Железный ветер. Путь войны. Там, где горит земля (сборник)

Зимников присел на поваленный ствол у землянки Поволоцкого, снял шлем, собираясь с мыслями. Ночной воздух приятно захолодил разгоряченный лоб. Что-то негромко бурчал хирург, угрюмо отвечал санитар. Звякнули инструменты.

– Запиши в карточку – осколочное ранение нижней трети бедра, перелом, артериальное кровотечение. Наложена шина Дитерихса, жгут… – Хирург сказал что-то неразборчивой скороговоркой, скорее всего указал время наложения жгута. – Морфий. Пометь йодом на лбу – «М». Триста кубиков плазмы, срочная эвакуация. Следующий.

Тяжелый, мучительный стон донесся из землянки. Зимников невольно поежился и неожиданно подумал, как легко, как просто было бы взять и сняться с позиции под покровом темноты… Батальон сделал все, что было в человеческих силах, кто может – пусть сделает больше.

Визгливый шорох полоснул по небу, взорвался ярчайшей вспышкой. Зимников автоматически бросился на землю, перекатываясь под защиту ствола, одновременно нахлобучивая каску. Слепящий белый свет осветительной ракеты залил многострадальный мост, разделив все пространство вокруг на черное и белое, свет и тень – без полутонов и переходов. В мертвящем белом свете обозначились угловатые очертания сожженного «Кацхена» по эту сторону моста и подбитого аэролетчиком «Чарли» на противоположной.

Новая атака? Нет, просто «светляка» повесили…

«Козлы, – подумал майор и зло сплюнул. – Не на тех напали, твари».

Петр Захарович глубже натянул шлем и пошел готовить остатки батальона к новому бою. Атака могла начаться в любой момент, и нужно было очень многое сделать, а людей оставалось наоборот – очень мало.

Его батальон честно и достойно служил имперскому стягу с косым красно-золотым крестом, но, видно, их срок вышел.

Что ж, так тому и быть.

Глава 5

Второй день

11 октября

Таланов словно раздвоился. Наполовину он остался капитаном второй роты гвардейского аэродесантного батальона, и эта часть его сознания мыслила сухо, логично, рассудительно. Капитан понимал, что каждая минута ночного времени в их положении драгоценна, и старался использовать ее по максимуму. Он успевал получить указания у Зимникова, лично проверить состояние каждого бойца, указать, какие импровизированные дзоты следует восстановить, а какие оставить, где следует выкопать новые стрелковые ячейки, а какие превратить в «обманки» для отвлечения противника.

Но вторая половина Виктора Таланова словно вернулась в детство и истово жаждала наступления утра, так, словно лучи солнца могли развеять морок, обратить вражескую технику в тыквы, а солдат – в крыс. Поделать с этим иррациональным, абсолютно детским желанием, идущим из глубины души, Виктор ничего не мог, поэтому угрюмо и методично забивал его утомительной работой. Он не спал уже почти двое суток и с определенного момента потерял связную нить событий. Капитан словно включался в определенные моменты и обнаруживал, что он одобряет маскировку бруствера, а затем требует сделать другой пониже. Потом он снова обсуждал с Зимниковым диспозицию последнего батальонного миномета. На мгновение Таланов прикрыл глаза, давая отдых горящим огнем глазным яблокам, и вот он уже выверяет по карте наиболее безопасный маршрут, который, возможно, выведет крошечный конвой с ранеными к ближайшему распределительному пункту какого-нибудь госпиталя.

Поволоцкий выбрался из своей землянки, зло встряхнул руками, закостеневшими от непрерывного многочасового военно-медицинского марафона.

Отдельный гвардейский батальон изначально создавался как самостоятельная боевая единица, способная долгое время действовать в отрыве от основных сил, поэтому его медицинское обеспечение соответствовало полковому, а в чем-то было даже посильнее. На две с половиной сотни бойцов приходилось два врача, шесть фельдшеров, десять санитаров и три вездехода-полуторатонки с оборудованием, позволяющим делать на месте даже вполне сложные операции.

Но коллега медика погиб во время налета вражеских бомбардировщиков на станцию, а половина прочего персонала сложила головы в минувшем бою. Один вездеход разнесло по винтикам прямым попаданием. К счастью, с него успели перегрузить плазму и кровезаменители, но сгорела значительная часть перевязочных материалов, которых и так всегда не хватает, теперь же – в особенности.

В общем, все было как обычно – страшно, грязно, мучительно и привычно. С некоторых пор Поволоцкий, никогда доселе не увлекавшийся художественной литературой, стал поклонником писателя-фантаста Ивана Терентьева. «Страшная трилогия» немало места уделяла становлению тамошней военно-полевой медицины, и когда становилось особо тяжело, медик вспоминал наиболее жуткие эпизоды из нее. Конечно, все это было лишь игрой воображения, плодом богатой писательской фантазии, но на фоне мочи как антисептика и червей как средства некрэтомии[28 - То есть средства, удаляющего некроз.] нехватка бинтов казалась не такой катастрофичной.

Все тяжелораненые прошли первичную обработку, последнего фельдшеры тащили на складных носилках в тыл, бедняга был обколот морфием, но в сознании и тихо, сквозь зубы непрерывно ругался.

Мимо странной, лунатичной походкой прошел капитан Таланов. В свете запускаемых противником «светляков» выделялся бледный, как у покойника, овал лица, а на нем – черные провалы глазниц. Офицер что-то бормотал под нос, похоже – объясняя самому себе, как сделать из двух неисправных пулеметов один действующий. Поволоцкий проводил его взглядом, раздумывая – не «зарядить» ли капитана «таблетками бодрости» из неприкосновенного запаса, который в шутку называл «сундучком злого доктора Ойподоха», но передумал. Несколько часов бодрости, но к утру офицер сломается окончательно. До рассвета как-нибудь дотянет, а там можно будет и отсыпать бодрящего.

Откуда-то справа донесся злой приглушенный голос майора – комбат распекал нерадивого бойца за плохо смазанную винтовку и слишком ровно натянутую маскировочную сеть, выдающую его позицию.

«Глаз-алмаз, даже в темноте все видит, – отстраненно подумал медик. – Хороший командир. Может быть, и поживем подольше…».

Он взглянул в небо, угольно-черное, без единого просвета, и внезапно Поволоцкому вдруг очень сильно захотелось, чтобы хоть одна, самая маленькая звезда пронзила лучом непроглядную тьму. Хирург много лет штопал солдат на передовой, прошел с батальоном не одну тысячу километров, пересек много широт и меридианов. Его опыта вполне хватало, чтобы отчетливо понимать – завтра все закончится достаточно быстро.

Хотя бы одна звезда… Посмотреть напоследок.

Рассвета как такового не было из-за туч, которые, очевидно, решили прописаться здесь до самой весны. Сначала вновь пошел мелкий дождь, а затем окружающий мир утратил часть черного цвета, все стало словно чуть контрастнее. Теперь можно было идти по лесу, не нащупывая ногой почву перед каждым следующим шагом, опасаясь свалиться в воронку, и не прикрывая лицо от ветвей, невидимых, пока не вопьются сучком в лицо.

Зимников подсчитывал, сколько еще нужно сделать, но понимал, что если люди не отдохнут хоть самую малость, то толку от них будет немного. Получив паек, десантники торопливо «завтракали» и прятались по окопам, поднимая воротники, натягивая шлемы поглубже, словно железо могло уберечь от промозглой осенней сырости.

– Скатывайте любое тряпье и суйте под поясницы и зады, – бурчал Поволоцкий. – Не хватало еще почечных.

Тяжелый сон принимал одного за другим озябших, измученных бойцов.

«Надо и мне прикорнуть хотя бы на четверть часа», – подумал Зимников, но решил прежде взглянуть на врагов – раньше как-то не получалось за нехваткой времени.

В сером предрассветном мире сваленные в общую яму трупы тоже казались серыми. В них не было ничего особенного – обычные покойники, по виду типичные европеоиды. Все светловолосые, но один из десантников заметил, что настоящих блондинов среди них от силы пара человек. Смущаясь, на подколки товарищей он пояснил, что жена работает в парикмахерско-стилистическом салоне, проживая в окружении «мордорыльных» принадлежностей, поневоле нахватаешься разных премудростей.

