Мнение Джереми Флинна

– Я очень люблю тебя, сынок, – повторила мама то, что говорила совсем недавно. – Очень сильно тебя люблю!

Надо признать, случается, что правым оказывается даже такой ублюдок как Уильям Поттер. Есть ситуации, когда своё мнение стоит засунуть в задницу.

– Я тоже тебя люблю, мама, – повторил и я. – Всё будет хорошо.

Она улыбнулась. Пользуясь тем, что разговор можно прервать на позитивном моменте, я ещё раз её обнял и подозвал Кэтти, чтобы она тоже могла попрощаться.

4. Первый раз в «Первом»

После чудесного ланча, целиком и полностью состоящего из мороженого трёх сортов, шоколадного и карамельного сиропов, ореховой и зефирной посыпки, я привёз Кэтти на работу к Кэрол – как договорились.

Порог серпентария я переступил с осторожностью сапёра, пробирающегося через минное поле. Понимая, что со стороны это наверняка выглядит глупо, я, тем не менее, глаз не мог отвести от пола, боясь, вдруг какая-нибудь из этих тварей (а их тут были сотни!) сбежала из своего аквариума, или в чём там их держат, и ползает теперь у меня под ногами, ожидая, когда ей выпадет случай вонзить свои отвратительные, загнутые, полные яда зубы в беззащитную полоску тела между туфлей и краешком штанины.

Кэтти, моя смелая глупая девочка, вела себя совершенно по-другому. Она здоровалась со змеями, как со старыми знакомыми, махая каждой рукой.

– Привет, Барби! Привет, мистер Хьюит!

О боже… Только ради тебя, моя дорогая, я способен зайти сюда лишний раз.

– Кэрол! – просипел я предательски выдавшим волнение голосом.

Кричать я не решился. Да, я в курсе, что змеи глухие, но… вибрации от звуковых колебаний теоретически они ведь могут улавливать, верно? Мне это надо?

На мой «крик» из-за уставленных змеиными боксами стеллажей выглянул высокий, худощавый мужчина в лабораторном халате. Хорошо мне знакомый.

– Привет, Бад. Как твои дела? – поздоровался я с научным сотрудником, бывшим у Кэрол в подчинении.

Бад был зомби и работал тут ещё при жизни, начальником Кэрол, когда она только пришла студенткой. Сердечный приступ поменял их рабочими местами. Так зачастую бывало и в других профессиях, сопряжённых с опасностью нанести себе или окружающим какой-либо вред. Неразумно доверять ресургентам обязанности той же сложности, что и при жизни, – я с этим совершенно согласен. Не знаю, что по этому поводу думал именно Бад, но большинство зомби, конечно же, считали это очередной дискриминацией.

В серпентарии, впрочем, зомбакам было самое место. Укусы змей им были вообще до лампочки, Кэрол когда-то рассказывала. Змеиные яды, в целом, двух видов: одни растворяют ткани, разрушая клетки крови и делая из них удобный для переваривания «суп», другие, нейролептические, вызывают паралич дыхательных мышц, наступающий тем быстрее, чем стремительнее кровь разнесёт яд по организму. Крови же в нашем понимании у зомбаков нет вообще, вместо неё у них слабощелочной раствор. И кровотока как такового тоже не существует, сердце не бьётся и не переносит по телу ничего. Вот и выходит, что зубы змеи им не страшнее канцелярского дырокола. Две дырки, вот и весь вред.

– Ещё ползаю, – ответил Бад. – Кэрол в лаборатории, Джей. Проходи.

Он гостеприимно указал вдаль по коридору, вдоль стен которого высились многочисленные, поставленные одна на другую чуть ли не до самого потолка клетки со змеями. Что-то, видимо, отразилось на моём лице, раз спустя мгновение Бад добавил:

– Если спешишь, оставь Кэтти тут, я провожу.

Я спешил, это правда. Мне, по идее, уже следовало бы подъезжать к «Первому». Искренне поблагодарив Бада, я попрощался с Кэтти и помчался к башням.

Зомби бывают очень разными. Не в том смысле как это говорят, обсуждая живых: этот жадный, этот умный, этот ни то, ни сё. А с точки зрения их медицинского, физиологического состояния, в котором они живут свои вторые жизни. Уж поверьте копу, видевшему ресургентов всех возможных рас, возрастов и вариантов ухода из жизни.

Анкета, которую каждый ресургент обязан заполнять ежегодно, толще телефонной книги Китая. Главные параметры, которые оценивают у ресургентов, – это активность мозга и функциональность тела. В зависимости от результатов тестов им присваивают категорию дееспособности. Первая и вторая говорят о том, что изменения минимальны. Обычно в таких случаях воскресшие были относительно молоды, с хорошим состоянием здоровья и сумели вернуться в течение одной-трёх недель после смерти.

