, которые в холодные ночи обкладывают себя собаками, беру матрац, одеяло и своей заледенелой спиной ложусь – за отсутствием поблизости дружелюбных собак – к спине самой упитанной и смирной свиньи. Тепло, исходящее от нее, и уютное утробное похрюкивание успокаивают и согревают меня.

Из хрупкой стекловидной структуры моего неверного забытья, из самой потаенной глубины всплывает, аки зрак недреманный совести моей, отец в белых одеждах. Но нет в его пречудном облике насмешки и злорадства – только заботливое участие.