Непривычный покрой комбинезонов из какой-то жесткой, скользкой на ощупь ткани, с уже знакомым контрастным рисунком. Вместо коротких кожаных сапог – очень высокие ботинки на шнуровке, похожие на английские, но не желтые, а черные и без крючков. Странные шлемы, отдаленно смахивающие на колокол, с расширяющимися книзу «полями», вместо сетей каски были обшиты тканью. Знаки различия были выштампованы на тонких металлических пластинках и залиты черной эмалью – какие-то прямоугольники и символы, похожие на стилизованные листья, вроде дубовые.

Интереснее всего оказалось оружие – отдаленно схожее с ручным пулеметом на легких сошках, но с магазином, примыкаемым сбоку. Командир пулеметного взвода удивился: к чему пулемет с зарядом всего на двадцать патронов? У троих покойников оружие оказалось еще интереснее – короткие винтовки со складными прикладами и длинными рожкообразными магазинами под патрон очень малого калибра – не больше шести миллиметров. Оружие оприходовали – покойникам оно ни к чему, а лишних трофеев не бывает. Зимников покрутил в руках кинжал одного из убитых – прямой, широкий, больше похожий на мясницкий тесак. У основания обоюдоострого клинка была вытравлена уже знакомая эмблема из трех отзеркаленных семерок, соединенных, подобно паучьим лапам, пятизначный номер и надпись «Sturzbock», сделанная таким сложным и витиеватым шрифтом, что ее с трудом удалось прочитать. Впрочем, Зимников так и не был до конца уверен в правильности прочтения – при чем здесь «кабан»?

Никаких документов, писем, карточек, фотографий не нашли, даже личных жетонов. Раздевать мертвецов и осматривать тела тщательнее не стали – побрезговали. Майор не стал приказывать – давить на людей сверх меры не следовало.

К самому рассвету подоспели французы, у них не оказалось взрывчатки, зато была трехорудийная батарея морских стопятидесятипятимиллиметровых орудий при тягачах, переделанных из тракторов. Артиллеристы в морской форме, офицер с кортиком – все было как положено на флоте и вызывающе нелепо здесь, в осеннем лесу, в окружении грязных, небритых людей в маскировочных комбинезонах, заляпанных размокшей землей и кровью. Батарея назвалась «Первым отдельным добровольческим противопанцерным дивизионом», что вызывало усмешку у понимающего человека, поскольку «дивизион» подразумевал наличие хотя бы двух батарей.

Зимников кратко ввел командира в суть дела, косясь при этом на огромные пушки на высоченных лафетах с пугающе тонкими щитами, лихорадочно соображая – как их замаскировать. Орудия были очень хорошие, при обученной прислуге с такими можно было выбирать – в какой глаз бить вражеского мехвода, но слишком, даже вызывающе заметные. Будь у обороняющихся больше времени, можно было бы откопать позиции поглубже, так, чтобы над уровнем земли торчал лишь ствол. Но времени уже не было, Зимников смотрел в небо и понимал, что счет пошел уже на минуты.

Отец Петра Захаровича был эпидемиологом, одним из тех, кто боролся со страшными вспышками чумы в Средней Азии на рубеже двадцатых-тридцатых годов. Он редко вспоминал о тогдашней службе, но как-то проговорился, что смертельная болезнь очень сильно меняет психику. Довольно часто заболевший, сохраняя во всем прочем вполне здравый рассудок, становится одержим болезненной завистью, даже ненавистью к другим, здоровым. Случается, что такой завистник, уже стоящий одной ногой в могиле, начинает вредить им, стараясь заразить остальных.

Сейчас, с трудом вспоминая полузабытый французский, тщательно подбирая самые простые и понятные слова, чтобы описать возможную опасность, Зимников видел, как лицо французского капитана – франта при бакенбардах и щегольской бородке – все более приобретает выражение, сходное с тем, что тогда легло на лицо отца, рассказывающего страшные чумные истории. Словно каждая фраза майора отдаляла капитана и его людей от мира живых.

