Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

К лету 1930 г. острота внутриполитического кризиса в СССР ослабла, тогда как в Румынии, Финляндии и Польше он стал приобретать жесткие формы. В Румынии он разрешился вступлением на престол Кароля II в июне 1930 г. и последующей перестройкой государственного управления. Правящие круги Польши и Финляндии были озабочены осенними парламентскими выборами, режим Пилсудского «пацифицировал» Восточную Галицию. В то время, как импульс к активизации советской политики в отношении западных соседних государств угасал, реконструкции и увеличению Красной Армии был придан новый толчок. Решения PBC СССР, 13 июня 1930 г. утвердившего план строительства РККА на ближайшие годы, были перечеркнуты Сталиным, потребовавшим резкого увеличения советских вооруженных сил мирного и военного времени. «Поляки наверняка создают (если уже не создали) блок балтийских (Эстония, Латвия, Финляндия) государств, имея в виду войну с СССР, – мотивировал Сталин новую директиву. – Я думаю, что пока они не создадут блок, они воевать: СССР не станут, – стало быть, как только обеспечат блок. – начнут воевать»[276 - Письмо И.В. Сталина В.М. Молотову, Сочи, 1.9.1930//Письма И.В. Сталина В.М. Молотову. С.209. Рассмотрев в конце 1930 г. «вопрос о нашем отношении к организующемуся в Прибалтике так наз. Малому Балтийскому Союзу (Литва, Латвия и Эстония)», Коллегия НКИД констатировала, что, «пока Балтийский Союз осуществился в виде заключенного уже литовско-латвийского торгового договора и торгового договора между Литвой и Эстонией, переговоры о котором идут в ускоренном темпе». Было решено «разъяснить литовцам, опасность для них, таящуюся в малом Балтийском союзе», «на худой конец примириться с дальнейшим развитием литовско-латвийской дружбы», «удерживать» Ригу и Каунас от сближения с Таллинном. (Письмо Н.Н. Крестинского Л.М. Хинчуку, 30.12.1930. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 1. П. 72. Д. 38. Л. 218–219.)]. Неудивительно, что большинство решений Политбюро осени 1930 г. были посвящены задачам «восстановления прежних дружественных отношений» с Литвой и отпора охваченной антикоммунистической кампанией Финляндии. К Москве, как показал «процесс Промпартии» и прозвучавшее на нем обвинение Франции в подготовке антисоветской интервенции, вернулась самонадеянность, пусть и смешанная со страхом перед «военным кулаком мирового империализма» – Польшей («ведомой и управляемой французским капиталом и его генеральным штабом») и «остальными нашими западными соседями», включая «тыловую базу интервенции» – Чехословакию (которые «постоянно консолидируются против нас» «в согласии» с Польшей)[277 - Стенограмма доклада К.Е. Ворошилова на собрании начальствующего состава Московского гарнизона, 3.11.1930. – РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 111. Л. 8–9.]. Эти опасения, однако, не помешали спровоцировать обострение отношений с Францией в октябре-ноябре 1930 г. и введение ею экономических санкций против СССР. На свой лад истолковывая противоречивую московскую конъюнктуру, в ноябре-декабре 1930 г. полпред СССР в Варшаве в доверительных беседах с руководителями польской дипломатии о двустороннем сближении вышел за рамки инструкций НКИД. В ответ «г-н Маршал, в принципе решил принять предложения [Антонова-]Овсеенко как в деле актуализации по существу никогда не прекращенных переговоров в деле заключения какого-либо политического договора, так и вступления в переговоры о торговом договоре»[278 - Pismo A. Zaleskiego do St. Patka, 23.12.1930. – AAN. Ambsada RP w Moskwie. T.59. S. 58.]. Польская дипломатия приступила к консультациям с балтийскими государствами и союзной Румынией относительного нового тура переговоров с Советами. Дело получило огласку, за ней немедленно последовало категорическое опровержение Москвой возможности проявления ею подобной инициативы[279 - См.: Справка Отдела печати НКИД «Об официозных разъяснениях по вопросам франко-советских и советско-польских отношений», [не ранее 28.8.1931]. – АВП РФ. Ф. 08. Оп. 14. П. 130. Д. 138. Л. 33.]. Попытки достичь соглашения между СССР и Польшей по экономическим вопросам продолжились[280 - См. решение «О Турции и Румынии» от 15.1.1931.], однако политические отношения были заморожены. Период осени 1930 – весны 1931 г. стал эпилогом десятилетних усилий обеспечить советские внешнеполитические интересы на основе сближения с ревизионистскими государствами[281 - Harvey L. Dyck. Op.cit. P.2I1.].

Расшатывание основ версальского миропорядка побудило его главного гаранта – Францию – искать способов нормализации отношений с СССР. Начатые в апреле 1931 г. советско-французские переговоры о политическом и коммерческом соглашениях привели к согласованию текста двустороннего пакта о ненападении и неучастии во враждебных комбинациях. Переговоры велись под аккомпанемент советских деклараций о «мирном сосуществовании стран, независимо от их социально-политического и экономического строя»[282 - См., в частности, наблюдения британского посла в Москве о «новой тенденции светской внешней политики» (E. Ovey to A. Henderson, desp., Moscow, 30.6.1931//DBFP. 2ad ser. Vol.VII. P.213), с которыми «абсолютно» согласился Литвинов (E. Ovey to A. Henderson, tel.(«very confidential»), Moscow, 27.7.1931//Ibid. P.216).], 10 августа 1931 г. в Париже был тайно парафирован договор о ненападении между СССР и Францией. Советское руководство видело себя на пороге грандиозного политического успеха: не сумев вбить клин между Польшей и ее восточноевропейскими партнерами, оно, казалось, смогло оторвать от Малой Антанты и Польши покровительствовавшую им великую державу. Расчет оказался иллюзорен: как доказала польская инициатива 23 августа, путь в Париж проходил если не через Бухарест и Прагу, то через Варшаву, Хельсинки, Ригу и Таллинн. Демарш польского посланника, заявившего, что правительство Польши считает продолжающимися переговоры с СССР о пакте ненападения, встретил резкое и единодушное неприятие руководства НКИД, с которым были склонны согласиться и находившиеся в Москве члены Политбюро. Вступление в переговоры с Польшей представлялось им авантюрой, способной разрушить традиционное взаимопонимание СССР с Германией, в июне 1931 г. подтвержденное протоколом о продлении срока действия Берлинского договора 1926 г. «Когда мы найдем это выгодным для себя, мы пойдем и на пакт с Польшей, вопреки Рапалло», писал Литвинов в Политбюро, но это время еще не пришло[283 - Записка М.М. Литвинова Л.М. Кагановичу (копии членам Политбюро), 15.9.1931. Л. 253.]. В августе 1931 г. советская дипломатия была как никогда близка к участию в наметившемся «концерте великих держав», предоставлявшем СССР возможность сближения с Францией при сохранении дружбы Германии и укреплении связей с Италией[284 - См. статью Б.Е.Штейна(?) «Пакт пяти?» (Известия. 22.8.1931) и комментарии польских и французского дипломатов (Uwagi о proekcie paktu pieciu (ref. A. Poninskiego), 25.8.1931. – AAN. Ambasada RP w Moskwie. T.26. S. 299–301), а также: Harvey L. Dyck. Op. cit. P. 240–241; H. Dirksen to Ausw?rtiges Amt, polit. report, Moscow, 11.3.1933//DGFP. Ser. C. Vol.I. P. 145.]. Переговоры с Польшей не только обещали внести разлад в постепенное налаживание такого широкого взаимопонимания, но и представлялись излишними: как констатировали руководители НКИД, на всем протяжении переговоров с Советами Франция не поднимала вопроса о подключении к ним своего главного восточноевропейского союзника[285 - Записка Н.Н. Крестинского Л.М. Кагановичу, 2.9.1931. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 4. IL21. Д. 63. Л. 656.].

Эта внутренне уязвимая мотивация была разрушена категоричным вмешательством Сталина, следившим за происходящим из Сочи. Возможно, хуже, чем специалисты НКИД, представляя катастрофические последствия пакта с Польшей для советско-германских политических отношений, он, тем не менее, яснее других сумел понять неотвратимость прямых переговоров с Варшавой и бросить на чашу весов свой властный авторитет. «Дело это очень важное, почти решающее», – указал Сталин Кагановичу, «вопрос о мире», и его следует «довести до конца всеми допустимыми способами»[286 - Письмо И.В. Сталина Л.М. Кагановичу, Сочи, 30.8.1931. – РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 99. Л. 12–13.]. Несмотря на этот нажим, определенного решения о вступлении в переговоры с Польшей на протяжении полутора месяцев Политбюро не принимало. Лишь предъявление Францией «совершенно нового условия об одновременном и предварительном подписании советско-польского пакта»[287 - Записка М.М. Литвинова Л.М. Кагановичу «О Польше и Франции», 9.10.1931. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 4. П. 21. Д. 63. Л. 219.] как предпосылке заключения советско-французского договора о ненападении окончательно переломило ситуацию. Одновременно руководителям НКИД пришлось отказаться от предпочтительности «сделать, в случае надобности, уступку Франции в области наших отношений с Румынией», нежели с Польшей[288 - Записка М.М. Литвинова Л.М. Кагановичу (копии членам Политбюро), 15.9.1931. Л. 253.].

