Время золотое

– Какая тайна, милый?

– Когда-то в детстве, маленьким мальчиком, на даче я вышел на крыльцо рано утром. Солнце только встало, трава была седая от росы и местами дивно переливалась. Я стоял босиком на сыром крыльце и среди блестевшей травы увидел чудесный бриллиант. Стоило чуть шевельнуться, и он становился лиловым. Поворот головы, и он золотой. Бирюзовый. Алый. Дивно фиолетовый. Я был восхищен, играл с этой бриллиантовой каплей. В моем детском воображении это было сказочное божество, диво, явленное мне. Это была любовь, блаженство, предчувствие всей огромной, предстоящей мне жизни, в которой меня ожидает неизъяснимое чудо. Я неотрывно любовался бриллиантом, и вдруг он погас. Должно быть, капля упала. Я наклонял голову, искал глазами и не находил ее. Будто кто-то унес бриллиант. И я испытал такую печаль, такое огорчение, такую надежду, что когда-нибудь я его снова увижу. Мне снова его покажут, и я испытаю высшее блаженство. И недавно, на митинге, мне показалось, что я снова вижу бриллиант. Он приближался со стороны Кремля, был звездой моей победы. Лишь немного не достиг меня и исчез. Я никому не говорил об этом, только тебе.

– Ты мистик. Твоя борьба наполнена знамениями. Ты соизмеряешь свои успехи и неудачи с этими небесными знаками, и они тебя не обманывают.

– Тогда, на митинге, когда толпа ликовала и ненавидела, готова была нести меня на руках в Кремль, мне явился этот бриллиант. Это было око Божье, Бог видел меня, явился мне, требовал от меня бесстрашия и веры. Мне не страшны угрозы Чегоданова, его намеки на «сакральную жертву». Если со мной Бог, то кто против меня?

– Я открою тебе. Мне приснился вещий сон. Будто ты президент, твой кортеж мчится по московским улицам сквозь Триумфальную арку, и народ кидает тебе цветы. Ты входишь в Кремль, в тронный зал и приносишь присягу на Конституции. А я стою среди генералов, министров, самых знатных людей, и сердце мое ликует. Ты видишь меня и улыбаешься, и все знают, что ты улыбаешься мне.

– А кому же еще? Ты первая леди. Ты самая красивая, самая умная, самая знаменитая женщина России.

– Я хочу заказать твой портрет какому-нибудь прославленному художнику. Может быть, Илье Глазунову с его величественной имперской манерой. Пусть нарисует тебя на трибуне под осенним московским небом, перед туманным Кремлем, и над тобой сверкает бриллиант.

Он счастливо, жадно смотрел на нее. Встал и отбросил стул. Она поднялась навстречу. Он сжал ее, огладил всю, от шеи до колен. Стал раздевать, путаясь в молнии, обрывая неловко пуговицы. Она стояла перед ним обнаженная, торжествуя, чувствуя свою власть над ним, а он целовал ее шею, плечи, грудь, прижимался горячим лицом к животу, бедрам, коленям. Нетерпеливо и сильно опустил на диван, и она видела, как он стягивает, почти сдирает с себя рубаху, как напрягаются на его плечах сильные мускулы, как блестит золотой нательный крестик.

Он был жаден, неистов, грубо мучил ее. Она терпела его насилие, видела близко над собой его трепещущие белки, приоткрытый рот с крепкими мокрыми зубами. И когда невыносимое и сладкое страдание расплавило всю зримую явь и его безумное лицо превратилось в бестелесную вспышку, из этой вспышки вдруг возникло другое лицо – светлый высокий лоб, платиновая седина на висках, светящиеся тайной глаза.

ГЛАВА 9

Елена выполняла наказ Градобоева, который хотел привлечь к себе талантливых художников и поэтов, чтобы те привнесли в протестные манифестации творческую фантазию. Превратили политический митинг в театральное действо. Она направилась в галерею, где проходил вернисаж модного художника Скороходова, мастера авангардной скульптуры. Там должны были появиться живописцы, дизайнеры, арткритики, поэты-нонконформисты – вся московская художественная богема, среди которой у Елены было много приятелей.

Она вела свой изящный автомобиль «опель-вектра» по сырым московским улицам, стиснутая со всех сторон скользящими машинами, красными и белыми вспышками, нервными мерцаниями. Раздражалась видом размытых в дожде фасадов, назойливых реклам, безвкусных вывесок, за которыми вдруг возникал сиротливый ампирный особняк или новомодный дом – скопище нелепых башенок, арок, колонн. И, только раскрыв над собой зонтик и перебегая тусклые лужи, она обрадовалась, предвкушая встречу с милыми сердцу знакомцами, с их абсурдистскими фантазиями.

