Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

Относительно того, почему идея издания журнала трансформировалась к маю 1930 г. в идею издания газеты, можно высказать только предположения. Издание узкоспециализированного журнала могло считаться уместным, когда развитие торговых отношений – и, прежде всего, с Латвией (после заключения торгового договора 1927 г.) – происходило довольно успешно. К весне 1930 г. ситуация изменилась. В Латвии стали высказываться все более резкие претензии к выполнению договора со стороны СССР (особенно в отношении размещения советских заказов). Заключенный в 1929 г. торговый договор с Эстонией свел советско-эстонскую торговлю до мизерных масштабов. Торговля с Финляндией также переживала не лучшие времена. В таких условиях пропаганда выгодности развития торговых отношений с СССР становилась не вполне уместной. С другой стороны, для Москвы актуальной стала задача создания благоприятного общественного мнения в Прибалтике с целью противодействия усилившемуся влиянию Польши. Для такой цели более подходило издание газеты, нежели серьезного журнала.

Издание русскоязычной газеты («новое/русское предприятие») при помощи российских эмигрантов в планах НКИД, находилось в связи с решением дополнительной задачи – финансовой поддержкой одной из латвийских газет ради получения возможности оказания влияния на ее редакционную политику («старое предприятие»). Несмотря на принятие Политбюро постановления, финансовые средства не были выделены. «Неназываемый» деятель (выражение А.И. Свидерского; вероятно, им являлся Б.А. Ройзенман), входивший вместе с М.М. Литвиновым в комиссию по «особым кредитам» и «звонивший на самый верх»[581 - См. вступительную статью к разделу 4.], тормозил дело. Литвинов и Свидерский неоднократно, но безрезультатно обсуждали с ним возникшее положение. По настоянию полпреда Литвинов в июле 1930 г. направил дело в «инстанцию», минуя комиссию об особых кредитах[582 - Личное письмо А.И. Свидерского Н.Н. Крестинскому, [ранее 17.11.1930]. АВП РФ. Ф. 010. Оп. 1. П. 4. Д.61. Л.70.]. В протоколах Политбюро нет упоминаний о рассмотрении этого вопроса. Скорее всего, он не был включен в повестку дня, в последующей дипломатической переписке сведения об этом отсутствуют).

Несмотря на нехватку средств, полпред июнь и июль 1930 г. полностью посвятил организации «нового предприятия». К августу почти все было готово. «Мы, разумеется, – писал Свидерский в Москву, – ни в каких договорах, ни в каком виде не фигурируем». К тому времени полпред получил на «новое предприятие» 10 тыс. рублей в валюте, но и к концу ноября они не были потрачены[583 - Личное письмо А.И. Свидерского Н.Н. Крестинскому, [ранее 17.11.1930]. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 1. П. 4. Д. 61. Л. 70об.]. Полпред ожидал остальных 20 тыс. и кредитов на «старое предприятие». Во время своего отпуска в августе-сентябре (в Германии) Свидерский встречался с «неназываемым», который заверял, что дело благополучно разрешится. В октябре 1930 г. Стомоняков обращался за получением 20 000 рублей для Риги, но дано было только 5000 рублей, которые Управление делами НКИД потратило на другие цели[584 - Личное письмо Н.Н. Крестинского А.И. Свидерскому, 22.11.1930. – Там же. Д. 60. Л. 20.].

В начале октября, извещая Стомонякова о состоянии дела, полпред писал: «Завтра делаются последние формальные шаги. Вам известно, что для дела отпущено все необходимое. Однако я могу сделать только первые шаги». Денег не было. Стомоняков переадресовал письмо со своими пометами Крестинскому[585 - Личное письмо А.И. Свидерского Б.С. Стомонякову, 6.10.1930. – Там же. Л. 28.]. Ответ последнего в Риге получили через месяц. Крестинский сообщал, что деньги НКИД были получены, из них 10 000 пересланы в Ригу, а остальные «не были своевременно израсходованы и поступили в доход казны»[586 - Личное письмо Н.Н. Крестинского А.И. Свидерскому, 12.11.1930. – Там же. Л. 19.].

В начале декабря Крестинский в ответ на настойчивые призывы Свидерского сообщил ему, что на днях обратится в «инстанцию» с просьбой о выделении на русское предприятие 10 000 рублей на особый квартал 1930 г. и такой же суммы на 1931 г.[587 - Личное письмо Н.Н. Крестинского А.И. Свидерскому, 2.12.1930. – Там же. Л. 21.]. В создавшейся ситуации полпред винил финансовые органы НКИД: поскольку переписка «по особым кредитам ведется в особом порядке, не всегда регистрируется и часто заменяется устными переговорами», то дело, по его мнению, «выпало из поля зрения» финорганов НКИД[588 - Личное письмо А.И. Свидерского Н.Н. Крестинскому, [ранее 17.11.1930]. Л. 70 об.]. В письме Стомонякову полпред выплеснул свои эмоции: «русское предприятие» «пока совсем не удалось», на него «даже противно смотреть и прикасаться к нему». Угнетенное состояние полпреда усугублялось двусмысленным положением, в котором он оказался: «Если с иностранным предприятием вначале было тяжело, то с русским оказывается вдвойне тяжело. Иностранец, в силу того, что он иностранец, легче поддается переработке и приспособлению. Русский, даже соединенный с иностранцем, требует громадных усилий в смысле воздействия. Трудность положения обусловливается необходимостью действовать через посредствующие звенья. Был момент, когда я готов был в отчаянии наложить руку на предприятие. Приставленный к русскому предприятию руководитель иностранного предприятия убедил выждать время. Сейчас производим чистку и реорганизацию, имеющие своей целью несколько сократить количество посредствующих звеньев». Реорганизация, однако, не снимала проблемы «российских поврежденных голов»[589 - Личное письмо А.И. Свидерского Б.С. Стомонякову, 26.11.1930. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 1. П. 4. Д. 61. Л. 72.].

Несмотря на все усилия со стороны НКИД деньги так и не были получены, и постановление Политбюро осталось невыполненным. Исход борьбы вокруг инициативы НКИД по созданию зарубежного печатного органа не только обозначал положение НКИД в иерархии советских властных институтов, но и способность деятелей советского политического Олимпа действовать по собственному усмотрению, не прибегая к распространенной практике официального «опротестования в ЦК».

Осенью 1933 г., когда проблема укрепления советского влияния в странах Балтии приобрела особую актуальность, в советском руководстве были предприняты попытки вернуться к проектам трехлетней давности[590 - См. решение «Вопрос т. Пятницкого» от 29.9.1933; «О Латвии» от 15.10.1933.].

27 апреля 1930 г.

Опросом членов Политбюро

49. – О Польше (т. Стомоняков).

Принять с поправками предложенный НКИД проект ноты польскому правительству (см. приложение № 1) и опубликовать ее после вручения т. Антоновым-Овсеенко.

Выписки посланы: [рассылка не указана]

Протокол № 125 (особый № 123) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.5.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 147.

26 апреля 1930 г. в здании полпредства СССР в Варшаве была обнаружена бомба с часовым механизмом, взрыв которой мог привести к большим жертвам среди сотрудников полпредства. Представленный НКИД проект ноты по поводу этого инцидента не обнаружен; характер и авторство поправок, внесенных в проект ноты, установить не удалось. Текст утвержденной ноты Правительства СССР Правительству Польши приложен к протоколу заседания Политбюро[591 - Приложение № 1. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 149–150.]. 28 апреля полпред Антонов-Овсеенко вручил эту ноту министру иностранных дел Польши Залескому, на следующий день она была опубликована в «Известиях ЦИК СССР».

Террористическая акция против советской миссии расценивалась как «попытка вызвать серьезные и далеко идущие осложнения во взаимоотношениях между Советским Союзом и Польшей», которая «могла иметь место только в условиях, создавшихся благодаря усилению за последнее время антисоветской деятельности определенных кругов в Польше и связанной с ними части польской прессы». Намекая на существовавшую в первой половине весны 1930 г. взаимную озабоченность возможностью военного конфликта, нота Союзного правительства определяла такую деятельность как «величайшую опасность не только для взаимоотношений между СССР и Польшей, но и для всеобщего мира», а «событие 26 апреля» – «как элемент широко задуманной акции, направленной к провокации конфликта между Советским Союзом и Польшей». Нота перечисляла покушения на представителей и учреждения СССР в Польше в 1927–1930 гг. и возлагала на польское правительство «ответственность за принятие действительных мер к ликвидации той опасной обстановки, в условиях которой то и дело возникают акции, провоцирующие нападение на СССР».

Таким образом, советская нота от 28 апреля являлась по преимуществу политико-пропагандистским актом; обычных требований о скорейшем проведении следствия и наказании виновных в ней не содержалось (возможно, эти требования были исключены из проекта ноты при ее редактировании руководителями Политбюро). Содержание и общая тональность ноты продолжали проводимую с начала 1930 г. линию на поддержание добрососедских отношений с Польшей[592 - См. решения «О Польше» от 25.1.1930; «О Польше» от 25.03.1930 (раздел 1); «О Украине и Белоруссии» от 11.3.30 (раздел 3).].

10 мая 1930 г.

Решение Политбюро

43. – О Польше.

Передать на разрешение совещания замов.

Протокол № 126 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.5.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 785. Л. 9.

Совещание председателя СНК и СТО СССР с его заместителями (совещание замов) в январе 1926 – декабре 1930 г. являлось механизмом выработки планов работы Совнаркома и Совета труда и обороны на ближайшую неделю и оперативного разрешения отдельных вопросов, которые не включались в повестку заседаний этих органов. Состав совещания устанавливался личными распоряжениями А.И. Рыкова или его заместителями. В него входили некоторые члены Политбюро, однако их участие в работах совещания было, как правило, номинальным[593 - О.В. Хлевнюк и др. (сост.). Указ. соч. С. 17.].

О содержании вынесенного на обсуждение Политбюро вопроса прямых свидетельств не обнаружено. Предположительно, он являлся частью пакета предложений подготавливавшихся НКИД в марте-апреле для внесения в Политбюро[594 - См:. Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 17.3.1930. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 14. П. 149. Д. 2. Л. 26.] и состоял в возможности договоренности с Польшей, по которой в обмен на снижение железнодорожных тарифов на перевозки советских товаров ей был бы предоставлен транзит посылок в Персию. Во второй половине марта эта схема получила принципиальное одобрение Коллегии НКИД, одновременно с аналогичным запросом к полпреду в Варшаве обратился заместитель министра иностранных дел А. Высоцкий[595 - Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 27.3.1930. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 14. П. 149. Д. 2. Л. 29.]. В середине апреля возможность такого разрешения беспокоящих каждую из сторон проблем обсуждалась М.А. Карским в беседе с советником польской миссии А. Зелезинским; член Коллегии нашел его «вполне приемлемым»[596 - Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 17.4.1930. – Там же. Л. 37.]. По невыясненным причинам (возможно, в силу отрицательного заключения совещания замов) соглашение с Польшей о заключении посылочной конвенции в обмен на материальные компенсации с ее стороны достигнуто не было.

30 мая 1930 г.

Решение Политбюро

22. – О Польше (т. Стомоняков).

а) Принять с поправками предложенный НКИД проект ноты, поручив НКИД сегодня отправить ее в Варшаву, не опубликовывая пока в печати.

б) Снять немедленно с работы консула во Львове т. Лапчинского.

Выписки посланы: т. Стомонякову.

Протокол № 128 (особый № 126) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.6.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 161.