Правила присвоения категорий постоянно меняются. Это оплот бюрократии и коррупции, как следствие, тоже. Но все смотрят на это сквозь пальцы. Категории присваивались на год, на три, или, по решению специальной комиссии, на больший срок. Потом её надо получать снова. Каждый зомби имеет код, в котором зашифрованы два его возраста: первый – от момента рождения, второй – от момента смерти.

Зомби не живут вечно. Так или иначе они продолжают гнить, хоть процесс этот и значительно заторможён и их собственной физиологией, и пришедшими на большие барыши фармакологическими и парфюмерными компаниями. Тем не менее, всех их ждёт один и тот же конец: теряя категорию за категорией, они умирают ещё раз. Совет Центра ресургенции рассматривает дело, и, если приходит к выводу, что дальнейшее существование не имеет смысла, ресургента приговаривают к растворению оставшихся мозгов – специальной инъекцией в ушную раковину, превращающей мозг в окончательно мёртвую кашицу. Затем его хоронят родственники – в этот раз уже навсегда.

Надо сказать, что хоть и звучит это всё жутковато, но на самом деле преисполнено милосердия. Когда процесс разложения заходит слишком далеко, и мозг перестаёт давать сигналы в мышцы, это выглядит гораздо хуже. Начинается всё с речи, потом и остальное тело практически останавливается. Работать продолжают только висцеральные мышцы, не требующие активного управления, типа тех, с помощью которых мы дышим или удерживаем в себе, извиняюсь, дерьмо. Часто у таких зомби уже не было каких-то конечностей, они теряли их то там, то тут. Глаза вваливались в череп и уже ничего не могли видеть, кроме собственной башки изнутри. Большинство, видя в кого они превращаются, сами давали разрешение на инъекцию раньше такого, совсем уж бесславного, момента.

Преступников, которых среди зомби было не меньше, чем среди живых, казнили несколько по-другому. Им, пробивая черепную коробку, вгоняли в мозг специальный стальной стержень. Результат был тот же, но считалось, видимо, что так это больше походило на наказание.

На то, как выглядел и чувствовал себя зомбак, влияли ещё несколько вещей. Срок от момента смерти до воскрешения: чем он был больше, тем сильнее это сказывалось на физической и ментальной функциональности, в худшую, естественно, сторону. А также вариант кончины, если можно так выразиться. Смертельные болезни считались отрицательным фактором. Разрушенные при жизни естественным ходом событий органы, после смерти, как вы понимаете, не восстанавливались. Если для сердечных и пищеварительных болезней это было не так важно, то в случае с раком мозга, например, вернуться, соображая выше третьей категории, не представлялось возможным. Также не повезло диабетикам – они после воскрешения гнили куда быстрее товарищей, что-то в их и до того разбалансированных клетках делало этот процесс вообще стремительным. Умереть от несчастного случая не всегда было лучше – в зависимости от того, насколько и какие органы при этом пострадали. Идеальным уходом считалась постепенная, без стрессов, кровопотеря, когда весь организм медленно затихал. Проткнутое насквозь сердце, повреждённая аорта или яремная вена. Отравление, если оно не воздействовало на мозг, а касалось чего-то другого, было тоже более или менее приемлемым.

Но полный пиздец – это утопленники. Поверьте копу из отдела Z. При соответствующей косметике, а она у нас постоянно выходит на новые уровни, обычного зомби с трудом отличишь от живого, включая даже полуразложившихся. Но только не в случае с утопленниками. Недели в воде достаточно, чтобы изменения были необратимыми. Не буду описывать все волдыри, бугры и складки, которыми покрыты их ожившие тела, вы и сами это знаете.

Холл «Первого» был какой-то бескрайний. И, насколько хватало взгляда, полный народа. Мне дали имя человека, с которым следовало связаться, но в принципе я знал, что так или иначе меня ждут в апартаментах пентхауса. Но как туда добраться ещё надо было понять. Лифтов в холле было примерно как игровых аппаратов в лас-вегасовском «Белладжио»[4 - «Белладжио» – одно из самых популярных казино в Лас-Вегасе.].

– Эй, пацан! Где тут лифт на самый верх? – спросил я первого попавшегося.

Им оказался мальчишка лет двенадцати-тринадцати на вид. Вопрос я задал безо всякой задней мысли, ибо думал, что разговариваю с одним из посыльных, которыми «Первый» кишел. От доставщиков пиццы до почтовых курьеров, подрабатывающих, чтобы собрать себе на колледж. Парень был просто вылитый один из них, с той только разницей, что на нём не было какой-то узнаваемой корпоративной формы, куртки, сумки или кепки. Он был одет в белую рубашку с чёрно-серым жилетом, украшенным золочёной буквой «B[5 - Имеется в виду латинская буква, первая в фамилии Франклина Барквиста.]», что по-всякому означало, что это один из миллионов работников Барквиста, занимающийся какой-нибудь хернёй, не требующей образования, квалификации и опыта.

– Прошу прощения, сэр? – выдал мне пацан в ответ.

– Я ищу секретаря Фрэнка Барквиста, малыш, – сказал я. – Не знаешь такого? Некоего…

Я полез в телефон, посмотреть имя, которое мне дал Поттер.

