Проза. Рассказы на одну букву

– И пойдёт резня, да такая, что кровью вся Россия захлебнётся. И всё из-за тебя! – подытожил я.

– Я-то тут при чём? – обомлел Сосипатыч, дрожащей рукой наливая ещё стаканчик.

– Знать надо кого спасать из болота! Ты не Ильича – самого чёрта вытащил!

– Да это как же? – недоумевал Сосипатыч. – К нему ведь баба вот-вот должна была приехать… Он всё мне про неё сказывал, скучал, значицца, Надюшкой называл… А про свою мать – всё «мамочка, мамочка», а она ему – деньжата, гостинцы всяки, сыночке своему…

– Чёрта! – подзуживал я.

– Не по-христиански энто! – выложил последний аргумент Сосипатыч. – Грех!

– А он на Бога наплевал! В шестнадцать лет крестик выкинул и сказал «Нет Бога!» У него другая религия: богатство – зло, и грабить, убивать богатых – не грех, а очень даже полезное для бедноты дело, понял?

– А ты откуль знашь? – вперил в меня пьяный взгляд Сосипатыч.

– А его там, – я махнул рукой в сторону маленького окна, – вся Россия знает!

Сосипатыч уже молча, не закусывая, допивал остатки водки.

Встреча с Ульяновым

Мне очень захотелось увидеть Ульянова вживую. Разговаривая с Сосипатычем, я дошёл до крайней точки кипения и готов был уже растерзать Ильича, если бы он попался мне на глаза. Было самое время достать из чемодана тайно подложенный учёными револьвер. Я подождал, пока Сосипатыч уснёт.

Револьвер выглядел, как новый. Воронёный ствол даже не был потёрт. Я откинул тяжёлый барабан. Восемь новеньких патронов смотрелись искушающе. Ещё с минуту полюбовавшись оружием, я спрятал его в глубокий карман ватного пальто.

После обеда, когда Сосипатыч проспался и протрезвел, я попросил его показать мне дом, где жили Ульяновы. Сосипатыч охотно довёл меня до самого крыльца большого дома с двумя входами: у хозяйки был свой вход с деревянными колоннами, у Ульяновых – отдельный с противоположной стороны.

Я постучал. Открыла, как я и предполагал, светловолосая, в платке, рослая дородная девочка.

– Владимир Ильич дома?

– Дома, дома, где ж им быть, – простодушно сказала Паша.

Я вошёл в сени и сразу наткнулся на чучело журавля, сделанного неуклюже, общипанного, как курица. На полу лежали какие-то странные предметы, коряги, горы шишек, пучков травы – в общем, всякий хлам, место которому на помойке.

Девочка поймала мой вопросительный взгляд и пояснила:

– Это Сосипатович надарил дяде Володе. Он ведь у нас ублажной, – она покрутила пальцем у виска и засмеялась. – Дарит всякую ерундовину. А дядя Володя не выбрасывает, не хочет обидеть Сосипатовича, вот и держит тут…

Я прошёл в комнату, снял шапку, пальто, которое ловко подхватила Паша и унесла куда-то. В комнате было чисто, уютно, тепло. Из дверей показалась молодая женщина в длинном до пола платье, которая лёгкой походкой подошла ко мне. Я быстро сообразил, что это Крупская, хотя в душе было смятение: не хотелось верить, что всё это – правда. Кстати, она показалась мне очень похожей на мою жену Олю.

– А по нашему телеграфу уже донесли о вашем приезде, – сказала она приятным голосом учительницы,  – вы надолго в нашу глушь?

– На два года.

– А Володя своё уже отсидел, – радостно сказала Надя. – Вот встретим Новый год и будем собирать его. А мне ещё целый год… Но не здесь буду – поеду в Уфу… Уж и не знаю, хватит ли силёшек ещё на год, без Володи к тому же? А вы проходите.

Она пошла вперёд, я за ней.

– Володя работает, – сказала она. – У него такая конторка, мужики смастерили, и он стоит так целый день и стоя работает. Володя, к нам гость! – Почти крикнула она.

От конторки, стоящей в углу возле окна, ко мне навстречу сделал несколько шагов человек невысокого роста, но крепкий, с пухлым одутловатым лицом, медными щёточками волос по бокам огромной лысины. Губы его были маслены, как будто он только что ел блин. Он был в толстых носках, на одной ноге на большом пальце отчётливо виднелась дырка.

– Ульянов Владимир Ильич, – протянул он руку.

– Пятигоров Антон Михайлович, – представился я.

– Моя жена, Надежда Константиновна.

– Очень приятно.

Мне указали на деревянный лакированный диван, возле которого стоял маленький круглый столик, Ульянов и Надя сели рядом на стулья.

– Ну, рассказывайте, рассказывайте, – прищурился Ульянов.

Вся «легенда» вылетела у меня из головы, я не мог открыть рта и тупо смотрел на Володин носок с дыркой. Он сконфузился и прикрыл дырку второй ногой.

– Рассказывать, в общем-то, не о чем, – начал я. – Взяли меня с поличным. Нашли прокламации… Я собрал в цехе рабочих…

– Позвольте, позвольте, – вперил в меня цепкий взгляд Ульянов, – а сколько было рабочих? Пятьсот? Тысяча?

– Даже неудобно говорить – сорока не набралось…

– Это не важно, – не моргнув, сказал Ульянов. – Каждый из них сам должен стать пропагандистом! Как слушали? О чём переговаривались? Были вопросы?

– Были. Один рабочий так и спросил: «Долго будешь ещё здесь трындеть? Работать надо!»

– Ха-ха-ха! – закатился озорным хохотом Ульянов, откидываясь на спинку стула. – Так и сказал? Или покрепче?

– Покрепче, Владимир Ильич, – я тоже засмеялся.

– Что ж, не везде ещё есть понимание своего бедственного положения, – резюмировал Ульянов. – Погодите, погодите, придёт время, когда мы заставим их нас слушать!

– Да о каком бедственном положении вы говорите? – Продолжил я как можно спокойнее. – В Екатеринодаре одно из крупнейших в России производств: на одном маслобойном заводе Ивана Аведова восемнадцать прессов, собственная лаборатория, плантации подсолнечника огромны. Завод даёт 2 500 пудов масла в сутки! У рабочих хорошая заработная плата…

– Стоп, стоп, стоп, батенька! – в щёлках глаз Ульянова сверкнула злобная молния. – Что за необдуманная трескотня! Какая заработная плата? Крохи псам со стола господина! Вы Маркса читали? Копните глубже, и вы увидите там и нищету, и разврат, и беспробудное пьянство, и мордобои…

– Я-то уж знаю, – спокойным голосом вмешалась в разговор Надя, – пять лет с рабочими занималась в воскресных школах. Помню такого Васильева, пил исключительно по воскресеньям. Придёт на урок и лыка не вяжет. Скажешь ему: «Идите домой, Васильев, вы не здоровы сегодня». А он: «Я не нездоров, а пьян!» Сам пойдёт, держась за стеночку, остановится у доски: «Мелом бы пописать, Надежда Константиновна!» Тянутся рабочие к грамоте, тянутся!