Проект ноты, представленный в Политбюро Б.С. Стомоняковым, не обнаружен. Ее окончательный текст включен в протокол Политбюро[597 - Протокол № 28 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.6.1930. Приложение № 1 к п. 22. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 165–166.].

В ноте, официально датированной 31 мая, вновь отмечалась «серьезность положения», создавшегося в результате покушения на взрыв здания полпредства СССР в Польше и усилившегося при последующем развитии событий. Правительство СССР выражало обеспокоенность как отсутствием официальных свидетельств о принятии польскими властями всех необходимых мер к установлению и наказанию виновных, так и «совершенно недопустимыми выпадами польской прессы», «распространением инсинуаций со стороны злонамеренных элементов». При этом в первую очередь имелось в виду заявление газеты «Kurier Illustrowany Codzienny», связанной со II отделом Главного Штаба, что попытка взрыва здания полпредства могла быть инсценирована советскими спецслужбами. К ноте была приложена «Памятная записка», в которой устанавливались факты переговоров сотрудников миссии СССР с польскими властями и невыполнение последними обещания министра юстиции о представлении протоколов следственных действий. Нота была передана заместителю министра иностранных дел А. Высоцкому. В ответной ноте Правительства Польши, переданной полпредству 5 июня, напоминалось о том, что взрывное устройство было обнаружено польскими органами безопасности, и судебные власти ведут следствие «со всем усердием». О допуске советских представителей к следственным материалам нота не упоминала. Вместо обещаний опровергнуть сообщения о причастности коммунистов к попытке взрыва полпредства, в ноте отмечалось, что следствие наталкивается «на целый ряд чрезвычайно трудных для разрешения загадок»[598 - Нота Правительства Польши, 5.6.1930//ДВП СССР. T.XIV. С.305–306.]. Тем самым польские власти намекали на наличие у них информации о том, что главный подозреваемый (Я.Полянский) в начале 1920-х гг. состоял в коммунистической партии и являлся сотрудником советской миссии в Вене. Таким образом, польский ответ не удовлетворял ни одно из двух основных требований ноты от 31 мая.

В НКИД, впрочем, понимали, что в польском официальном документе не может содержаться обещания оказать нажим на прессу. Поэтому на основании решения Политбюро член Коллегии НКИД Стомоняков дал полпреду дополнительное указание заявить протест министру иностранных дел Польши Залескому по поводу инсинуаций в печати и потребовать их опровержения. Однако в течение 5–7 июня Антонов-Овсеенко не смог увидеть Залеского (вначале из-за его болезни, затем из-за праздника Троицы и приезда в Варшаву министра иностранных дел Италии Гранди). В связи с этим в Москве (не позднее 7 июня) было решено опубликовать Ноту Правительства СССР от 31 мая[599 - См. Известия. 9.6.1930.], что мотивировалось необходимостью «скорее разоблачить публично это выступление [в «Kurier Illustrowany Codzienny». – Авт.] ввиду возможности продолжения провокации с польской стороны»[600 - Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 17.6.1930. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 14. П. 149. Д. 2. Л. 57.]. Полпред, однако, придерживался мнения, что «с опубликованием следовало погодить до выяснения результатов» предписанного НКИД демарша[601 - Письмо В.А. Антонова-Овсеенко Б.С. Стомонякову, 10.6.1930. – Там же. Д. 1. Л. 67.].

Действительно, «выпады» по этому поводу в польской прессе прекратились сразу после вручения советской ноты от 31 мая, до ее опубликования и устного протеста полпредства в МИД Польши. Вслед за этим польские власти публично опровергли предположения о провокационном характере покушения 26 апреля[602 - Письмо В.А. Антонова-Овсеенко Б.С. Стомонякову, 28.6.1930. – Там же. Л. 90.], Стомоняков, однако, не согласился с предложением полпреда прекратить кампанию в советской прессе и лишь сожалел, что из-за проходящего XVI съезда ВКП(б), НКИД не удается «заставить нашу печать уделять должное внимание этому вопросу»[603 - Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 27.6.1930. – Там же. Д. 2. Л. 63.].

