Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник)

– Во-первых, связь пропадает. Вышки стоят, а связи нет. Будто рации и телефоны глушат.

– Может быть, холмы? Или какие-нибудь другие экраны?

– Именно другие. Аномалия. Не только связь пропадает, но и машины.

– Как так, машины?

– Бесследно. Из пункта «А» выбывает, а в пункт «Б» не прибывает. Ни следов аварии, ни следов нападения – ничего! Будто машину подхватывают и уносят на небо.

– Были такие случаи?

– Этой весной «форд фокус» пропал. В прошлом году «жигули» пятой модели. А в позапрошлом колесный трактор. Думали, бандиты на запчасти разбирают. Ну ладно, «форд» или, к примеру, «Вольво-ХС90». А кому нужен жигуленок помятый или трактор «Беларусь» с допотопных времен? Тут дело в другом. – Дальнобойщик оглянулся, не подслушивают ли их, перешел на шепот. – В это место НЛО прилетают. Забирают машины для исследований. Один раз чуть меня ни забрали.

– Это как же? – Зеркальцев видел, что дальнобойщик не шутит. Мучительно сдвинул брови, потускнел, ссутулился, словно над ним нависла невидимая тяжесть, давит его к земле.

– Осенью ехал. Уже темно было, ближний свет врубил. Думаю, дотяну до кемпинга, здесь переночую. Вдруг вижу, передо мной по шоссе шар скачет, белый, как ртуть, и брызги огня летят. Думаю, шаровая молния, как бы не сожгла. Торможу, и она тормозит. Встаю, и она останавливается. И все время скачет, вверх-вниз, вверх-вниз. Двинул на нее, а она отскакивает. И что интересно, двигатель тягу теряет. Дави не дави на газ, еле плетусь. Потом шар как прянет, полыхнул и ушел вверх. И сразу тяга вернулась. Доехал, переночевал.

Утром машину оглядываю. Никаких повреждений. Только зеркало все в мелких трещинках, как в паутинках. И на брезенте вроде копотью беркут нарисован. Я потом ребят попросил, они мне краской беркута нарисовали.

Зеркальцев посмотрел на фуру – оранжевая злобная птица нацелила крючковатый клюв, распушила перья.

– Да, интересные здесь места, – задумчиво произнес Зеркальцев, залезая в машину.

– Уж вы аккуратней, – напутствовал его дальнобойщик. – А я мужикам скажу, с самим Петром Зеркальцевым беседовал. – И снова на Зеркальцева смотрело открытое лицо Валерия Чкалова, и за окном внедорожника проплыла оранжевая хищная птица.

Он проехал десяток километров, думая, как в следующем, вечернем, репортаже расскажет о странных и забавных поверьях, что бытуют среди дальнобойщиков, верящих в колдунов и пришельцев. Потом он с благодарностью подумал о ХС90, который успешно справлялся с продавленной в асфальте колеей. Казалось, толстые шины сами избегают опасных углублений, плотно льнут к полотну, упруго шелестят по шоссе. Он взял телефон, собираясь позвонить на радиостанцию, но обнаружил, что связь пропала. В телефоне беспомощно пульсировала зеленая колбочка, стараясь отыскать сеть. Зеркальцев вдруг испытал необъяснимую тоску, сердечную пустоту, душевную тяжесть. Их природа странно коренилась в темном, обступившем шоссе осиннике, в узкой полосе открытого неба, где неожиданно скопились тучи, в каком-то промелькнувшем у обочины ворохе хвороста. Ему казалось, что на грудь его легла холодная щупальца со множеством присосок, пьет его кровь и тепло, и он теряет силы, задыхается и вот-вот может выпустить руль.

Впереди над осинником возвышалась одинокая ель, мертвая, обугленная, с обломанными ветвями. Вид этого черного мертвого дерева, воздетого к небу, вызвал в нем смертельную немощь, невыразимую печаль. Словно здесь, у этого черного дерева, оборвется его жизнь, и он знал об этом с самого детства. С того серого морозного дня, когда мальчиком вышел на ледяной бесснежный двор с бетонным фонтаном, и его детская душа уже знала все о будущей смерти, и об этой дороге, и об этом островерхом обугленном дереве.

Ему показалось, что шоссе перед ним свернулось в спираль и машина стала ввинчиваться в эту спираль, поворачивалась колесами вверх, втискивалась в узкую горловину, где сжималось в точку пространство и время. Сама превратилась в точку, а потом расширилась, пролетев сквозь игольное ушко, возвращалась в свет, в шелест асфальта, в струящееся голубое шоссе. И пока он пролетал сквозь таинственную горловину, что-то изменилось кругом, словно он попал в иное измерение, с иными законами, иной протяженностью пространства и времени. Синева небес казалась гуще. В зеленых деревьях появились странные изумрудные оттенки. А в голубом асфальте шоссе возникли лиловатые струи.

Он почти потерял сознание, пролетая мимо ели. И по мере того как от нее удалялся, возвращались силы, разум его светлел, и он не мог понять, что с ним сталось, почему так подействовало на него это гиблое место.

* * *

Он не сразу заметил в зеркале догнавшую его машину, висящую на хвосте. Это был серебристый «мерседес-бенц» М-класса, цвета «Снежная королева». Зеркальцев не хотел находиться в соседстве с другой машиной, нарушавшей его одиночество, отвлекавшей от рассеянных, сладостно неопределенных мыслей, которые сопутствуют плавному мельканью деревьев, полян, облаков. Он прибавил газ, «вольво» тихо вздохнул и ушел вперед, оставив позади «мерседес», который скрылся за поворотом дороги. И опять было блаженное одиночество, синий асфальт, редкие фуры – встречные, которые проносились, как тяжеловесные боевые слоны, и попутные, которые деликатно мигали поворотниками, приглашая проехать вперед.

Он не сразу заметил, что серебристый «мерседес» снова повис на хвосте. Не обгоняет, а упорно, назойливо и нагло преследует, словно чувствует, что неприятен Зеркальцеву, и испытывает от этого удовольствие. Зеркальцев рванул вперед, набирая скорость, допустимую на шоссе с продавленной колеей, выпуклыми заплатками асфальта и кривизной поворотов. «Мерседес», переливаясь серебристым инеем, не отставал, назойливо преследовал.

Зеркальцев видел лицо водителя, круглое, щекастое, с коротким бобриком, его пухлые, расплывшиеся в улыбке губы. Решил прекратить гонку. Сбросил скорость, заставляя преследователя плестись за собой. Видел, как того раздражает это медленное продвижение. «Мерседес» несколько раз зло вспыхнул фарами. Стал резко обходить Зеркальцева. Когда на мгновение машины поравнялись, Зеркальцев увидел обращенное к нему толстогубое лицо, высунутый язык и кулак с оттопыренным, направленным вниз большим пальцем – жест, которым в Древнем Риме обрекали гладиаторов на смерть.

«Мерседес», сердито моргая оранжевым поворотником, ушел вперед. И Зеркальцев, видя это нервное моргание, удалявшийся сгусток серебра и скорости, возмущенный высунутым языком и вульгарным жестом, испытал пьянящее воодушевление, жаркое негодование, страстный порыв догнать, опередить, наказать наглого соперника. Утопил педаль газа, чувствуя, как шумно, мощно взыграла машина, страстно толкнулась вперед, упруго помчалась, настигая серебряный слиток. «Мерседес», боясь не вписаться в поворот, чуть замедлил скорость, и Зеркальцев, поравнявшись, давя на газ, стал медленно его обходить. Не удержался и показал толстощекому водителю язык. Ушел вперед, слыша, как ревет ветер, лес струится сплошной зеленой волной, полоса открытого неба вдруг начинает приближаться, словно машина взлетает с палубы авианосца.

Лихое, счастливое безумье, слепое бесстрашие, победное одоление, сосущий холодок смерти испытывал Зеркальцев, напрягая в машине все ее стальные сухожилья, накачивая огнем ее цилиндры, заставляя стрелку спидометра трепетать у предельной отметки.

«Мерседес» отстал, а потом стал медленно приближаться. Пространство между машинами растягивалось и сжималось, как резина. Зеркальцев, чувствуя мускулами каждое углубление дороги, угадывая налетающую, смертельно опасную кривизну, видел лицо настигавшего его соперника. Оно было расплющено, как у космонавта, – раздавленные ускорением губы, выпученные глаза, вывернутые ноздри. Соперник, как и Зеркальцев, был одержим безумным стремлением, слепой страстью, смертельным восторгом. Их сердца дышали одним и тем же ощущением бездны, их души испытывали одно и то же гибельное восхищение.

«Мерседес» М-класса медленно надвигался, готовясь к обгону. Занял соседнюю полосу. Зеркальцев видел, как впереди навстречу показалась фура. Увеличиваясь, колыхала тяжелой тушей, блестела солнечными стеклами. «Мерседес» пошел на обгон, медленно продвигаясь вдоль «Вольво-ХС90», поравнялся с ним, ноздря в ноздрю, трепетал, как серебряная комета. Фура стремительно приближалась, и Зеркальцев понимал, что это приближается смерть «мерседеса». Обезумевший, опьяневший от страсти водитель не может прервать гонку, не может отстать, не может уступить дорогу свирепому чудищу, которое через две секунды ударит литым бампером, превращая «мерседес» в огненный взрыв, расплескивая по обочинам брызги серебра и крови. И чувствуя судорогу, сковавшую водителя «мерседеса», повинуясь не разуму, а внеразумному побуждению, он ударил по тормозам. Резко отстал, освободив пространство для обреченной машины, которая вильнула перед носом фуры, занимая место на освободившейся полосе.

Зеркальцев видел ужаснувшееся лицо дальнобойщика, почувствовал шлепок ветра, пропуская мимо огромный, как дом, грузовик. «Мерседес» ушел вперед, но скоро затормозил и встал на обочине. Из него стал вылезать водитель, делая знаки Зеркальцеву. Но тот, все еще чувствуя дуновение прошумевшей мимо смерти, не остановился и ушел вперед. Ехал час, успокаиваясь, не понимая, какое безумие взыграло в нем и ввергло в эту смертоносную гонку.

Перед Красавином он еще раз вышел в эфир с коротким ироничным репортажем, в котором поведал о странностях дороги, где появляются НЛО и время загадочным образом отбрасывается на два часа назад.

Он въехал в Красавин засветло и подкатил к небольшой элитной гостинице, где ему был забронирован номер. Рядом с гостиницей находилась великолепная белоснежная церковь, и, отгоняя машину на стоянку, он окончательно забыл о превратностях дороги. Любовался белой церковью с нежно-серебристой головой, похожей на стройного отрока.

Глава 4

Он уже собирался войти в гостиницу, на фасаде которой красовалось ее название «Милорд» и входная дверь крутилась, как стеклянная карусель. Шумно, лихо, с крутым разворотом и свирепым торможением подкатил знакомый Зеркальцеву «мерседес-бенц» М-класса. Из него, не закрывая дверцу, выпрыгнул водитель – круглая, с бобриком голова, щекастое толстогубое лицо. Кинулся к Зеркальцеву и, хватая его за руки, кланяясь, боясь, что Зеркальцев уйдет, заговорил:

– Я дурак, лихач чертов! Вы меня, дурака, простите! Хотите, по башке побейте! Вы мне жизнь подарили! Не тормозни вы тогда, я бы сейчас был котлетой и на мне мухи сидели! Я ваш должник по гроб! Что хотите, просите! – Он тряс Зеркальцеву руки, возбужденный, ярко синея глазами, боясь, что Зеркальцев не выслушает его и уйдет. – Хотите, прямо здесь по башке меня побейте!

– Оба мы заслуживаем, чтобы нас по башке побили. – Зеркальцеву нравился этот возбужденный, искренний, кающийся человек, лицо которого, еще недавно расплющенное ускорением, дико пузырилось в стекле. – Это я начал дурацкую гонку, которая нам обоим едва не стоила жизни.

– Вы спасли мне жизнь. Я ваш должник до могилы. Позвольте представиться. Степов Иван Лукич.

– Зеркальцев Петр Степанович.

– Да знаю, знаю! Я ведь вас по радио слушал. Поэтому догнал, хотелось поговорить. С самим Зеркальцевым! А вместо этого чуть вас не угробил и себе башку не снес! Сейчас пойду в церковь и Николаю Чудотворцу свечу поставлю.

– И за меня поставьте. – Зеркальцев направился было к дверям, где в поклоне ожидал его швейцар с эполетами, похожий на фельдмаршала.

– Я вас так не отпущу. Вы отдыхайте с дороги. А вечером спускайтесь сюда в ресторан. Буду вас ждать с друзьями. Здесь кухня наилучшая. Креветки с Курил. Оленина с Ямала. Мидии из Франции. Здесь, в «Милорде», самые лучшие люди встречаются. Дайте слово, что придете отужинать.

Зеркальцев хотел было отказаться. Но таким умоляющим, искренним, простодушным было лицо Степова, так сияли восхищением его синие глаза, так по-мальчишески пламенели оттопыренные уши, что Зеркальцев согласился:

– Обещаю, приду.

Видел, как Степов заскочил в машину и рванул с места. Нещадно погнал, должно быть, в церковь ставить свечу Николаю Угоднику.

Зеркальцев оглядел великолепный комфортабельный номер с видом на белый храм. На церкви лежала полоса янтарного, еще горячего солнца. И он подумал, что непременно посетит храм и один из своих репортажей передаст, стоя среди горящих свечей, многоцветных фресок, поведает слушателям о Святой Руси.

Долго, с наслаждением стоял под душем, пеня на голове ароматный шампунь. Растирался махровым полотенцем. И упал в прохладную чистую постель, чувствуя, как все плывет, качается, струится асфальт, несутся деревья и в серебристых металлических лучах пролетает стремительная комета.

Он проснулся в сумерках, отдохнувший и бодрый после сна. Церковь за окном слабо светилась в густой синеве, словно излучала обратно свет, поглощенный в течение дня. Раздался звонок, и радостный голос нового знакомца, Степова, произнес:

– Петр Степанович, стол накрыт, гости прибыли. Ждем вас на ужин.

– Иду, – ответил Зеркальцев и подумал, что будущее, которое еще утром казалось неолицетворенным, туманилось полями, розовой зарей, лесными далями, теперь обретает имена, голоса, затягивает его в непредсказуемые отношения.

Ресторанный зал был пустым, уставлен просторно стоящими столами. В золотистой полутьме блестел фарфор, мерцал хрусталь. Метрдотель бросился ему навстречу и повел к единственному занятому столу, на котором горели свечи, озаряя лица сидящих. Степов шумно вскочил, кинулся навстречу Зеркальцеву, обнял его, как старинного знакомого:

– Петр Степанович, дорогой, как здорово, что вы пришли! Позвольте, представлю вам моих самых близких друзей, очень уважаемых людей. Макарцев Василий Егорович, председатель Союза православных братств. Наш, как говорится, богослов. И Голосевич Кирилл Федотович, предводитель дворянского собрания. Я же, не успел вам до конца представиться, – руковожу Театральным обществом, собравшим любителей и покровителей сценических муз. – Степов совершил рукой волнообразное движение у сердца, видимо изображая вдохновение, сопутствующее актерскому мастерству. – Вас же, дорогой Петр Степанович, представлять не надо. Все мы ездим на хороших машинах, все мы слушаем радио, и вы для нас высочайший авторитет!

На представления Степова поднялись – православный деятель Макарцев, в узком сюртуке, длинноволосый, с прямым пробором, с благообразной ухоженной бородой и запавшими мерцающими настороженно глазами. Он напоминал священника, хотя и без рясы, в шелковом, вольно повязанном галстуке, с дорогим перстнем на холеной руке. И Голосевич, дворянский предводитель, с великолепными усами и бачками, выпуклыми голубыми глазами под грозно взлетевшими бровями, с румяным ртом и рубашкой апаш, из-под которой на груди выглядывали курчавые волосы. В петлице пиджака красовалась маленькая эмблема – золотой двуглавый орел. У Голосевича был странно-серебристый цвет лица, и он чем-то напоминал царя Александра Второго.

– Для нас большая честь – принимать вас в нашем Красавине, – басовито и торжественно произнес Голосевич. – Наш друг Степов Иван Лукич рассказал нам, что вы, если так можно выразиться, вытащили его с того света.

– У кого-то из вас в роду был праведник, – произнес Макарцев, привычно, легким взмахом, осеняя себя крестным знамением. – Значит, вы оба Богу угодны.