Выставка известного мастера Скороходова называлась «Стань птицей», о чем извещал плакат с портретом Скороходова, и впрямь похожего на изумленную, нахохлившуюся птицу – круглые глаза, заостренный нос, гребнем стоящие волосы. Галерея располагалась в помещении бывшего трамвайного депо, и дизайнеры сохранили кирпичную кладку стен, железные балки перекрытий, остатки трамвайных рельсов, врезанных в бетонный пол. Елена, оказавшись в просторном, грубо и хлестко оформленном зале, испытала радостное волнение, не исчезнувшее с тех дней, когда она содержала небольшую модную галерею, собиравшую весь бурлящий и экстравагантный авангард. Теперь она бегло и счастливо осматривала экспозицию, переходя от одной фантастической птицы к другой.

Одна птица была сконструирована из консервных банок и обрезков жести. Напоминала чешуйчатого петуха с серебристым гребнем и яростными глазами из бутылочного стекла. Петух чем-то неуловимо был похож на самого Скороходова. Тронув жестяной завиток, Елена услышала, как задребезжала скульптура, голова петуха стала раскачиваться, словно тот собрался клевать зерно.

Другая птица была склеена из старых газет, глянцевых журналов, молочных пакетов. Она стояла на длинных ногах из бамбуковых лыжных палок и являла собой пеструю цаплю с грациозно выгнутой шеей. Эта цапля тоже странным образом походила на Скороходова, и Елена ласково погладила ее глянцевое перо, вырезанное из журнала «Плейбой».

Третья птица была собрана из старых шестеренок, поршней, рычагов, негодных автомобильных узлов, каких-то болтов и пружин. Это была сова с желтыми злыми глазами, которые мигали, как автомобильные поворотники. Елена усмехнулась, легонько щелкнула в лоб сову, как это делала иногда в ответ на дурацкие шутки Скороходова.

Весь зал был уставлен птицами, на изготовление которых пошли материалы, добытые на помойках и свалках. Тут же висела клетка с живой пестрой птичкой, которая скакала, тонко посвистывая. На полу стояла старая эмалированная ванна с желтоватой жидкостью, похожей на гель, и длинный картонный ящик, полный куриного пуха, словно в ящик вытряхнули содержимое перины.

Елена торопливо обошла экспозицию, среди которой расхаживали редкие посетители, и приблизилась к группе стоявших поодаль художников, пришедших на вернисаж поддержать своего товарища.

– Бог мой, Елена Прекрасная! – приветствовал ее чернобородый художник с большим лысым черепом, обнимая и слишком тесно к ней прижимаясь. Его большие холсты с волшебными цветами пользовались успехом на европейских выставках. – Сколько лет, сколько зим! А мы думали, что Бекетов увез тебя в иммиграцию и ты открыла галерею на Манхэттене.

– Как видишь, нет. – Елена освободилась из рыхлых объятий. – Мой удел – русские помойки и свалки.

– Мы не жалуемся, – засмеялся маленький изящный художник с влажными восточными глазами и с серебряным перстнем. Это был мастер поп-арта, чьи работы наполняли музеи мира. – В России все больше помоек и свалок. У меня есть проект превратить одну из подмосковных свалок в портретную галерею современных политиков. Депутаты из пластиковых бутылок, сенаторы из пищевых отходов, генералы из гигиенических пакетов, и в центре свалки – Чегоданов, из дохлых собак, обломков самолетов, ампутированных рук и ног. Назвать экспозицию: «Россия, вперед!»

– Гениальный проект! – Елена чмокнула в щеку остроумного фантазера. – А где, собственно, сам Скороходов?

– Должно быть, вставляет себе в задницу перо попугая. А оно никак не вставляется, – хмыкнул усатый, с изможденным лицом художник, поправляя на шее шелковый бант. Он был мастером инсталляций, которые в зарубежных каталогах именовались «русским стилем».

Елена любила это экзотическое, капризное, животворящее племя, являвшее собой дружное сообщество творцов, безобразников, бескорыстных мечтателей, неутомимых выдумщиков, так не похожих на тусклых обывателей, или алчных стяжателей, однообразных кликуш или желчных ненавистников. Художники, с которыми она водила дружбу, могли быть пьяницами, курильщиками тонких ядов, мелочными в обидах, но никогда – мрачными дельцами, фанатичными исповедниками, жестокими гонителями. Они были терпимы, ироничны, мечтательны, держались тесной стаей, где каждый узнавал другого по переливу пера, птичьему свисту, изысканному полету, который часто кончался трагическим кувырком под дулом смертоносного ружья.

– Когда ты была с Бекетовым, от тебя была польза, – произнес художник в азиатской шапочке и неряшливой хламиде с пестрым пояском. Он прославился инсталляцией на тему террористических взрывов в Москве. – Ты приводила к нам богатых клиентов с Рублевки. А теперь, когда ты крутишься среди оппозиционеров, кого ты можешь к нам привести? Твой Градобоев любит Шилова и Глазунова, готовых увековечить его неистовый лик.

– Ты не прав. Я раздобуду для вас роскошный заказ. Под него есть деньги, нужны мастера. Через месяц состоится грандиозный митинг оппозиции. Превратите его в перформанс. В вашем распоряжении площадь, толпа, знамена, транспаранты, фаеры, мегафоны, прожектора. Создайте зрелище, как при открытии Олимпиады.

– Легко, – хмыкнул крепыш с русыми кудрями, чьи руки были черными от металла, сварки, едких кислот и мастик. – Оденем твоего Градобоева в костюм инопланетянина и спустим его на трибуну с аэростата.

– Лучше в горностаевой мантии, с короной на голове.

– А может, в облачении Ильи-пророка, который вернулся на землю?

Художники, которых позабавило предложение Елены, стали фантазировать, то ли шутя, то ли всерьез. Но в это время устроитель выставки, знаменитый арткритик в просторной блузе, с клиновидной бородкой, подошел к микрофону, созывая публику:

– Милостивые дамы и господа! Мы открываем концептуальный проект известного своим непревзойденным искусством Даниила Скороходова: «Стань птицей!» Актуализация этого проекта связана с экзистенцией каждого, кто в глубине сознания несет архетип птицы. Найти в себе этот, глубоко запечатанный архетип, пробиться к нему, сбросить все позднейшие наслоения и вылететь на свободу – такова задача визуального субъекта, который воспроизводит архетипический порыв души к небу, к невесомости и, если угодно, к первояйцу, из которого родился мир. Прошу! – Он хлопнул в ладоши среди мерцающих вспышек, проблеска телекамер, аплодисментов зрителей.

В громкоговорителе раздался петушиный клекот, крик кукушки, уханье филина. В зал, в свете прожекторов, выскочил совершенно голый Скороходов, с тощими ногами, вислым задом, безумными счастливыми глазами. Не стыдясь наготы, заскакал, запрыгал, колотя себя руками по ляжкам, пугая дам, вызывая хохот и свист. Подбежал к ванне, плюхнулся в нее, расплескивая желтоватую жидкость, возился в ней. Вышел из ванной, отекая то ли подсолнечным маслом, то ли олифой. Прыгнул в ящик с перьями. Крутанулся в нем. Поднялся, весь в пуху от макушки до пят, с комком перьев в паху, с перьями на лопатках и животе, с пернатыми руками и ногами, с головой толстой от пуха, из которого смотрели круглые хохочущие глаза. Стал скакать, кукарекать, наскакивать на зрителей. Суматошно обегал других птиц, сконструированных из железа, бумаги и тряпок. И замер, сам превратился в скульптуру.

Елена смеялась, аплодировала, смотрела на летящий пух. И вдруг среди зрителей, со страхом и неверием, увидела знакомое лицо – высокий лоб, платиновая седина на висках, серые внимательные, устремленные на нее глаза. Бекетов стоял в толпе, словно явился из бесплотной вспышки, из слепящих лучей, из ее грешных побуждений и запретных видений.

Они сидели в маленьком артистическом кафе в дальнем углу галереи, среди тех же кирпичных стен, железных балок, врезанных в пол рельсов.

– Спасибо, что подошла, не убежала, увидев меня, – говорил Бекетов, виновато и робко поднимая на Елену глаза.

– Ты искал меня? Не случайно оказался в галерее?

– Я помню, что ты стараешься не пропускать вернисажи. Помню, что Скороходов твой приятель.

– Зачем же ты меня искал? – спросила она отчужденно, испытав внезапную неприязнь, столь сильную, что готова была встать и уйти.

– Мне хотелось увидеть тебя.

– Да что ты говоришь? Захотелось увидеть? Захотелось вдруг повидаться? А когда ты уехал, не попрощавшись со мной, когда ты прислал мне это бесчеловечное письмо, так и не удосужившись объясниться… И это после всего, что нас связывало. После всех твоих уверений. И вдруг теперь – повидаться? – Она испытывала желчное отчуждение. Ее горечь, негодование, оскорбленное самолюбие воскресли, и ей хотелось сделать ему больно, уязвить, сказать что-нибудь оскорбительное и надменное, а потом подняться и уйти.