К середине июля виновник покушения был идентифицирован, разыскан и по польскому обращению арестован югославскими властями, которые передали его Польше. В апреле 1931 г. в Варшаве состоялся судебный процесс, признавший Яна Полянского виновным в инкриминируемом ему преступлении.

Вторая часть решения Политбюро, согласно докладывавшему на его заседании Б.С. Стомонякову, «явилась результатом появления в газете «Дiло» [орган ЦК Украинского Национально-Демократического Объединения. – Авт.] письма тов. Лапчинского, которое он на бланке консульства разослал западно-украинским деятелям в связи с процессом Ефремова[604 - См. решение «Украинское сообщение» от 5.11.1929 (раздел 3).]. Рассылка подобного письма без разрешения НКИД и даже без уведомления и разрешения полпреда и украинского советника является не только нарушением элементарной служебной дисциплины, но и проявлением такого отсутствия политического такта и выдержки, которого мы не предполагали у тов. Лапчинского. Излишне говорить, что вред от такого самочинного действия особенно велик в настоящее время, при особо напряженном состоянии наших отношений с Польшей». Полпреду поручалось немедленного откомандировать экс-консула и предложить «представить в НКИД объяснения своих действий»[605 - Письмо Б.С. Стомоняков В.А. Антонову-Овсеенко, 10.6.1930. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 14. П. 149. Д. 2. Л. 54.]. Письмо Лапчинского было опубликовано западно-украинской печатью 20 мая.

2 июня полпредство передало МИД Польши ноту об отозвании Лапчинского в расчете на то, что «наше быстрое и отчетливое реагирование на недопустимую акцию нашего консула произведет должное впечатление, как доказательство нашей полной лояльности в отношении Польши»[606 - Письмо В.А. Антонова-Овсеенко Б.С. Стомонякову, 3.6.1930. – Там же. Д. 1. Л. 65.]. Наряду с политико-дипломатической подоплекой решения Политбюро, в нем проявилось стремление НКИД взять реванш за поражение, которое потерпела его попытка упразднить представительство УССР в Польше и подчинить центральному аппарату НКИД СССР всех советских политических работников за рубежом[607 - См. решение «О Польше» от 25.4.1930 (раздел 4).]. Ради этого представитель НКИД несколько драматизировал степень напряженности отношений с Польшей и преувеличил связанные с этим опасения. На деле они не помешали развертыванию, при поощрении НКИД, новой кампании в советской печати.

15 сентября 1930 г.

18. – О Литве (т. Стомоняков).

Разрешить НКИД обмен нотами с Литвой по вопросу о возобновлении жел. дор. сообщения по линии Ландворово – Кошедары.

Выписки посланы: т. Стомонякову.

Протокол № 8 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.9.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 9. Л. 29.

14 декабря 1928 г. Лига Наций приняла резолюцию, поручавшую Транспортно-транзитной комиссии представить Совету Лиги доклад о реализации международных соглашений (Базельская и Мемельская конвенции) в отношении транзита между Польшей и Литвой. Доклад комиссии был выдержан в благоприятном для Польши духе. Правительство Сметоны-Тубялиса, не желавшее отказываться от своих прав на оккупированную Польшей Виленщину и рассматривавшее вопрос о транзите по литовским железным дорогам как один из инструментов давления на Варшаву, обратилось за поддержкой к Москве. Оно предложило обменяться нотами, в которых был бы подтвержден факт незаинтересованности СССР в открытии транзитного движения, что позволяло опровергнуть заявления Варшавы в потребности соседних стран в этом транзите. Поскольку обсуждение упомянутого доклада в Совете Лиги Наций было перенесено (вначале на осень 1929 г., затем еще на год), Москва отложила принятие решения об обмене нотами.

11 сентября 1930 г. литовский посланник Ю.К. Балтрушайтис от имени министра иностранных дел Д. Зауниуса вновь обратился в НКИД с предложением об обмене нотами о железнодорожном сообщении[608 - Запись беседы Б.С. Стомонякова с Ю. Балтрушайтисом, 11.9.1930. – АВП РФ. Ф. 0151. Оп. 19. П. 39. Д. 5. Л. 1–6, 99.]. (Как оказалось, обсуждение в Женеве вопроса о литовском транзите в сентябре 1930 г. было вновь отсрочено – до января 1931 г.). Получив это предложение, Стомоняков немедленно довел его до сведения ЦК ВКП(б) и уже 12 сентября мог сообщить Петровскому, что тот получит решение Москвы не ранее 16-го, и оно будет положительным. Вероятно, Стомоняков получил заверение, что этот пункт включен в повестку дня очередного заседания Политбюро[609 - Письмо Б.С. Стомонякова А.М. Петровскому, 12.9.1930. – Там же. П. 39. Д. 2. Л. 111.]. Руководство НКИД намеревалось также доложить «инстанции» о просьбе Литвы назначить нейтрального советского эксперта в согласительную германо-литовскую комиссию (НКИД предлагал отклонить это предложение, поскольку такое посредничество могло лишь осложнить отношения и с Каунасом, и с Берлином).

Немедленное согласие Политбюро с предложением об обмене нот означали фактическую поддержку литовского правительства в его нежелании идти на ослабление напряженности в отношениях с Польшей. Наряду с общими установками в отношении польско-литовского конфликта и польского влияния в Прибалтике, решение Москвы об обмене нотами было вызвано серьезной обеспокоенностью возможностью компромисса Каунаса с Варшавой после отставки Вольдемараса в сентябре 1929 г. Новый министр иностранных дел Литвы Довас Заунис в середине июля 1930 г. сообщил временному поверенному в делах СССР в Литве А.А. Фехнеру о том, что в январе и июне польские дипломаты передавали через литовского посланника в Берлине Сидзискауса предложение его правительству направить свое доверенное лицо для переговоров с Пилсудским. При этом начальник Восточного отдела МИД Польши Т. Голувко якобы дал согласие обсуждать возможность установления дипломатических отношений с упоминанием о наличии территориального спора между двумя странами. В конце июня литовское правительство решило послать на переговоры директора Банка Литвы Сташинского, и 17 июля он выехал в Варшаву для выяснения возможной базы переговоров. Требование Литвы состояло в признании Виленской области спорной территорией. Стомоняков расценил информацию Зауниуса как подтверждение опасений НКИД «о назревании в Литве готовности примириться с Польшей». Он считал «несомненным, что литовцы пойдут на соглашение с поляками на значительно худших условиях, чем те, которые выдвинул Заунис в своей беседе с тов. Фехнером»[610 - Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 20.7.1930. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 14. П. 149. Д. 2. Л. 76–75.]. Через несколько дней обнаружилась неудача переговоров Сташинского с Пилсудским, но одновременно произведенный в Каунасе арест Вольдемараса и интервью бывшего президента Литовской республики Гриниуса, как представлялось НКИД, «развязывали в значительной степени руки правительству Сметоны-Тубялиса и давали ему довольно широкую свободу действий в ближайшие месяцы, когда, в связи с рассмотрением транзитного вопроса в Женеве, вопрос о польско-литовских отношениях, несомненно, встанет в порядок дня». К тому же в международных кругах вновь оживились разговоры «об одновременном разрешении вопросов о польско-литовских отношениях и о Данцигском коридоре». «Все это требует величайшей бдительности с нашей стороны», – заключал член Коллегии НКИД[611 - Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 27.7.1930. – Там же. Л. 80–79.]. Если в предшествующие годы советское руководство беспокоила скорее «провокационная политика Литвы по отношению к Польше», то в 1930 г. – «намечающийся в Литве перелом» к примирению с нею. Советская дипломатия настойчиво «указывала литовцам, что международное и внутреннее положение Польши настолько ухудшилось, что она не может в ближайшее время рисковать войной». В ответе на июльское сообщение Зауниуса Наркоминдел «подчеркнул вновь эту оценку, предложив лит[овскому] пра[вительству] задуматься над тем, не проиграет ли оно от торопливости в переговорах с Польшей»[612 - Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 2.8.1930. – Там же. Л. 82.].

Отдавая должное внушениям и пропаганде, руководство НКИД понимало, что «укрепить тенденцию сопротивления против польских зазываний можно не столько разоблачением соглашательских тенденций, сколько подкреплением и улучшением международного положения Литвы вообще и в отношении Польши, в частности». «В результате предпринятых нами шагов, – сообщал Стомоняков в варшавское полпредство в середине августа, – Германия дала согласие на безоговорочную поддержку Литвы в ее транзитном конфликте с Польшей, имеющем в настоящее время наиболее актуальный и наиболее опасный для Литвы характер. Одновременно мы добиваемся от Германии уступок в пользу Литвы в экономической области, а от Литвы – некоторых уступок в пользу Германии по мемельскому вопросу»[613 - Письмо Б.С. Стомонякова Ф. А. Бровковичу, 17.8.1930. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 14. П. 149. Д. 2. Л. 94.]. К разочарованию НКИД, литовское правительство продолжало «чрезвычайно неуступчивую политику в отношении немцев, провоцируя ряд совершенно ненужных и вредных для Литвы конфликтов[614 - Письмо Б.С. Стомонякова Ф. А. Бровковичу, 27.9.1930. – Там же. Л. 106.]. Тем большее значение для создания выгодной СССР политической конфигурации в Северо-Восточной Европе приобретали его усилия в области советско-литовских отношений.

Докладывая Политбюро вопрос об обмене нотами с Литвой по поводу сообщения «Ландворово – Кошедары», Стомоняков, надо полагать, изложил приведенные выше аргументы и политическую позицию, позитивное решение «инстанции» по существу санкционировало ее. Другим направлением реализации этого подхода летом-осенью 1930 г стали продолжительные переговоры о поставках советского леса в Мемель. Этот шаг предпринимался исключительно в политических целях. Деловые круги Мемеля настойчиво стремились к улучшению польско-литовских отношений, поскольку отсутствие сплава по Неману подрывало экономику города (из этих кругов часто исходили предложения литовским властям посреднических услуг в налаживании связей с Варшавой). Летом 1930 г. НКИД предпринял серьезные усилия для того, чтобы сломить сопротивление «Экспортлеса» и заставить его вступить в переговоры о поставках леса синдикату мемельских хозяев лесопилок, что должно было ослабить его заинтересованность в поставках леса из Польши. 15 сентября, когда Политбюро обсуждало вопрос об обмене нот, в Москву выехала мемельская делегация. В результате трудных переговоров было достигнуто «провизорное соглашение» о поставках леса из СССР. Это соглашение, отмечал Б.С. Стомоняков, «имеет очень большое значение, т. к. загружает всю мемельскую деревообрабатывающую промышленность и ослабляет для мемельцев и литовцев заинтересованность в сплаве по Неману. С другой стороны, сделка укрепляет положение Литвы в Мемеле и чрезвычайно поднимает наше значение как политического и экономического фактора в восточной Европе»[615 - Там же. Л. 105.]. Однако на протяжении нескольких недель Наркомторг и «Экспортлес» затягивали его вступление в силу, фактически это произошло лишь 11 октября, когда торгпред Ангарский, так и не получивший четких инструкций от своего руководства, на свой страх и риск подписал соответствующий протокол[616 - Дневник полпреда А.М. Петровского, [1930]. – Там же. Ф. 0151. Оп. 19. П. 39. Д. 4. Л. 458,465.].

20 сентября 1930 г.

Решение Политбюро

3/7. – О ноте Финляндии (т.т. Карахан, Молотов, Ворошилов).