– Мистера Кирка Уайетта, – подсказал мальчишка с заносчивой важностью. И показал свой бейдж, который эту важность объяснял. – К вашим услугам. Чем могу помочь?

На бейдже было то самое имя – Кирк Уайетт. Только тут я понял, в чём дело.

Я не прав. Самое жуткое, с чем не идут в сравнение даже зомби-утопленники, – это зомби-дети. «Ти-зомберы», как их прозвали, или попросту зомби, погибшие и вернувшиеся к жизни в детском или подростковом периоде. Дело в том, что расти после смерти они, естественно, переставали. А вот развиваться в умственном отношении – нет. Ти-зомберы заканчивали школы, получали образование. Даже поступали в колледжи и университеты, самым известным из которых был Университет Барквиста (а какой же ещё?), который целиком состоял из Z-абитуриентов и в большом процентном соотношении из Z-преподавателей. Другие вузы, в том числе и самые престижные, принадлежащие к лиге Плюща, следуя веяниям нашего гипер-либерального времени, тоже открывали Z-факультеты. Смешанное обучение, когда за одной партой сидели и живые, и ресургенты, они тоже пробовали, но признали эксперимент неудачным. Как это часто бывает, фантазии разбиваются о реалии. Одно дело с пеной у рта отстаивать права ресургентов, говоря, что они ничем от нас не отличаются, другое – просидеть с ними в закрытом помещении хотя бы пару минут вместе.

Я отвлёкся… Так вот, мёртвые дети, которым на вид не дашь больше пяти, семи, двенадцати, с разумом, образованием, лексиконом, интересами и прочими приметами тридцатилетних, – это жутко, ребята! Это тебе не смешной младенец с сигарой в «Кто подставил кролика Роджера?», это реальная жуть!

Именно таким был пацан, с которым я заговорил в бескрайнем вестибюле «Первого». Ти-зомбер, самый настоящий. С первого, беглого взгляда я не обратил внимания на мертвенно-бледную кожу мальчишки, на тёмные круги под его глазами, на тонкие, сиреневого оттенка губы. Сколько лет он прожил на самом деле можно было только гадать, теоретически он мог быть и моим ровесником.

Уайетт смотрел на меня исподлобья, снизу вверх, немигающим взглядом, от которого нестерпимо хотелось отвести глаза. И сверлил он меня своими зенками не просто так – парень явно рассчитывал на извинения. Тут он, конечно, ошибался. Зомби, работающие бок о бок с живыми, встречались нечасто – такие как Бад были скорее исключением. В основном они сосредотачивались в гетто и других специальных зонах, где компактно проживали и работали, в основном друг на друга (и на Барквиста, конечно). В общем, я был уверен, что обращаюсь к одному из мальчишек-рассыльных, и не собирался извиняться за недоразумение.

– Вот как? Ясно, – сказал я по поводу бейджика. – Я из полиции, сержант Флинн. Меня ждут наверху.

В глазах парня блеснуло настолько острое презрение, что я его почувствовал шкурой. Согласен: «лейтенант Флинн» в башнях Франклина Барквиста звучало бы куда уместнее (да что там, там уместнее звучало бы «комиссар полиции Нью-Йорка», а то и «директор Федерального бюро расследований США»), но этот секрет пока хранился в папочке «неразгаданное».

– Можешь не провожать, просто покажи рукой, – добавил я к сказанному с ультра-фальшивой улыбочкой.

– Воспользуюсь вашим предложением, мистер Флинн, – ответил Уайетт в том же тоне. – Сразу, как только увижу ваши документы.

Пацан протянул руку за документами так, словно я должен был припасть к ней губами. С трудом удерживаясь от какой-нибудь чересчур ядовитой реплики, всё же я был тут по делу, я вынул бумажник и показал Уайетту значок – в руки, разумеется, я его не отдал. Мою усмешку, а, поверьте, в этот момент я её не прятал, ти-зомбарь проигнорировал.

– Всё в порядке, – сказал он холодно, будто делая мне одолжение. – Вам надо пройти в общую лифтовую зону и доехать до сорок восьмого этажа. Из лифта выйдете направо. Прямо по коридору найдёте приёмную и специальный лифт, ведущий в личную зону семьи Барквист. Справитесь?

Я ответил без слов, успокаивающей гримасой – «уж как-нибудь».

А вот от того, что, хлопнув его по плечу, сказал: «Спасибо, малыш, расти большой», конечно, мог и воздержаться.

Но что сделано, то сделано, чего тут.

Спустя пару минут, потребных даже самому высокоскоростному лифту, чтобы добраться до сорок восьмого этажа, я шёл по коридору, ведущему к приёмной Барквиста. Там меня ждала охрана. Да какая: белобрысый перекачанный гигант в лопающейся на бицепсах и грудных мышцах белой рубашке с галстуком. Он преградил путь похожей на шлагбаум ручищей: