Выбор оружия

Бабочка была из университетского собрания, любезно предоставленная профессором энтомологии. Но в домашней коллекции Белосельцева был парусник, пойманный им на горячем склоне горы. Козьими скачками, рискуя сорваться, он мчался, пронося сачок сквозь синий солнечный ветер. Парусник, застывая на мгновение в потоке, попадая в сачок, казался крохотным фрегатом, парящим на фоне голубого хребта бело-розового, как облако, ледника. Счастливый ловец, он прижимал к земле кисею с беззвучно трепещущей бабочкой, чудом удержавшись на краю обрыва.

– А эта? – Маквиллен поддевал пинцетом край бумажного треугольного саркофага, открывая бабочку. – Да это просто икона!.. Русская икона!.. Саяны… Тува… – читал он сквозь линзу крохотную, бисером исписанную этикетку.

Аполлон, прозрачный, словно пергамент, с темными крапинами, в которых вдруг возникало оранжевое пятно, казался нарисованным первобытной кистью. Линии, овалы, штрихи, лимонно-красная капля, – художник был молод, наивен, исполнен неутомимого творчества. Без устали рисовал и раскрашивал горы, озера и реки, рыб, животных и птиц, плоды и соцветия. Нарисовал мужчину и женщину, радугу, небесные звезды. Когда ангел сотворил бабочку по образу своему и подобию и поднес к Творцу, тот радостно, быстро, краской, которой только что рисовал женские темные брови, изумленный оранжевый глаз, нанес на крылья несколько смуглых линий, уронил на крыло солнечную горячую каплю.

– А эта?..

Белосельцев видел, как истово и восторженно светятся глаза Маквиллена, с какой любовью и нежностью он смотрит на бабочку. Любил его в эти мгновения, чувствовал с ним религиозное родство. Они любили в этой Вселенной одну и ту же красоту, поклонялись одному и тому же Богу. Были жрецами и служителями древнего Духа, прилетевшего на Землю, населившего травы, цветы и деревья, создавшего вокруг молодой планеты охраняющий ее разноцветный покров бабочек.

– Это чудесный подарок! – Маквиллен положил свою горячую, сухую руку на запястье Белосельцева. – Я твой должник, Виктор! Ты приедешь ко мне в Преторию, будешь жить, как брат. Я подарю тебе бабочек Мозамбика, Ботсваны, Намибии. Ты поместишь их в отдельную коробку и напишешь: «Подарок от друга Маквиллена».

Белосельцев верил в искренность слов. Верил, что будет чувствовать себя на вилле Маквиллена под Преторией в безопасности. Там не найдет его чужая разведка, не настигнет пуля черного боевика. Оба были связаны тайным договором, были служителями единого культа, который освобождал их от обязательств, данных правительству, от служебного контракта и военной присяги. Они присягнули своему божеству – хрупкой бабочке с оранжевой каплей солнца, своей родоначальнице, хранительнице Земли и Вселенной.

– Хочу выпить за твою родину, где живут такие люди, как ты, Виктор, и обитают такие бабочки, как эти! – сказал Маквиллен, подвигая Белосельцеву стакан с виски, где плавились льдинки. – Теперь я понимаю смысл вашей красной империи. Ваш царь и Ленин были энтомологи. Они собирали территории, чтобы владеть как можно большим количеством бабочек!

– Александр Македонский был энтомологом. В его коллекции не хватало бабочек Персии и Индии, – сказал Белосельцев, отпивая горький жгучий глоток. – Вслед за армией двигался обоз с коллекцией.

– Юлий Цезарь тоже был энтомолог, – согласился Маквиллен. – Его галльский поход был энтомологической экспедицией. Легионеры держали в руках сачки, пополняли коллекцию империи бабочками Северной Европы и Франции.

– Кстати, Наполеон тоже был энтомолог. Ловил бабочек треуголкой. Использовал артиллерию и конницу исключительно в научных целях. Приехал под Москву, чтобы половить русских бабочек. Кто-то ему сказал, что лучшее для этого время – зима. И это была ошибка.

– Лучшее время ловли бабочек под Луандой – осень. И мы не ошиблись со временем!

Они пили из тяжелых стаканов. Сквозь жжение напитка Белосельцев чувствовал на губах прикосновение тающих льдинок.

– Первым существом, которое сотворил Господь, была бабочка, а первым материком, который он сотворил, Африка. – Было видно, что Маквиллен опьянел, ему хорошо, у него потребность говорить и Белосельцев для него – желанный собеседник. – Все остальные материки отломились от Африки, и их отогнало течением. Первые люди были черные. Адам и Ева были негры. Это уже потом, после ядерного взрыва Вавилонской башни, у людей пропал пигмент, и они побелели…

Бармен, потупив глаза, замшевой тканью вытирал чистейшую стойку, и в ней сияло медное солнце. Подходил разноликий люд, подсаживался на высокие круглые седалища. Шипел душистый пар кофеварки, вырываясь с мелодичным свистком. Падало из крана в высокие кружки черно-коричневое пиво. Проливались в бокалы цветные струйки сладких ликеров. Пульсировали разноцветные лампы, подчиняясь бегущей музыкальной волне.

– Ричард, твоя теория происхождения Африки не укладывается в Библию. – Белосельцев своими возражениями поощрял красноречие Маквиллена. – Вавилонская башня, насколько я помню Писание, не была ядерным объектом, а замысливалась как лестница на небо и была разрушена Богом.

– Библия – это путаные воспоминания оглушенного взрывом человечества. Африканская цивилизация древности владела тайнами ядерной энергии, создала летательные аппараты, строила города на дне океана. Здесь расцветала генетика, выводились новые виды животных и растений, были установлены связи с цивилизациями иных планет. Здесь разрабатывались проекты бессмертия, проекты искусственного конструирования человека. Вавилонская башня – это гигантская энергетическая установка, возведенная на севере цветущего, покрытого городами континента, с помощью которой Земля подключалась к неисчерпаемой энергии Космоса. Если угодно, к животворной космической пране, порождающей изначальную жизнь… – Маквиллен говорил вдохновенно. Казалось, он читает трактат, употребляя жесты декламатора, стараясь убедить собеседника в истинности своих фантазий. – Взрыв Вавилонской башни – это крупнейшая авария древности. Взрыв энергетической установки, оборвавший земное развитие, отключивший Землю от Космоса, затормозивший на целые эры человеческое развитие. Сахара – это след катастрофы. Огромный ожог, расплавивший север Африки, превративший леса, города, космодромы в белый раскаленный кварц. В этом взрыве были уничтожены библиотеки, университеты, храмы, хранилища знаний. Погибли носители этих знаний, древние черные мудрецы, владевшие иной, нежели мы, математикой, иной физикой, иными средствами передачи мыслей и чувств. Остатки попавшего под взрыв человечества мутировали, изменили цвет кожи, утратили утонченные рафинированные свойства своей природы. Направили земную цивилизацию путем жестоких войн, идейных и религиозных заблуждений, слепых исканий в потемках. Признаки тех древних закодированных знаний сохранились здесь, на юге Африки, среди бушменов, чьи шаманские культы закрепились в танцах, в музыке, в надрезах, сделанных на лице с помощью острой ракушки… Африка хранит в песках Калахари, в буше и в пустыне Намиб тайну человечества, – торжественно завершал свое повествование Маквиллен. – И мы с тобой, Виктор, будем ловить под Лубанго не просто бабочек, но признаки таинственных знаний, отпечатанных Творцом на крыльях нимфалид и сатиров…

Музыка, как бегущая разноцветная змейка, скользила среди мигающих лампочек, стеклянных флаконов, ловких пальцев бармена. Белосельцев вслушивался в музыку, в ее нервные, сладко возбуждающие звучания, стараясь в музыкальной волне, в переливах и мерцаниях мелодии услышать один-единственный звук – всплеск опасности.

– Я слышал, в городе неспокойно, – сказал он, небрежно вращая в стакане остатки виски и льда, – говорят, в Луанде идут облавы. Возможны беспорядки. Возможно покушение на Сэма Нуйому, который приехал на празднования.

И словно распалась завеса. Умолкла на мгновение музыка. Раскрылся маскировочный пестрый чехол, под которым скрывалась ночная Луанда, боевые корабли на рейде, фары военных грузовиков, красная вспышка выстрела. Маквиллен смотрел на него холодными испытующими глазами, и на его сжатых губах плясала черная точка.