Но, надо отдать французу должное, он не паниковал, фаталистически заметив, что в дивизион бронебойщиков не берут ни женатых, ни единственных детей в семье.

Артиллеристы вполне грамотно выбрали позиции для орудий, протянули дополнительные телефонные линии и договорились о сигналах ракетами на крайний случай. Высоченные пушки замаскировали, как получилось, ветками и срубленными деревьями, по умолчанию решив, что для начала сойдет, а там как повезет.

Начался бой очень заурядно, без какого-то вступления или нагнетания. Снова завыли снаряды вражеских гаубиц, орудий в залпе опять заметно прибавилось. На мост деловито вскарабкалось непонятное страховидло, не панцер, не броневик, а что-то больше всего похожее на огромный бронированный бульдозер. Вероятнее всего, какая-то инженерная машина, потому что когда страховидло доползло до середины моста, заложенная сапером взрывчатка сдетонировала сама собой, без всякого сигнала. Вся огромная многометровая стальная конструкция застонала, словно огромное раненое животное. Две арки явно перекосились, часть ферм провисла, несколько просто отвалились, канув в бурный поток на дне ущелья, но мост устоял. Впрочем, как и обещал Семеныч, теперь все сооружение ощутимо деформировалось и даже на глазок стало непроходимым для тяжелой техники. Бульдозер несколько раз трогался вперед, но каждый раз в душераздирающем скрипе балок останавливался и наконец убрался обратно. Снова появились «Чарли», числом двое – наверняка вчерашние знакомые, хорошо хоть давешнего «мамонта» не было. Они разъезжали вдоль берега и вели тревожащий огонь.

Однако враг не складывал все яйца в одну корзинку. На связь вышел разведвзвод, сообщив, что противник наводит переправу выше по течению. И не какую-нибудь времянку, веревочкой скрученную, соплей приклеенную, а нормальное инженерное цельнометаллическое сооружение из готовых блоков.

Перекрикивая грохот разрывов, Зимников приказал разведчикам воспрепятствовать переправе любыми возможными способами и отправил им в поддержку лучший взвод с последним бронеавтомобилем, отдав в придачу все тяжелые пулеметы и последний миномет. Больше связи не было ни с разведчиками, ни с группой поддержки, но с правого фланга их не атаковали.

Атаковали с левого.

Нашли враги другую переправу, ниже по течению, или навели собственную – было неизвестно, да уже и не важно. Дозор сообщил о приближающейся теперь по «своему» берегу бронегруппе, но сделать что-нибудь особенно хитрое майор уже не успевал.

Выбитый наполовину батальон без тяжелого вооружения и батарея из трех орудий приняли бой против «панцершписа» при четырех «панцерах».

И этот бой был поистине страшен.

Гвардейцев обстреливали из пушек и пулеметов, перебегавшие между деревьями англичане и новые знакомые в странных шлемах вели шквальный огонь из «энфилдов» и своих укороченных винтовок с «рожками». Гаубицы немного снизили интенсивность огня, стараясь не задеть своих, но легче от этого не стало – хрипло кашляли орудия панцеров, прицельно расстреливая окопы гвардейцев.

Французы выжидали до последнего, понимая, что после первых залпов времени у них останется немного. Зимников почти забыл про них – ближайший бронированный утюг прорвался на позиции и крутился, как чертова юла, избегая гранатометчиков, огрызаясь пушечным огнем и очередями пулеметов – когда строенный залп «морских» гулко хлестнул по ушам. «Панцер», неосторожно подставивший борт, исчез в облаке огня, из которого воспарила башня с исковерканным орудием, завязанным едва ли не в узел.

Словно получив некий приказ, вражеская пехота в едином порыве бросилась вперед, густой волной, опережая бронетехнику. Три оставшихся бронемашины выписывали сложные кривые, стараясь сбить прицел, суетливо крестили воздух стволами, нащупывая неожиданного противника.

– Пехоту бить, пехоту! – кричал Зимников, перестраивая, насколько это было возможно, батальонные порядки. – Не пускать к пушкарям ни одну вражью сволочь!