– Все возможно, – сказал Маквиллен, когда вновь зазвучала музыка, замигали цветные лампочки. – Возможны любые покушения, атаки и бомбардировки. Но это грубые, устаревшие методы. Здесь, в молодых государствах Африки, действенны не покушения и теракты, не батальон «Буффало», а тонкие методы, позволяющие манипулировать черной элитой. Ориентировать ее в сторону наших ценностей, отрывать ее от вашего картонного социализма. Завтра я покажу тебе голубые бриллианты «Дебирса» на черной груди африканки. Это сильнее гранатомета и винтовки с глушителем.

– Прошу прощения, господа, – обратился к ним бармен, который убирал со стойки пустые стаканы и рюмки, гасил мигания лампочек, глушил музыку. – К сожалению, я завершаю работу.

– Что случилось, Карлош? – удивился Маквиллен. – Мы с другом хотели еще выпить.

– Прошу извинить, – повторил бармен, с почтением наклоняя свою узкую рыжеволосую голову. – С этой минуты наш отель берется под особый контроль службой охраны президента. Начинается проверка помещений. Завтра здесь состоится правительственный прием. Необходимы меры безопасности. – Бармен деликатно повел глазами в глубину озаренного холла, где появились темнолицые статные люди и несколько автоматчиков в камуфляже. – Через день я снова к вашим услугам.

Они допили виски. Маквиллен благоговейно взял коробку с подаренными бабочками. Они простились с намерением встретиться завтра на празднике.

Он вернулся в номер, стерильно белый, прохладный, напоминавший больничную палату. За окном огромно, безбрежно чернел океан. На спинке стула висел его шелковый галстук. И возникло странное недоумение – наделенный чуткой, внимающей миру душой, острейшим зрением, угадывающим мерцающую, бесконечно удаленную истину, абсолютным слухом, улавливающим хоры небесных сфер, он использует свой драгоценный божественный дар в изнурительной, не имеющей исхода и смысла борьбе. Как дрессированный дельфин, ведающий тайну океана, орнаменты звездного неба, загадку древних, ушедших на дно континентов. Его обучили бороться с боевыми пловцами, обнаруживать подводные лодки, бесшумно подплывать к корабельному днищу с грузом взрывчатки. Взрыв, обломки металла, окровавленный плавник – все, что остается от ангела океанских глубин, от таинственного посланца иных миров. Он, Белосельцев, получивший во владение дар, мог бы использовать его для написания чудесных стихов, создания картин и симфоний. Свою прозорливость и ясновидение, свое предчувствие чуда, молитвенное, с детства ожидаемое откровение он мог бы воплотить в священной книге с узорными красными буквицами, где тончайшей кистью нарисованы травы, звери и звезды, люди и ангелы, цветы и райские лики, написана исповедь верящего праведного человека, взятого при жизни на небо. Вместо этого он перелетел на другую половину Земли, пил виски с резидентом чужой разведки, использовал свой священный, божественный дар, чтобы узнать, кто завтра выстрелит в Сэма Нуйому, в какую щель, не замеченную президентской охраной, просунется вороненый ствол, пуля вонзится в черный лоб африканца, брызнет красным по черному.

Побуждаемый невнятной печалью, не желая завершать этим тревожащим чувством свой первый африканский день, он взял полотенце и покинул номер. Пошел не к лагуне с золотым отражением города, а к дикому океанскому берегу, где, черный, душистый, сочно чмокал о камни прибой.

Протиснулся между мокрых, пахнущих водорослями глыб. Разделся, уклоняясь от летучих, слабо мерцающих брызг. Стоял голый на краю океана, чувствуя свою малую жизнь у кромки черной, живой бесконечности. Вошел в воду, прохладную, тугую, надавившую на него плотной волной. Получил шлепок в живот, в пах. Пугаясь, набирая полную грудь воздуха, кинулся во тьму, в клокочущую бурунами гущу, вонзая в нее длинное горячее тело. Летел под водой, слыша донные шорохи, пробираясь сквозь неподатливую упругую толщу. Буравил ее заостренными руками, проталкивал головой, протискивал плечи, словно сбрасывал с себя земное обличье, терял свое имя и образ. Пробился сквозь водяную стену. Легкий, гладкий, с плавниками вместо рук, с заостренной рыбьей головой, вырвался на поверхность, как тунец, оглядел ночь восхищенными круглыми глазами. Белый отель, как корабль, дрожал золотым отражением. Одинокая, с пучками фар, летела машина. Волнуемый океан уходил в бесконечность.

Он плыл, выхватывая руки из волн, погружая голову в воду, успевая жадно глотнуть воздух вместе с солью и ароматными брызгами. Он был свободен, ускользнул от знакомых, нуждавшихся в нем людей. Ускользнул от напастей и горьких переживаний. Невидимый миру, посреди океана, безмолвно общался с миром сквозь бескрайнюю, омывавшую мир воду. Стопами, ладонями касался одновременно всех континентов. Знал о всех кораблях, о всех летящих в небесах самолетах. О всех рыбах, ракушках и водорослях. О плывущих в океане китах. Знал о старинных затонувших фрегатах, об ушедших под воду храмах. О прелестных женщинах, погружающих в море свое млечное теплое тело. Об отраженной звезде. О зеленой, плывущей в течениях ветке. Вода была божеством, из которого все возникло и которое было во всем. Божество было в стакане воды, куда мама в детстве поставила сорванную в поле ромашку. В бабушкиной слезе, когда, умирая, она обнимала его на прощанье. Оно было в синих снегах афганских хребтов, у подножия которых он вел смертный бой. В хрустальной рюмке с вином, которое он пил с любимой женщиной.

Океан был божеством, содержавшим в себе всю полноту бытия. Прошлое и будущее. Существующее и готовое народиться. Если уйти в глубину, выпустить из груди последний бурлящий выдох, раствориться среди водяных молекул, то сам станешь богом, обретешь бессмертие, обнимешь собою весь мир.

Это желание было столь сильным, что он стал погружаться, чувствуя колыхание океана, который засасывал его в глубину, растворял в своем мягком рассоле. Он терял свою плоть. У него уже не было ног. Рассосались и исчезли руки. Растаяла голова. Оставалась грудь с огромным, расцветавшим, словно подводный цветок, сердцем. Он был готов к последнему выдоху. Был готов испустить дух и стать божеством. Что-то сильно его толкнуло, словно налетел глазированный скользкий дельфин. Ударил мощным телом, подбросил вверх крепким клювом, метнул к поверхности. Белосельцев вылетел среди плеска и волн. Жадно дышал, крутил головой, желая понять, что это было. Кто явился из подводного царства, запретил ему умирать.

Устало плыл к берегу, где, белый, с золотыми окнами, отражался на водах отель.

Глава третья

Его пробуждение было чутким и радостным. Потолок над кроватью был голубой, с солнечной бахромой, в которой, как в рыболовной сети, дрожало и двигалось бесконечное множество блесков. Это был океан, близкое движение волн, каждая из которых плескала из глазированной чашки прозрачный шлепок света. Белосельцев встал, желая увидеть океан. Выпуклый, с расплавленной дорогой, над которой висело туманное белое солнце, океан повторял кривизну Земли, в метинах лучей, в выбоинах ветра, в разводах течений, весь рябой от непрерывных столкновений с воздухом, светом. Среди огромного, непостижимого для глаз дрожания, четкий, резкий, шел корабль. Его контуры, мачта, рубка, рукотворная геометрия были полной противоположностью божественной безымянной стихии. В возникшем среди вод корабле таилась загадка того, как временное сочетается с вечным, божественное с человеческим и его, Белосельцева, жизнь – с таинственной пучиной мироздания.

Созерцание продолжалось секунду. Большой десантный корабль выходил на рейд Луанды. Батальон советской морской пехоты, плавающие бэтээры и танки демонстрировали поддержку президенту душ Сантушу в день национального праздника. Остроконечный, с приподнятым носом корабль, приплюснутая рубка и черточки зенитных ракет были для Белосельцева геральдикой второго дня его африканской поездки.

Он спустился в холл, поджидая секретаря посольства. Смотрел, как подъезжают машины, увозят гостей в город, где уже начиналось празднество. Поймал себя на том, что ищет среди женщин Марию, ее длинное, волнуемое походкой тело, красивую, выточенную из черного дерева голову. Он хотел пройти на открытую веранду, полюбоваться бирюзовой лагуной, но у входа стоял автоматчик. Веранда была оцеплена, шла подготовка к вечернему банкету.

– Доброе утро, – сказал секретарь, окликая его с улыбкой. – Как спалось? Снились африканские сны?

– Представляете, ни одного слона, ни одной ритуальной маски. Африка без снов.

– Ночью в Луанде была стрельба в районе порта. Сорвана попытка боевых пловцов взорвать танкер с нефтью. Кубинцы передали, что вчера в воздушном бою над Лубанго они сбили одну «Импалу». В городе в целом спокойно.

– Вчера говорили о возможном покушении на Сэма Нуйому. Он участвует в празднике?

– Сэм Нуйома в городе. Предприняты все меры безопасности.

Они ехали по городу среди розового камня и стекла, на которых пузырились от ветра матерчатые транспаранты и лозунги. Было много портретов президента душ Сантуша. Черные, во весь фасад, солдаты в камуфляже воздевали автоматы Калашникова. Надписи «Борьба продолжается!» и «Мы победим!» пересекали небо над проезжей частью. Изделия пропаганды были аляповаты, наивны, напоминали развешанные на веревках простыни и рубахи, едва прикрывали монументальные дорогие фасады построенных португальцами зданий. «Белье революции», – думал Белосельцев, проезжая под белым, плещущим на ветру транспарантом, прославляющим армию, замечая заколоченные витрины бывших магазинов и ресторанов, обшарпанные, утратившие свое назначение конторы и офисы.

Они оставили машину на пустыре, среди других, неловко расставленных автомобилей. Сквозь цепи солдат, многократно предъявляя пропуск, прошли на трибуны под тентами. Мерцала пустая горячая площадь, готовая принять демонстрацию. За пятнистыми цепями солдат шевелилось, шумело и булькало черное варево толпы. Воздух над домами был туманный, в душных испарениях, и на крышах, среди антенн и рекламных конструкций, пропадали и возникали на солнце автоматчики.

– Виктор, здравствуйте! – его окликнула Мария, радостно, как старого знакомого. Она сидела на деревянной скамье, в нежно-зеленом платье, темно-коричневая, яркая, с малиновыми губами, большими, радостно сверкавшими белками, похожая на сочный тропический плод. С ней рядом был Чико, вчерашний спутник, в той же красной рубахе, под которой мощно выступали грудные мышцы, чугунно-черные бицепсы, литая округлая шея. Увидев Белосельцева, он нахмурился, его бицепсы набрякли волнистыми венами, словно в них накачали кровь. Но эта мгновенная агрессивность сменилась дружелюбной улыбкой. Он протянул Белосельцеву темную сильную руку:

– Доброе утро. Поздравляю вас с праздником.

– Чико – друг моего мужа, – сказала Мария, заметив эту моментальную, непроизвольную вспышку враждебности. – Они вместе были в той операции в Претории, когда Авеля ранили и взяли в плен. Чико руководит нашей общиной в Мозамбике. Не сомневаюсь, он достигнет высоких постов в Африканском национальном конгрессе.

– Мы радуемся успехам ангольцев, – сказал Чико. – Они имеют свое государство, имеют своего президента. Им трудно, но им помогает Куба, помогает Советский Союз. Я верю, что очень скоро мы проведем свою свободную демонстрацию в Претории, будем приветствовать нашего президента.

– Вы к нам приедете, Виктор. Я познакомлю вас с Микаэлем. Чико позаботится, чтобы на трибуне гостей вам выделили самое почетное место.

В этой прелестной молодой африканке и в сильном красавце присутствовала неисчезающая тревога, которая не оставляла их в праздничный день, среди друзей, красочных полотнищ и флагов. Словно им была нанесена незаживающая травма, и они помнили орудие этой травмы, ожидали повторения боли.

– Принимаю ваше приглашение, – сказал Белосельцев. – Через год мы встретимся на празднике в Претории и будем рукоплескать президенту Манделе.