В конце ноября в Москве открылись официальные переговоры о заключении гарантийного пакта с Польшей. Распространенная версия, по которой согласие на подготовку пакта ненападения с Польшей явилось реакцией на японское вторжение в Манчжурию 18 сентября 1931 г., не находит документального подтверждения. Одновременно с началом переговоров Сталин дал Ворошилову разъяснения, согласно которым «мы… не преминули козырнуть нашими нормальными отношениями с Японией перед Польшей» и, хотя польский посланник «вертелся и увертывался», «на другой день дали в печать заявление ТАСС о том, что переговоры уже начались», так что Польше «пришлось примириться с фактом» – «переговоры идут». Оправдав таким образом нейтралитет СССР в отношении дальневосточных событий, Сталин «сигнализировал» наркомвоенмору, как следует парировать недовольство переговорами с западным «вероятным противником»: «Возможно, что этой зимой Япония не попытается тронуть СССР. Но в будущем году она может сделать такую попытку»[289 - Письмо И.В. Сталина К.Е. Ворошилову, 27.11.1931. – РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 38 (полностью опубликовано на английском языке в: Kyosuke Terayma. Soviet policies toward Mongolia after the Manchurian incident: 1931-34//Tadashi Yoshida and Hiroki Oka (eds.) Facets of transformation of the Northeast Asian countries. Tohoku, 1998. P. 38–39).]. За лукавством интерпретации проступало удовлетворение: польская инициатива пакта ненападения пришлась весьма кстати. Пока японская армия закреплялась в Северном Китае, советская дипломатия трудилась над заключением политических соглашений с пятью странами по периметру западной границы СССР.

Открытие советско-польских переговоров побудило Латвию, а вслед за нею Эстонию и Финляндию возобновить обсуждение с Москвой вопроса о двусторонних пактах ненападения; обеспокоенное румынское правительство выступило с предложениями об установлении отношений и о заключении пакта ненападения с СССР, в начале декабря 1931 г. одновременно обратившись к полпредам СССР в Анкаре, Варшаве и Риге. Таким образом, десятилетние настояния на «юнктиме» между ведением политических переговоров увенчались успехом. Москве пришлось удовольствоваться тем, что инициатива исходила от соседних государств и переговоры велись в различных столицах и различными темпами. Процесс переговоров о заключении пактов о ненападении и соглашений о согласительной процедуре (которой, по требованию Москвы был заменен международный арбитраж) между СССР и западными соседними государствами занял ровно год (ноябрь 1931 – ноябрь 1932 г.).

В Хельсинки советской дипломатии удалось добиться молниеносного успеха – пакт ненападения был подписан уже 21 января 1931 г. Советско-финский договор существенно отличался от французского прототипа и в основных чертах удовлетворял пожелания Москвы, сформулированные ею четырьмя годами ранее. В него была включено краткое определение понятие агрессии (что годом позже отозвалось инициативой СССР о международной конвенции об определении агрессии и Лондонскими соглашениями 1933 г.). Кроме обязательства взаимного ненападения, стороны обязались сохранять нейтралитет в случае агрессии третьего государства, предоставили друг другу право без предупреждения расторгнуть договор в случае совершения одной их них «нападения против третьей державы», и, наконец, взяли на себя обязательство «не участвовать ни в каких договорах, соглашениях или конвенциях, явно враждебных другой стороне и противоречащих, формально или по существу, настоящему договору». Эта структура договорных обязательств в основном была воспроизведена в других двусторонних пактах 1932 г.

Практически одновременно завершилось обсуждение содержания договоров с Польшей и Румынией. В ходе семи заседаний Литвинова и Стомонякова с посланником Патеком советской стороне пришлось пойти на существенные отступления от жесткой редакции наиболее беспокоившего ее пункта о неучастии сторон во враждебных комбинациях. Варшава, связанная нацеленностью на «юнктим» и подстегиваемая быстрым ходом переговоров в Хельсинки и Риге, не чинила задержек, но в последний момент заменила подписание согласованного текста его парафированием (25 января 1932 г.). Причиной явился разрыв переговоров, которые 5—20 января велись в Риге между Б.С. Стомоняковым и румынским уполномоченным князем М. Стурдзой. Как докладывал позднее Стомоняков, «с самого начала обнаружилось… 2 основных разногласия: 1) оговорка о наличии спорного территориального вопроса (наше требование)[;] 2) определение нападения как покушения на интегритет (целостность или совокупность) и неприкосновенность территорий, находящихся под суверенитетом одной из сторон (румынское требование). Первое требование мы с румынским делегатом в Риге отложили на конец переговоров, а второй вопрос занял центральное место на всех переговорах» На ультимативное отклонение понятий «суверенитета» и «интегритета» Стурдза ответил новым определением ненападения как «покушения на неприкосновенность территории, ограниченной Днестром и остальными… границами». Присланная Москвой новая формула ненападения (как «попытки разрешить насильственным образом территориальный и иные споры, существующие между сторонами») «вызвала разрыв переговоров»[290 - Записка Б.С. Стомонякова И.В. Сталину, 11.10.1932. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 4. П. 21. Д. 65. Л. 178.]. В конце весны Москва согласилась на посредничество Польши (а затем и Франции) для изыскания формулы договора, которая бы позволила обойти непримиримые разногласия СССР и Румынии по бессарабской проблеме. Несколько туров посреднических усилий и советско-румынско-польские упражнения во французской грамматике не дали результатов. «Конечно, – писал Стомоняков Сталину незадолго до окончания этих попыток, – вопрос о Бессарабии никогда не будет решаться на основании пактов или их толкования». Тем не менее, «в будущем бессарабский вопрос может стать предметом международного обсуждения в самых разнообразных обстановках, независимо от нашей воли, и тогда толкование таких понятий, как «интегритет» и «споры» может получить для нас реальное большое политическое значение»[291 - АВП РФ. Ф. 010. Оп. 4. П. 21. Д. 65. Л. 175.]. С этим выводом были по существу согласны и правительство Румынии, и новый министр иностранных дел Н. Титулеску, призванный на этот пост в качестве авторитетного критика уступок СССР по бессарабской проблеме.

После того, как к советскому пакту с Финляндией добавились конвенция о согласительной процедуре (22 апреля) и договоры ненападения с Латвией (5 февраля) и Эстонией (4 мая), а женевское посредничество польских дипломатов разбилось о неуступчивость Бухареста, Пилсудский санкционировал подписание пакта с Советами (25 июля). Завершение «пактовой кампании» зависело не столько от перелома в позиции Румынии, сколько от готовности Варшавы и Парижа признать, что советская дипломатия сделала все от нее зависевшее для политического соглашения с нею; в Москве преобладало мнение, что «пакт с Румынией самостоятельной ценности для нас никогда не имел и не имеет», и представляет интерес главным образом с точки зрения «заключения пактов с Францией и Польшей»[292 - Там же.]. Обещая заключить пакт с Румынией на оговоренных ранее компромиссных условиях, если Бухарест в течение четырех месяцев выразит такое желание, Москва 23 ноября заключила согласительную конвенцию с Польшей, а 29 ноября договор о ненападении и аналогичная конвенция были подписаны с Францией.

Двенадцатимесячные переговоры с соседними государствами крайне фрагментарно отразились в решениях Политбюро 1931–1932 гг.; вопросы заключения договора ненападения между СССР и Финляндией вообще не упоминались в его протоколах. Отчасти это может быть объяснено необходимостью для советских руководителей немедленно реагировать на переговоры, проводимые в иностранных столицах. Однако главным образом фактическое изъятие проблем политических переговоров с соседями из коллективного ведения Политбюро было связано с перенесением их в образованные в ноябре 1931 г. комиссии Политбюро. В одну из них вошли Генеральный секретарь ЦК ВКП(б), Секретарь ЦК, руководивший Оргбюро и Секретариатом, и Председатель СНК СССР, в другую («по советско-польским делам»), – наряду со Сталиным и Молотовым, нарком Литвинов и член Коллегии НКИД Стомоняков[293 - См. решения «Вопросы НКИД» от 22.11.1931; «О Польше» от 26.11.1931 (раздел 4).]. Хотя основная причина создания этих комиссий может быть установлена лишь предположительно, организационные соображения вряд ли играли определяющую роль. Осенью 1931 г заседания Политбюро стали ареной жесткой полемики, на которой вскрывались разногласия НКИД (и внутри его Коллегии) с руководством Политбюро относительно поворота руля советской внешней политики в сторону нормализации отношений с Польшей. Тактические расхождения имели стратегический подтекст, акцентированный инициативой Сталина о создании особого Бюро международной информации, главной задачей которого было независимое наблюдение за ситуацией в Восточно-Центральной Европе, прежде всего в треугольнике Москва – Варшава – Берлин[294 - См. решения «Об Информационном бюро» от 1.4.1932 и от 16.5.1932 (раздел 4).]. Сдержанная публичная реакция советского руководства на политические соглашения СССР с западными соседями скорее камуфлировала, нежели подтверждала их действительное значение для международной политики СССР.

Переговоры о Московском протоколе, начатые СССР с целью помешать формированию прибалтийского блока под эгидой Польши и расшатать ее союз с Румынией, завершились торжеством принципа «круглого стола». В пактовую кампанию 1931–1932 гг. советская дипломатия вступала нехотя и с открытыми глазами, понимая, что избежать «юнктима» невозможно. Однако ее окончание знаменовало фактическое поражение линии Варшавы на удержание единого дипломатического фронта, ее ближайший союзник сказался в изоляции. Польша дорого заплатила за укрепление своего «тыла» перед лицом германской угрозы. С другой стороны, договор СССР с Францией не только нормализовал их политические отношения, но и знаменовал движение Москвы к защите европейского статус-кво[295 - Cm., в частности, интервью М.М. Литвинова корреспонденту «Пти Паризьен» Г. Люсиани (ДВП СССР. T.XV. С.648) и позднейшую оценку пактов 1932 г. в статье Люсиани (Petit Parisien. 23.9.1933).]. Пакты ненападения не только укрепили безопасность и авторитет СССР в восточноевропейском регионе, но и способствовали его общей стабилизации, подтверждали версальский (или «версальско-рижский») порядок, причем именно тогда, когда из Берлина и Рима все громче звучали, находя отклик в Лондоне и даже в Париже, требования Gleichberechtigung и территориальной ревизии[296 - Перспектива разложения послевоенной системы оказывала существенное влияние на позицию советских партнеров в Восточной Европе. Предлагавшиеся ими в 1931–1932 гг. условия заключения пактов ненападения были существенно благоприятнее для Москвы, чем в 1926–1927 гг. (Kejo Korhonen. Op.cit. S.231–232).]. Наиболее отчетливо значение новой системы пактов проступило в реакции «а них со стороны правительственных и более широких правящих кругов Германии. Если их недовольство Литвиновским протоколом приняло мягкую форму, то переговоры с Польшей были поняты как прямая измена Рапалло. Несмотря на увещевание советских дипломатов не придавать значения «формальностям» и заявление Сталина, что советско-польский пакт не означает гарантий границ Польши, руководители МИД Германии указывали, что договор не предусматривает автоматического прекращения обязательства СССР в случае польского нападения на нее, обеспечивает нейтралитет СССР в случае, если нападающей стороной будет объявлена Германия и подкрепляет Польшу в ее сопротивлении территориальной ревизии. Кроме того, в случае выполнения Польшей ее союзных обязательств перед Францией, она не может рассматриваться как нападающая сторона. Пактом с Польшей Советский Союз не только отказывается от прежнего взаимопонимания с Германией, но и лишается свободы маневра, отныне Германия не может полагаться на его поддержку в защите своих жизненных интересов[297 - См.: Oleg Ken. Op.cit. Р. 26–29.]. Эти тенденции, обозначившиеся в ходе переговоров конца 1931–1932 г., в конце 1932 – начале 1933 г. переросли в новое качество советской внешней политики, проступившее прежде всего в отношениях с западными соседями (что не нашло сколько-нибудь адекватного отражения в протоколах Политбюро). Проблема сближения СССР с западными соседями в постановлениях Политбюро первой половины 1933 г. не затрагивается, если не считать половинчатых решений о заключении торгового договора с Латвией[298 - См. решения «О переговорах с Латвией» от 23.5.1933 и «О Латвии» от 13.6.1933. Предложение пойти на уступки Латвии в торговых переговорах член Коллегии НКИД аргументировал необходимостью «активизировать нашу политику в Прибалтике» в связи с тем, что там «чрезвычайно усилилась за последнее время борьба за влияния со стороны Франко-Польского блока и Германии» (Записка Б.С. Стомонякова И.В. Сталину, 8.6.1933. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 84. Л. 44–45).]. Молчанием обойдены даже переговоры М.М. Литвинова с представителями соседних государств о заключении конвенций об определении агрессии в апреле-июле 1933 г.; единственное упоминание о них содержится в постановлении Политбюро «О поездке в Испанию»[299 - Протокол № 146 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 1.10.1933, п. 2. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 15. Л. 73.]. Декларация пяти держав о предоставлении Германии «равноправия в системе безопасности» (декабрь 1932 г.) и итало-британская инициатива образования директории четырех держав (март 1933 г.)[300 - См.: Edward W. Benett. German rearmement and the West, 1932–1933. Princeton, NJ, 1979; Zbigniew Mazur. Pakt Czterech. Poznan, 1979, и др.], с которыми совместился внутригерманский кризис и приход нацистов к власти, вызывали тревогу в Восточной Европе. Потускневшая перспектива столкновения СССР с блоком западных соседей, поддерживаемого Англией и Францией, вытеснилась угрозой образования Большой коалиции, внутренние противоречия которой будут устранены путем предоставления Германии возможностей экспансии на восток. Москва серьезно опасалась, что принятие Западом этой концепции повлечет за собой вторую волну враждебного международного сговора – соглашение оказавшихся в изоляции Польши и малых восточноевропейских государств с Германией о компенсации их территориальных потерь за счет Советского Союза. В этом контексте пакты 1932 г. могли оказаться лишь средством укрепления переговорной позиции Варшавы и тем самым содействовать ее договоренности с Германией в будущем. Еще более податливыми к международному нажиму могли оказаться страны Балтии и рассматривавшиеся в качестве французских вассалов Чехословакия и Румыния. Переставая быть международным звеном, опираясь на которое Москва стремилась разрешить двойную проблему антисоветского альянса как западных держав, так и западных соседей, Германия сама превратилась в ее средоточие; лишь по тактическим соображениям советская дипломатия не спешила признавать, что «от советско-германских отношений осталось пустое место»[301 - Письмо Л.М. Хинчука Л.М. Кагановичу, 7.7.1933. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 107. Л. 87.].

В советском руководстве крепло убеждение, что «Советский Союз должен любой ценой защитить нынешний статус-кво в Европе»[302 - Robert Kvacek. Nad Evropou zatazeno: Ceskoslovenska a Evropa 1933–1937. Praha, 1966. S. 68 (заявление К. Радека Й. Кошеку в начале 1933 г.).]. Активизация советской политики в отношении западных соседних государств оказалась поэтому настоятельной необходимостью. Уже через три месяца после ратификации пакта о ненападении с Польшей (и одновременно с ужесточением режима для польской миссии в Москве) советские эмиссары принялись зондировать возможность военно-политического союза СССР и Польши, заговорили о притоках Одры как линии их общего фронта[303 - Michal Jerzy Zacharias. Polska wobec zmian w ukladzie sil politycznych w Europie w latach 1932–1936. Wroclaw etc., 1981. S. 83; Запись беседы В.А. Антонова-Овсеенко с Я. Ковалевским, 15.3.1933. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 17. П. 164. Д. 3. Л. 168.]. Наряду с сомнениями относительно ориентации Пилсудского, советские усилия ослабляла неурегулированность отношений со странами Малой Антанты, так же, как и Польша, традиционно считавшейся «военным кулаком против СССР». В марте 1933 г., доказывая, что целью укрепления этого объединения является создание «противовеса Гитлеру» и освобождение от влияния Франции, руководитель чехословацкой дипломатии предложил заключить пакт ненападения и установить дипломатические отношения между СССР и странами Малой Антанты. Требование Москвы об обязательной констатации в советско-румынском договоре наличия «территориального спора» сорвало инициативу Э.Бенеша[304 - См.: О. Кен. Чехословакия в политике Москвы (1932–1936 гг.)//Россия XXI. 1996. № 7–8. С. 65–66.], но в восприятии Москвой Малой Антанты наметился перелом, и Литвинов с симпатией отмечал ее роль «как элемента стабильности в Европе»[305 - W. Strang to J. Simon, Moscow, desp., 8.5.1933. – PRO. FO/371/17250/N3645.]. Наметились сдвиги и в отношении СССР к перспективам Балтийского союза[306 - Magnus Ilmj?rv. N?ukogude Liidu ja Saksamaa: Balti riigid ja Soome 1934–1940//Eesti Teaduste Akademia. 1993. A.3. S. 12.Следует сказать, однако, что многие утверждения Ильмярва нередко грешат передержками. В погоне за броскими обобщениями он утрачивает чувство меры. Нельзя, например, принять его тезисы, что установление авторитарной власти в Латвии и Эстонии в 1934 г. стало одной из причин, открывших путь к созданию Балтийской Антанты («поскольку те свели на нет возможность советского правительства препятствовать балтийскому сотрудничеству»(sic! что «в поведении Москвы было бы совершенно ошибочно усматривать желание достичь какого-то политического сотрудничества с прибалтийскими государствами» и т. п. – М. Ильмярв. СССР и проблема создания Балтийской Антанты//Россия и Балтия. Народы и страны. Вторая половина XIX – 30-е гг. XX в. М., 2000. С. 140, 151. См. также главу III в его монографии: Magnus Ilmj?rv. H??letu alistumine. Eesti, L?ti ja Leedu v?lispoliitilise orientatsiooni kujunemine ja iseseisvuse kaotus. 1920. aastate keskpaigast anneksioonini. Tallinn, 2004. S. 199–249.].

19 марта 1933 г. Италия выступила с предложением о заключении пакта четырех (Англия, Франция, Германия и Италия), целью которого было бы обеспечение длительного мирного периода. Фактически речь шла о подготовке демонтажа Версальской системы и вероятности того, что пересмотру могут быть подвержены положения Устава Лиги наций. 13 апреля Литвинов направил Сталину записку с информацией о поступивших из Анкары и Риги предложениях: 1) занимавший пост председателя комиссии по иностранным делам латвийского сейма социал-демократ Феликс Целенс поинтересовался в беседе с полпредом А.И. Свидерским, согласится ли СССР принять участие в конференции министров иностранных дел Прибалтики и Польши для создавшегося международного положения; 2) министр иностранных дел Турции Тевфик Рюштю Арас (Рушди-бей) передал по поручению Кемаля полпреду Я.З. Сурицу два предложения – присоединиться в Женеве к французскому проекту создания безопасности и созвать по инициативе СССР в Женеве конференцию стран подписавших Московский протокол. Рушди считал, что такая конференция должна быть акцией, параллельной пакту четырех и демонстрацией против него. Коллегия НКИД высказывалась за положительный ответ на запрос Целенса на двух предварительных условиях: единогласное принятие решений участниками конференции и воздержание от сепаратных групповых совещаний. По мнению Литвинова, это позволило бы избежать антигерманских демонстраций. Что касается предложений Анкары, то Литвинов считал их вызванными опасениями Турции оказаться в изоляции. Он предлагал отклонить первое предложение, но принять второе – с поправкой – созвать не конференцию подписавших Московский протокол, а конференцию непосредственных соседей СССР, подписавших пакты о ненападении (с допуском на нее Румынии). Нарком высказывался за желательность наполнения конференции новым содержанием, а именно – подписанием протокола о принятии советского определения понятия агрессия[307 - А.И. Рупасов. Гарантии. Безопасность. Нейтралитет. СССР и государства-лимитрофы в 1920-х – начале 1930-х гг. СПб., 2008. С. 263–265.].

Судя по всему, определенного ответа «Инстанции» не последовало. Возможно, свою роль сыграли опасения в отношении резкой реакции Германии. Тем не менее, 19 апреля Литвинов обратился к польской дипломатии с идеей проведения конференции государств-соседей СССР для заключения совместного протокола об определении понятия агрессии, подобного тому, какое руководитель советской делегации безуспешно предлагал ранее Конференции по разоружению. Варшава выдвинула условием предварительное правовое урегулирование бессарабского вопроса, и проект восточноевропейской конференции был на время оставлен. Возвращение к нему произошло в ходе встреч глав внешнеполитических ведомств СССР, Румынии и Турции и польского представителя, приехавших в Лондон по случаю мировой экономической конференции. Беседа Литвинова, Титулеску и Рачинского 26 июня предрешила заключение многосторонней конвенции об определении агрессии на основе доклада комиссии Политиса Женевской конференции по разоружению. Вопреки желанию Литвинова, стремившегося придать конвенции максимально широкий характер и намерению Титулеску сделать ее участниками все государства, по настоянию Польши были оформлены два отдельных соглашения, имевшие «региональный» характер. Первое из них, подписанное 1 июля[308 - В качестве официальной даты участники договорились указывать 3 июля (List L. Orlowskiego do A. Muhlsteina, Londyn, 4.7.1933. – IWS. A.12.P32/2. S. 33).], охватывало СССР, Румынию, Польшу, Латвию и Эстонию (а также Афганистан и Иран)[309 - Посол Финляндии в Лондоне был готов подписать конвенцию лишь с оговорками, на что Литвинов не согласился. Финляндия присоединилась к первой Лондонской конвенции в 1934 г.], 4 июля идентичный документ был подписан СССР с Турцией и странами Малой Антанты. 5 июля конвенция об определении агрессии была заключена между СССР и Литвой, которой пришлось примириться с тем, что, «поскольку в игру входят более важные для нас проблемы общей политики», двусторонним отношениям «может быть нанесен определенный ущерб»[310 - Доклад М.А. Карского Б.С. Стомонякову, 9.7.1933. – АВП РФ. Ф. 0151. Оп. 23. П. 46. Д. 3. Л. 140. Вопреки обыкновению, в 1933 г. литовского представителя не пригласили на советские военные маневры.].

Значение Лондонских конвенций для взаимоотношений Советского Союза с западными соседями было многопланово. Являясь ответом восточноевропейских государств на заключенный вопреки их протестам «пакт четырех держав» и на территорально-колониальные притязания Германии, многосторонний Договор о ненападении (как нередко называли эти соглашения) устанавливал жесткие критерии, в соответствии с которыми никакие обстоятельства внутренней жизни государства или «соображения политического, военного, экономического или иного порядка» не могли служить «извинением или оправданием агрессии». Существо определения «агрессия» удовлетворяло страны Восточной Европы, короткая история которых началась с покушений на обретенный ими суверенитет (в особенности, со стороны Советской России) и которые оказались перед лицом отстаивания своих границ от ревизии послевоенного устройства, и, вместе с тем, являлось апофеозом советской концепции международного невмешательства во внутренние дела других стран (под которыми подразумевался СССР). Ссылка на «доклад Политиса» позволяла молчаливо исходить из содержавшегося в нем понятия территории государства как территории, находящейся под его «фактической администрацией», что вызывало удовлетворение Польши как обладательницы Виленской области и Румынии – владычицы Бессарабии[311 - «Я знаю, что, подписывая это соглашение, я подарил Вам Бессарабию, – сообщал в Бухарест Н. Титулеску о заявлении Литвинова, сделанном в присутствии главы МИД Турции. – Если я не могу это признать официально, то только по причине трудностей, которые будут у меня с нашим общественным мнением, особенно на Украине». В ответ Титулеску заметил, что Бессарабия подарена Румынии не Литвиновым, но Богом//Советско-румынские отношения. Т. 1. 1917–1934. Документы и материалы. М., 2000. С. 413–414.], а многосторонний характер Конвенции об определении агрессии делал неуместным какое-либо упоминание о существовании неразрешенного спора между СССР и Румынией[312 - Литвинов удовлетворился заменой формулы Политиса: «l’inviolabilitе de leurs territoires» на собственную: «l’inviolabilitе des territoires des leurs pays» и, обращаясь к Титулеску, заявил, «что ни имеет ничего против того, “чтобы вы удержали за собой Бессарабию!”», но в тексте конвенции намека на это позволить не может (Notatka E. Raczynskiego «Rozmowy na temat protokolu o definicji agresji», 29.6.1933. – IWS. А. 12.P32/2. S.5). См. также: Dov B. Lingu. Romania and the great powers, 1933–1940. Durham and L., 1989. P. 28–29.]. Поэтому заключением Лондонских конвенций Москва не только завуалированно отступила от чичеринской ноты 1926 г. в отношении Литвы[313 - Когда в одном из июльских докладов Антонов-Овсеенко упомянул, что СССР полностью солидаризировался с Литвой в виленском вопросе, то Стомоняков отреагировал на это немедленно и категорично: «…мы никогда, ни в один момент наших отношений с Литвой, не солидаризировались с нею в этом вопросе – ни полностью, ни частично. Не делали этого и теперь». – Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 19.7.1933. – РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 755. Л. 51.], но и устранила главное препятствие к нормализации отношений с Румынией, о которое разбились переговоры о пакте ненападения. Румынское и чехословацкое правительства, не встречая возражений с советской стороны, рассматривали соглашение 4 июля как заменяющие двусторонние пакты с СССР о ненападении. Вместе с тем, заключение этой конвенции ослабило потребность Бухареста и Праги в договоренностях с СССР о взаимном признании, и беседы на этот счет велись еще почти год – от одного женевского случая к другому. Польское предложение о подписании конвенции первоначально лишь с соседними государствами возбудило обычные подозрения насчет стремления Варшавы к региональной гегемонии в ущерб СССР, однако немедленное согласие советской дипломатии и политического руководства с подобными настоянием показывало, что Москва начинает примериваться к роли объединителя восточноевропейских государствах в их противостоянии империалистским притязаниям.

Июльская манифестация общности интересов и принципов поведения стран региона дополнилась беспрецедентной акцией – путешествием в Польшу заведующего Бюро международной информации ЦК ВКП(б) К. Радека для переговоров с уполномоченным Пилсудского и осведомительных бесед с руководителями правящего блока и оппозиционных партий. Сделанное им предложение о налаживании союзных отношений между СССР и Польшей было расценено Бельведером как преждевременное, тем не менее, эмиссар Сталина возвратился в Москву с убеждением, что лишь революционный кризис, способный вызвать «животный страх за свои головы», и «решительное поражение Польши в войне с Германией» могут «толкнуть Польшу против нас»; «вне этих двух возможностей налицо реальная возможность дальнейшего нашего сближения с Польшей, хотя процесс этого сближения может носить затяжной и противоречивый характер». Используя франко-польские противоречия и решимость руководителей Польши не допускать «подчинения польских интересов французским», Москве следует «не делать ничего, что могло бы задеть польское самолюбие. Путь в Варшаву идет не через Париж, а только через Варшаву»[314 - Доклад Бюро международной информации ЦК ВКП(б) «Польско-советское сближение». 26.7.1933. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 7. П. 24. Д. 12. Л. 81, 75.]. Осенью 1933 г. советское руководство, пусть и не без сомнений, готово было признать эти утверждения в качестве ориентира внешнеполитических акций, но к весне-лету 1934 г. оно практически от них отказалось. Взяв курс на сближение с Польшей, советское внешнеполитическое руководство воздерживалось от культивирования двусторонних отношений с нею, в котором виделось ограничение собственной свободы маневра и предоставление полякам советского козыря в переговорах с Германией. Сталин и его сподвижники мрачно следили за попытками Берлина договориться с Варшавой о своеобразном моратории на разрешение конфликтов между ними и усматривали в них начало сговора о предоставлении Польше свободы рук на Украине в обмен на возвращение Германии Коридора и совместном походе против СССР. Возможно, никогда не удастся установить, в какой степени эти подозрения, разжигавшиеся разнообразными зарубежными источниками, были искренни и отражали беспокойство, в какой – служили мотивировкой давления на Варшаву, с целью заставить ее занять однозначно-враждебную позицию перед лицом Германии и тем самым поставить свое независимое существование в зависимость от доброй воли большевистской России. Своеобразной проверкой доверительного сообщения министра иностранных дел Ю. Бека полпреду СССР о намерении продолжать политическое сотрудничество с СССР явилось советское предложение о выступлении с совместной декларацией, объявляющей о заинтересованности СССР и Польши, «неприкосновенности и полной экономической и политической независимости новых политических образований, выделившихся из состава бывшей Российской империи», т. е. стран восточной Балтии. Полуторамесячные переговоры вскрыли главную цель советской акции – стремление либо соблазнить Варшаву договоренностью о «сферах влияния» и «областях интересов», либо «скомпрометировать» ее внешнюю политику и сорвать соглашение с Берлином о неприменении силы в двусторонних отношениях[315 - Stanislaw Gregorowicz. Sprawa deklaracji baltyckiej na tie polityki Polski wobec Niemiec i Zwiazku Sowieckiego na przelomie lat 1933/1934//Henryk Bulhak et al.(red.) Z dziejоw polityki i dyplomacji polskiej: Studia poswiecone pamieci Edwarda hr. Raczynskiego Prezydentа Rzeczypospolitej Polskiej na wychodzstwie. Warzsawa, 1994. S. 323–331; Anna Cienciala (oprac.). Polska polityka zagraniczna w latach 1926–1939. Paryz, 1990. Str. 80.]. Подписание 26 января 1934 г. польско-немецкой декларации о ненападении и последовавший за этим отказ Варшавы от оформления договоренности с Советским Союзом о независимости Прибалтики положили конец советско-польскому сближению. Хотя на XVII съезде ВКП(б) Сталин заявил о «переломе к лучшему» в отношениях СССР и Польши, дальнейшие события показали, что первый в истории двусторонних отношений визит польского министра иностранных дел в СССР (февраль 1934 г.), придание соответствующим миссиям в Москве и Варшаве ранга посольств (март 1934 г.) и продление на десятилетний срок пакта ненападения (май 1934 г.) явились эпилогом непродолжительного rapprochement двух ведущих государств Восточной Европы.

Постепенное восстановление Польши в правах потенциального противника, нараставшее на протяжении 1934 г., сопровождалось усилением советского нажима на северном фланге расшатанного «восточного барьера». В середине января 1934 г. Политбюро впервые попыталось принять план всестороннего сближения с четырьмя балтийскими странами[316 - См. решение «О Прибалтике» от 17.1.1934.]. Натолкнувшись на несговорчивость Варшавы при продлении пакта ненападения, Литвинов сделал аналогичное предложение Латвии, Литве и Эстонии и уже двумя неделями позже вместе с посланниками этих государств торжественно подписал протоколы о продлении двусторонних пактов ненападения до 31 декабря 1945 г., указывая: «Досрочно выкупленный вексель свидетельствует как о доброй воле, так и о блестящем финансовом положении векселедателя»[317 - Речь М.М. Литвинова при подписании протоколов о продлении пактов о ненападении между СССР и странами Прибалтики, 4.4.1934//ДВП СССР. T.XVII. С.232.]. В результате этого маневра традиционным притязаниям Польши на руководящую роль в Балтийском регионе был нанесен сильный удар[318 - W.S. Bullitt to Secretary of State, desp., Moscow, 3.4.1934. – NA. SD:761/0012/67.]. В отношении польско-литовского конфликта весной 1934 г. Москва пыталась наметить средний курс: после некоторого сопротивления, она все же согласилась обесценить советско-польским протоколом 5 мая письменные заверения Литве 1926 г.; «джентльменское соглашение» было фактически возобновлено, но поставки Литве вооружений и военного имущества неоднократно откладывались[319 - Запись беседы М.М. Литвинова с Ю. Балтрушайтисом, 11.4.1934//ДВП СССР T.XVII. С.253, 790 (прим.).]. Гораздо труднее складывались отношения СССР с Румынией и Чехословакией, несмотря на то, что их полная нормализация была предрешена. Н. Титулеску не торопился, надеясь подтолкнуть Москву к свертыванию коммунистической активности в Бессарабии; НКИД тем временем безуспешно пытался помешать заключению Балканского пакта с участием Румынии. Женевская встреча Титулеску с Литвиновым весной 1934 г. не состоялась из-за болезни наркома. Чехословакия, не желая нарушать сплоченности Малой Антанты, откладывала проявление инициативы об установлении полных дипломатических отношений до коллективного решения всех участников этого объединения. Ее мартовское предложение начать торговые переговоры с СССР было расценено Москвой как желание «получить от нас компенсацию в форме торгового договора за неизбежное уже восстановление дипломатических отношений» и отвергнуто[320 - Телеграмма Н.Н. Крестинского С.С. Александровскому, 17.3.1934//Там же. С.193.]. За сдержанностью советской дипломатии в отношении этих стран (как и за ее жесткими требованиями к поведению Польши и неослабным наблюдением за положением в Прибалтике) стояли не только возросшая уверенность в своих силах, но и неопределенность относительно поведения великих держав, сомнения в правильности взятого курса[321 - Символичным явилось то обстоятельство, что дипломатические отношения СССР Венгрией, являвшейся одним из очагов ревизионизма, были установлены прежде, чем с ЧСР и Румынией, – в феврале 1934 г.].

После выхода Германии из Лиги Наций процесс советско-французского сближения вошел в стадию подготовки совместного плана обеспечения региональной безопасности. В декабре 1933 г. Политбюро ЦК ВКП(б) постановило: «СССР не возражает против того, чтобы в рамках Лиги наций заключить региональное соглашение о взаимной защите от агрессии со стороны Германии» и «согласен на участие в нем» Чехословакии, Литвы, Латвии, Эстонии, Финляндии. Участие в таком соглашении, известном позднее как «Восточное Локарно», Франции и Польши рассматривалось как «обязательное» условие дальнейших переговоров, инициатива которых предоставлялась Парижу[322 - См. решение «О Франции» от 19.12.1933 (впервые опубликовано в: [Примечания]//ДВП СССР. T.XVI. С. 876–877).]. Вскоре Сталин публично сообщил о готовности СССР если не вступить в Лигу Наций, то отныне рассматривать ее как организацию, способствующую предупреждению войны. Долгая пауза в диалоге с Парижем (январь-апрель 1934 г.) и срыв советско-польских переговоров о балтийской декларации сопровождался характерным зигзагом в сторону германо-советского взаимопонимания. Его предлагалось облечь в форму протокола, согласно которому правительства СССР и Германии обещали «неизменно учитывать в своей внешней политике обязательность сохранения независимости и неприкосновенности» Прибалтийских стран[323 - См. Jonathan Haslam. The Soviet Union and the struggle for collective security in Europe, 1933–1939. N.Y. etc, 1984. P.36; Oleg Ken. Op.cit. P. 169–171.].

Отказ Берлина принять это двусмысленное предложение и намерение Парижа возобновить подготовку «Восточного Локарно» вернули советскую дипломатическую активность в русло антиревизионистской политики. В середине мая 1934 г. главы внешнеполитических ведомств Л. Барту и М.М. Литвинов согласовали схему, в соответствии с которой Германии, Польше, Чехословакии, Литве, Латвии и Эстонии предлагалось заключить с СССР региональное соглашение о взаимной помощи в случае агрессии одного из его участников (Восточный пакт). Франция выступала гарантом выполнения этого соглашения Советским Союзом и Германией, тогда как СССР брал на себя такое же обязательство в случае нарушения Францией или Германией Локарнского пакта[324 - Comte-rendu (par P.Bargeton) «Conversation entre M. Barthou et M. Litvinov а Gen?vi le 18 mai 1934. Project de pacte orientale»//DDF. 1-er sеr. T. VI (13 mars – 26 juillet 1934). P., 1972. P. 496–499.]. По желанию Москвы, французское правительство не только приняло на себя обязательства обеспечить согласие с этим проектом гарантов договора 1925 г. – Великобритании и Италии, но и вести переговоры с предполагаемыми участниками Восточного пакта. В конце мая-начале июня, когда французская дипломатия приступила к их оповещению, нарком иностранных дел согласовывал с румынским и чехословацким министром формулировки нот о взаимном признании, которыми они вскоре обменялись как уполномоченные своих правительств. Обмен конфиденциальными нотами между СССР и Чехословакией зафиксировал обоюдный отказ от взаимных имущественных претензий, связанных с войной и революцией[325 - Официальное заявление правительства ЧСР от поддержки претензий своих граждан на национализированную собственность в России являлось беспрецедентным в отношениях СССР с внешним миром (См.: З. Сладек. Экономические соглашения между ЧСР и СССР 1935 г.//С.И. Прасолов, П. И. Резонов (ред.). Советско-чехословацкие отношения между двумя войнами 1918–1939: Из истории государственных, дипломатических, экономических и культурных связей. M., 1968. С.109–110, 127–128).]. Для советско-румынских отношений решающее значение имел обмен заявлениями о строгом и полном соблюдении суверенитета другой стороны[326 - Eugene Boia. Romania’s diplomatic relations with Yugoslavia in the interwar period. Boulder, 1993. P.193–194. Еще весной 1934 г. наблюдатели отмечали, что «пение большевистских сирен смолкло на Дамбовице» и правом берегу Днестра (R. de Weck ? G. Motta, rapporte, Bucarest, 25.5.1934//Documents diplomatiques suisses. 1848–1945. Vol.11. (1934–1936). Bern, 1989. P. 115). Начальник румынской военной разведки объяснял это, в частности, сокращением финансирования подрывной работы в Бессарабии и отношением к ней как к «потерянному объекту, который не оправдал надежд» Москвы (См.: Raport J. Kowalewskiego[?] do T. Schaetzla, Bukareszt, 15.4.1934. – AAN. Sztab Glоwny. T. 616/191. S. 122–124).]. Фактический (а в отношении ЧСР – и формальный) отказ Москвы от тезиса о существовании спорных вопросов между СССР и двумя странами Малой Антанты подкреплялся обязательством воздерживаться от «прямого или косвенного» вмешательства во внутренние дела другой стороны, содержавшимся в конфиденциальных нотах. Таким образом, «вторая волна признания» 1934 г. принесла Москве окончательную нормализацию отношений с Чехословакией и Румынией, что проложило путь переговорам 1935–1936 гг. о военно-политическом союзе СССР с этими странами.

К лету 1934 г. советская политика в отношении западных соседних государств во многих отношениях совершила полный оборот. Зимой 1928–1929 г., приступая к переговорам о Московском протоколе, советская дипломатия и советское руководство терзались сомнениями относительно допустимости «многостороннего» (тройственного) варианта соглашения с Литвой и Польшей. В конце 1933 – середине 1934 г. оно настаивало на включении в региональное соглашение всех западных соседних государств (кроме Румынии, участие которой изменило региональный характер проекта и вовлекло бы в него противоречивые балканские и средиземноморские интересы). От обязательств негативного характера (отказа от войны как орудия национальной политики, ненападения) СССР перешел к активной политике за заключение соглашений о взаимной помощи в случае агрессии. Последовательные усилия по вытеснению английского и французского влияния по периметру западной границы Советского Союза переросли в сотрудничество с французской, а с лета-осени 1934 г. – и английской, дипломатией, использованию их позиций в Восточной Европе для обеспечения советских внешнеполитических интересов. Ставка на дестабилизацию послевоенного урегулирования в регионе, прямое и косвенное оспаривание законности суверенитета Польши и Румынии над всей территорией этих государств, откровенный скепсис в отношении возможности независимого существования Чехословакии и балтийских стран уступили место защите территориального статус-кво. Концепция «санитарного кордона» перелицовывалась и примерялась для собственных нужд[327 - «Созданные Антантой балтийские государства, которые выполняли функцию кордона или плацдарма против нас, сегодня являются для нас важнейшей стеной защиты с Запада» (R. Nadolny to Ausw?rtiges Amt, desp., Moscow, 10.1.1934//DGFP. Ser. С. Vol. 2. P.334 (заявление Радека). См. также: Andrzej Skrzypek. Nie spelniony sojusz? Stosunki sowjecko-niemieckie 1917–1941. Warszawa, 1992. S.63; Susanne Champonnois. The Baltic states as an aspect of Franco-Soviet relations 1919–1934: A policy or several policies?//John Hiden and Alexander Loit.(eds.) The Baltic in international relations between the two world wars. Stockholm, 1988. P.412.]. Из «восточного барьера» страны, расположенные между Черным и Балтийским морями, превращались для Москвы в «западный барьер», ограждающий СССР от главного очага европейского конфликта. Наконец, от неподдельной озабоченности угрозой своим интересам со стороны западных соседних стран развивший свой военный и промышленный потенциал Советский Союз перешел к линии на установление опеки государственных интересов стран Прибалтики, Чехословакии и, ранее всего и с очевидным отрицательным результатом – Польши. Из региональной державы Советский Союз стремительно вырастал в европейскую и мировую, свысока поглядывающую на «малых сих».

Гибкость и реализм, проявленная советским руководством при трансформации своего международного поведения в 1929–1934 гг., были связаны с отсутствием «великого плана» внешней политики, разработанной системы ее принципов, что, с другой стороны, порождало нестабильность новообретенных ситуативных установок. Некоторые из них, опиравшиеся на возросшие социально-политическую прочность и экономико-военные возможности Советского Союза, подкрепленные имперской традицией, укоренились в советской политике в отношении восточноевропейских соседей. Другие, связанные с потребностями тесного международного сотрудничества для защиты статус-кво, оказались в значительной мере функцией преходящей констелляции европейской и мировой политики. В процессе впечатляющей эволюции советской политики к середине 30-х гг., подходы предшествующего периода отодвигались, но не отбрасывались. Возвращение к ним зависело от «соотношения сил» и «политической целесообразности».

* * *

Общие внешнеполитические установки советского руководства, непризнание легитимности участия СССР в европейских делах привели к тому, что усилия СССР в конце 20 – середины 30-х гг. были сосредоточены не столько на поиске политического партнерства с теми или иными государствами, сколько на обеспечении безопасности от них. Сотрудничество с внешним миром в области культуры, осложненное идеологической нетерпимостью, сводилось главным образом к дискретному «культурному обмену», зависевшему от малейших изменений политической конъюнктуры. Поэтому единственной областью, в которой Москва обнаруживала волю к позитивному взаимодействию с окружающим миром, оказались внешнеэкономические связи.

Монополия внешней торговли, казалось, предоставляла советскому руководству уникальную возможность выстраивания системы хозяйственных связей с зарубежными странами и ее координации с внешнеполитическими приоритетами СССР, позволяя отступать от сбалансированности торгового оборота с отдельными странами, компенсируя отрицательное сальдо в торговле с ними положительным балансом в торговле с другими[328 - «Эта монополия представляет собой уникальное в мире явление» – отмечал английский посол, предлагая Лондону вообразить себе Правительство Соединенных Штатов преобразованное в единый трест». – (E. Ovey to A. Henderson, 10.3.1931. Soviet Union. Annual report, 1930. – PRO. FO/371/15619/N1831).]. В том же направлении действовали экономико-географические факторы: разнообразие потребностей и размеры внутреннего рынка, характерная для него удаленность производителей от потребителей (усугубляемая транспортными проблемами), сходство номенклатуры импорта СССР с запада и его экспорта на восток[329 - «Давно бы пора было бы серьезно изучить, – с бессилием констатировал один из руководителей НКИД, – какие товары, поступавшие до Революции из Польши (и из Прибалтики) на наши внутренние и восточные рынки, мы могли бы импортировать и теперь, освобождая соответственные количества наших товаров для экспорта, в некоторых случаях такая операция может оказаться экономически целесообразной и коммерчески выгодной, например, если за счет ввоза наиболее дешевого лодзинского текстиля мы смогли бы производить у нас более ценный текстиль для экспорта или, например, если бы, ввозя цемент из Эстонии в Ленинградскую область, мы могли увеличил соответствующий экспорт цемента из Новороссийска, попутно разгружая наш транспорт» (Записка Б.C. Стомонякова членам Коллегии НКИД (копии А.П. Розенгольцу, Ш.М. Дволайцкому), [конец декабря 1932 г.] – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 4. П. 21. Д. 64. Л. 121).]. В рамках общей советской политики в отношении своих западных соседей эти преимущества оказались использованы в незначительной мере, а надежды их хозяйственных кругов на восстановление и развитие существовавших до распада Российской империи хозяйственных связей[330 - См., в частности: Отчет об открытии польско-советской Торговой палаты, Варшава, 1926. – ДиМП. Т.4. С. 443–446.] – иллюзорны. Материалы протоколов Политбюро свидетельствуют, что круг постоянных забот советского руководства ограничивался преимущественно контактами с главными мировыми рынками. Действительно, объемы советской торговли с восточноевропейскими соседями были крайне невелики. Ее подъем в первой половине 20-х гг. оказался непродолжительным; во многом он основывался на оказании посреднических услуг, в которых СССР по мере установления торговых отношений с главными экономическими партнерами (Германия, Англия, Франция, США и др.) испытывал все меньшую нужду. Деятельность концессионных предприятий никогда не играла существенной роли в хозяйственных связях с восточноевропейскими странами и завершилась к началу 30-х гг.[331 - Численность концессионных предприятий в СССР стала сокращаться уже в 1928 г. В 1929 г. из 59 концессий 4 были польскими, 2 – финляндскими, 1 – литовской, 1 – чехословацкой (Год работы правительства. С.318). Созданные по соглашению с фирмами из западных соседних государств предприятия были невелики по вложению капитала и стали первой жертвой взятого в 1929 г. курса «на ликвидацию нездоровых и ненужных концессий, которые были даны в период особо острого голода на ряд товаров потребительского характера» и к которым принадлежали «в первую очередь концессии, данные фирмам из стран Прибалтики и Польши» (Письмо С.М. Кофмана Ю.М. Коцюбинскому, 21.9. 1929. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 13. П. 146. Д. 24. Л. 54). В августе 1929 г. по «добровольному соглашению» было ликвидировано предприятие ленинградское «Ц. Новик и сыновья», одновременно возник вопрос о закрытии концессии «Ченстоховская фабрика» В течение 1930–1931 гг. все смешанные предприятия и концессионные договора были ликвидированы. См. также решения «О концессиях “Ян Серковский” и “Жесть-Вестен”» от 30.11.1930 и «О концессиях» от 20.11.1931.]. Другие, менее традиционные формы экономического взаимодействия (соглашения о квотировании экспортных поставок на мировой рынок; соглашения о сплаве леса по пограничным рекам; транзит экспортируемых и импортируемых СССР товаров через территорию Польши, Литвы, Латвии), хотя временами привлекали повышенное внимание Политбюро, также занимали периферийное по отношению к двусторонней торговле место[332 - См., в частности, решения «О задолженности НКПС» от 13.4.1932, «О Польше» от 1.6.1932; «О переговорах с Латвией» от 23.5.1933. Обсуждавшаяся в 1929 г. перспектива советских инвестиций для создания в Нарве новых энергетических мощностей не была реализована (см. решение «О Нарвском водопаде» от 3.5.1929). Москва неизменно отклоняла предложения о приобретении в собственность заводов и фабрик в соседних государствах, чтобы не попасть в разряд «эксплуататоров» (см., в частности, письмо Б.С. Стомонякова А.И. Свидерскому (20.6.1931) о нецелесообразности приобретения в Латвии нефтеперегонного завода Эрлиха – АВП РФ. Ф. 09. Оп. 6. П. 49. Д. 16. Л. 67–68). Неосуществленными остались выдвигавшаяся польской стороной с середины 20-х гг. идея совместных мелиоративных работ и регулирования системы реки Припять (Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 27.4.1930. – Там же. Ф. 0122. Оп. 14. П. 149. Д. 2. Л. 41) и проект использования советскими организациями мощностей финских электростанций на Карельском перешейке (см.: Выписка из протокола № 39 заседания Президиума Северо-Западного областного экономического совещания от 29.3.1926. – ЦПА СПб. Ф. 1000. Оп. 85. Д. 5. Л. 158).].

Начало хозяйственной реконструкции привело к незначительной интенсификации внешнеторговых связей СССР. С 5 млрд. рублей в 1925–1926 гг. внешнеторговый оборот вырос до 7,3 млрд. рублей (свыше 70 % от объема предвоенного 1913 г.) в 1930 г., с 1931-32 гг. произошло резкое сокращение его объемов (до 2,3–2,1 млрд. рублей в 1934–1938 гг.)[333 - Внешняя торговля СССР за 1918–1940 г.: Статистический обзор. М., 1960. С.19 (по курсу рубля 1950 г.). Оговоримся, что использованная при подготовке этого обзора методика расчетов подвергалась критике специалистов по статистике и экономической истории.]. Точное выявление роли и места в этом процессе торговых связей СССР с западными соседними государствами сопряжено с почти неразрешимыми трудностями, тем не менее официальная советская статистика позволяет придти к выводу об их незначительности в торговом обороте СССР.

Диаграмма.Торговый оборот СССР с Польшей, Финляндией, ЧСР и Румынией в сравнении с его общим внешнеторговым оборотом в 1929–1934 гг.[334 - Составлено путем суммирования объемов годового экспорта из СССР и импорта в СССР (в текущих ценах), в торговле с Польшей (47,6 и 113,1 млн. р. соответственно) Румынией (4,0 и 0,4 млн. р.), Финляндией (30,8 и 37,1 млн. р.), Чехословакией (21,С и 98,1 млн. рублей) и общего экспортного и импортного оборота СССР за 1929–1934 г. (4260 млн. р. и 4329 млн. р.). (Подсчитано по: Внешняя торговля СССР за 1918–1940 г. Таблицы 2, 6. Сопоставимых данных по другим странам-лимитрофам не выявлено). Предлагаемая картина создает лишь ориентировочное представление, причем не только в силу использования текущих цен применительно к периоду высокой внутренней инфляции, резкого и неравномерного падения курса валют. В приводимые данные включены транзитные платежи, занимавшие важное место в советских связях с Польшей и Латвией. Так, согласно официальной оценке, в 1928/29 г. часть вывоза, отнесенного по таможенным данным к Латвии (69 млн. р.), должна быть перенесена на другие страны на сумму около 60 млн. р. (Год работы правительства. Первый год пятилетки (1928/29). М., 1930. С.260). Сопоставление данных НКТ-НКВТ с докладами торгпредств свидетельствует с том, что некоторые группы сырьевых товаров (лес, нефтепродукты) порой не включались в общие отчеты и учитывались отдельно. Наконец, сведения о заключенных контракта нередко фигурировали в статистике, относящейся как ко времени их подписания, так и к периоду исполнения, приходившийся на следующий календарный год.].

Основными торговыми партнерами восточноевропейских государств, как и самого СССР являлись главным образом Германия и Великобритания. Во внешней торговле Финляндии, например, Советский Союз занимал лишь четвертое место:

Таблица.Распределение внешнеторгового оборота Финляндии по странам (в процентах)[335 - V. Halme. Ulkomaankauppa ja suhdannevaihtelut 1919–1939//Itsen?isen Suomen taloushistoria 1919–1950. Porvoo, 1967. S.142. Сведения о месте СССР в торговом обороте Финляндии особенно показательны из-за сравнительной устойчивости экономических связей между ними, мало зависевших от политической конъюнктуры.]

Существенно большее место в конце 20-х – начале 30-х гг. занимали связи с СССР в торговом балансе Латвии: в 1931–1932 гг. на него приходилось 9,0—10,2 % латышского ввоза и 16,7—18,0 % вывоза[336 - РГАЭ. Ф. 413. Оп. 13. Д. 920. Л. 10. По отчету торгпреда за 1932 г. экспорт из СССР составил в 1931 г. – 16,6 млн. лат, в 1932 – 8,5; ввоз в СССР – 33,1 и 23,7 млн. лат соответственно (Там же. Д. 289. Л. 143). После денонсации в 1932 г. торгового договора произошло резкое падение объемов двусторонней торговли. В 1934 г. экспорт из СССР в Латвию составил всего 300 тыс. рублей, а импорт в СССР – 700 тыс. рублей (Обзор торгово-политических отношений СССР с Латвией. – РГАЭ. Ф. 413. Оп. 13. Д. 1771. Л. 3).]. Во внешнеторговом обороте «дружественной» Литвы доля Советского Союза в начале 30-х гг. составляла от 1,5 % (в ее импорте) до 6 % (в экспорте)[337 - Там же. Д. 1309. Л. 76.], в торговле Эстонии (1930 г.) 9,3 % и 4,5 % соответственно[338 - Общее экономическое положение Эстонии по данным 1930 г. – АВП РФ. Ф. 0154. Оп. 14. П. 25. Д. 4. Л. 28. На эти показатели отчасти повлиял взаимный «отложенный спрос» (после провального для советско-эстонской торговли 1929 г. – первого года действия торгдоговора).].

Причины столь обескураживающего итога попыток налаживания хозяйственных связей СССР со своими соседями были многоплановы. Основную роль при этом играла слабая взаимодополняемость национальных экономик, малая конгруэнтность хозяйственных потребностей, нехватка капиталов для кредитования двусторонней торговли. Стремление СССР снизить издержки на транспортировку ввозимых товаров и стран-лимитрофов – поддержать за счет советских заказов отечественную промышленность нередко наталкивались на низкое качество производимых в них промышленных изделий, изношенность производственных фондов, дефицит квалифицированной рабочей силы[339 - Так, предприятия Латвии, которым был предложен выгодный заказ на железнодорожные вагоны (5,3 млн. руб.), из-за нехватки мощностей согласились заключить контракт лишь на половину этой суммы, почти вдвое удлинив срок поставок, но в конечном счете не смогли соблюсти условий контракта (см.: Доклад А.В. Пешехонова «Результаты советско-латвийского торгового договора (по данным на 1.8.1931 г.)». – РГАЭ. Ф. 413. Оп. 13. Д. 1771. Л. 98).]. Поставляя на мировой рынок главным образом сырье и полуфабрикаты восточноевропейские страны сталкивались с аналогичной направленностью советского экспорта[340 - См., например, коллизию, вызванную решением Политбюро форсировать вывоз пшеницы («О Польше» от 15.1.1931).]. Попытки изменить характер вывоза в соседние государства осложнялись малой емкостью рынков для предлагавшихся СССР промышленных товаров (сельскохозяйственные машины, текстиль, строительные материалы, резиновые изделия) и низким качеством многих из них[341 - См.: Patricia Flor. Die Sowjetunion im Zeiten der Weltwirtschaftkriese: Aussenhandel, Wirtschaftbeziehungen und Industrialisierung 1928–1933. Berlin, 1995. S.296. Показательны обстоятельства, выявившиеся при попытках «захвата» финского рынка стройматериалов. Еще до отправки кирпича советские поставщики были вынуждены браковать до 70 % полученной ими продукции, из оставшегося около половины браковалось получателем в Финляндии.]. Стремление сохранить за собой часть рынка сельскохозяйственных машин в странах Балтии и Польше заставляло советские внешнеторговые организации и НКВТ прибегать к реализации своей продукции «путем встречных сделок на сельскохозяйственные продукты и сырье», иными словами «путем товарообмена»[342 - Постановление № 151 НКВТ СССР от 3.6.32 «О методах работы Техноэкспорта», Протокол совещания у заместителя Наркомвнешторга М.И.Фрумкина от 26.5.1932. – РГАЭ. Ф. 413. Оп. 13. Д. 258. Л. 9, 13.], что, разумеется, не удовлетворяло советское внешнеторговое ведомство, заинтересованное в маневрировании валютной выручкой[343 - Понятие «второстепенного экспорта» устарело, «все экспортные товары на учете и все представляют потенциальную валюту», указывал Стомоняков в 1929 г. Если бы Внешторгу удалось получить для сбыта некоторое количество сухофруктов, «то мы должны были бы их продать за фунты стерлингов и германские марки, а не за финские молочные продукты» (Письмо Б.С. Стомонякова С.С. Александровскому, 5.2.1929. – АВП РФ. Ф. 0135. Оп. 12. П. 129. Д. 21. Л. 11–12.).].

Кроме того, потребность Москвы в кратко- и среднесрочном кредитовании закупок (и возможность получения таких кредитов в развитых индустриальных странах) приходила в противоречие со скромными возможностями национальных финансов и недостаткам средств для собственных инвестиций. Печальная шутка министра финансов Польши И. Матушевского о своей стране как о «капиталистическом государстве, но без капиталов» была, хотя и в различной степени, применима ко всем соседним с СССР государствам. Опыт использования специально создававшихся смешанных банков (например, Транзитный банк в Риге) положительного эффекта не дал, аккумулируемые таким образом средства нередко использовались не по назначению. Для кредитования закупок в странах Балтии советские хозяйственные органы были вынуждены привлекать средства государственного Промышленного банка (созданного в середине 20-х гг. для иных целей). Наиболее крупной (и отчасти успешной) попыткой преодолеть дефицит кредитных ресурсов для финансирования двусторонней торговли явилась восьмилетняя деятельность созданного в 1926 г. советско-польского акционерного товарищества «Совпольторг». Польская сторона была представлена в нем обществом «Польросс», большая часть акций которого принадлежала государственному Польскому банку. Широкое соединение двусторонних торговых сделок с посредническими операциями, организацией на советской территории предприятий для дополнительной переработки («облагораживания») экспортируемых в Европу товаров позволяли «Польроссу» и «Совпольторгу» кредитовать советский импорт из Польши. Вместе с тем эти операции вызывали растущее недовольство советских ведомств, с 1930 г. неоднократно планировавших ликвидацию этого общества. Окончательное решение об этом было принято в начале 1934 г.[344 - См. решение «О Совпольторге» от 23.11.1933. В поле рассмотрения московских ведомств в конце 1920-х гг. находился также проект создания Советско-польской торговой палаты (или польской секции при Всесоюзной Западной Торговой палате), по которому весной 1930 г. было вынесено отрицательное заключение (см.: Письмо Б.С. Стомонякова Д.В. Богомолову, 20.4.1929. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 13. П. 144. Д. 2. Л. 60; Письмо Ш.М. Дволайцкого А.И. Микояну, Б.С. Стомонякову, Фушману. М.Я. Кауфману, 25.3.30. – Там же. Оп. 14. П. 151. Д. 17. Л. 3; Письмо Б.С. Стомонякова Ш.М. Дволайцкому, 31.3.1930. – Там же. Л. 4; Письмо Б.С. Стомонякова Ш.М. Дволайцкому, [начало мая] 1930. – Там же. Л. 5).]

Вторая группа трудностей состояла в своеобразии общей экономической политики СССР, особенно после вступления в фазу форсированной индустриализации. Стремительный рост городского населения при фактическом развале сельского хозяйства подталкивал к наращиванию закупок продовольствия в соседних государствах. Для всех из них (кроме ЧСР) именно сельскохозяйственные товары являлись основной группой экспорта. Продовольственный кризис в СССР совпал по времени с мировым аграрным кризисом, в 1929–1933 гг. понизившим индекс цен на 20 главных сельскохозяйственных товаров более, чем в два раза (со 100 до 48,8 пунктов). Цена главного экспортного товара Латвии – масла – в 1929–1930 гг. упала на 70 %, румынской пшеницы – на 60 %[345 - М.М. Горанович. Аграрный кризис и распад аграрного блока стран Восточной и Юго-Восточной Европы (1930–1933 гг.). М., 1971. С. 20–22.]. Использование этой конъюнктуры для смягчения голода на продовольственные товары допускалось советским руководством лишь в незначительной мере, преимущественно в тех случаях, когда в силу географических и транспортных условий снабжение городских центров (в первую очередь, Ленинграда) было заведомо выгоднее организовать с привлечением иностранных поставщиков[346 - См. решение «О хлебоэкспорте в Эстонию» от 20.1.1931.]. Жертвой режима строгой экономии и централизованного использования валютных фондов (породивший, среди прочего, постановления Политбюро об ассигновании 372 ам. долларов[347 - См.: Протокол № 141 (особый № 15) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.7.1934, п. 106/97. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 15. Л. 3.]) стал и рынок непродовольственных потребительских товаров. Их закупки за рубежом в 1931–1933 гг. были свернуты, что прямо задевало торговый обмен с соседними странами.

Наконец, в начале 30-х гг. СССР стал испытывать трудности с поставками за границу традиционных экспортных товаров, ставших остродефицитными и на внутреннем рынке. Уже в декабре 1929 г. Политбюро «предложило НКТоргу СССР сконцентрировать всю экспортную работу по Западной Европе на основных рынках сбыта, прибегая к реализации на второстепенных рынках в случае крайней необходимости»[348 - Постановление «О реорганизации внешнеторгового аппарата в Европе» (Протокол № 109 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.12.1929, п. 8). – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д 768. Л. 3, 12.]. Советским экспортерам пришлось, в частности, отказаться от планов завоевания рынков нефти и нефтепродуктов в соседних европейских странах. Этими обстоятельствами в значительной степи были продиктованы денонсация советско-латвийского торгового договора 1927 г., невыполнение условий торгового договора с Эстонией 1929 г., отклонение инициатив литовского правительства, направленных на заключение торгового договора между Москвой и Каунасом.

Рука об руку с общеэкономическими факторами и внешнеторговой стратегией советского руководства шли низкие эффективность структур и компетентность кадров, на которые возлагалось осуществление государственной монополии на торговые сношения с внешним миром. Создание в середине 20-х гг. внешнеторговых объединений (акционерных обществ) было призвано придать этой работе большую гибкость и инициативу[349 - Руководители и сотрудники советских акционерных обществ, например, получали не только премии, но и комиссионные от заключаемых ими экспортно-импортных сделок.], сохранив ее под началом наркомата торговли (с 1930 г. – внешней торговли). На практике это привело к несогласованности работы внешнеторговых объединений, координировать ее НКВТ был не в состоянии. В результате принимаемые решения оказывались «не всегда доступны разуму обыкновенных людей, не принадлежащих к племени Внешторга»[350 - Письмо М.С. Островского Н.Н. Крестинскому, 17.6.1936. – АВП РФ. Ф. 0125. Оп. 18. П. 112. Д. 1. Л. 177.]. Так, долгое время Советский Союз в значительных объемах приобретал в Чехословакии растительное сырье и животноводческие продукты, проявлял интерес к закупкам жеребцов и семян клевера, при этом «исключительно плохо зная чехословацкую технику, которая стоит на очень высоком уровне». «К нашему стыду, мы исключительно мало знали о промышленности Чехословакии и очень многие и на сегодня продолжают утверждать, что эта страна не представляет для нас интереса, – докладывал после обследования чехословацких заводов председатель объединения «Станкоимпорт». – Промышленность Чехословакии по объему значительно меньше германской и английской, но по своему техническому уровню ни в коей мере не уступает последним»[351 - Копия записки Р. Тольмаца А.П. Розенгольцу, 4.5.1936 (приложение к записке Розенгольца И.В. Сталину, 11.5.1936). – РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 2. Д. 96. Л. 2. Руководитель «Станкоимпорта» констатировал, что высокое качество машиностроительного оборудования, короткие сроки изготовления и дисциплину поставок, чехам удается сочетать с «дешевизной оборудования в сравнении с европейскими ценами (от 10 до 30 %). См. также решение “О торговом договоре с Чехословакией”» от 14.11.1933.].

Частые и порой вопиющие просчеты в работе, влекущие за собой финансовые потери, не могли не вызывать в контрольных партийных и государственных органах постоянных подозрений в «личной заинтересованности» некоторых представителей НКВТ и экспортно-импортных объединений.

Скромные размеры хозяйственных связей, жесткие пределы внешнеторговых операций, заданные «генеральной линией», низкая эффективность механизма осуществления монополии внешней торговли ограничивали возможности использования экономических связей для достижения политических целей СССР в Восточной Европе. Оставляла желать лучшего и координация деятельности органов НКИД и НКВТ (как центральных аппаратов, так и их представительств за рубежом). Все это подрывало политически мотивированные инициативы по достижению крупных изменений в торговых отношениях с соседями и, тем более, непосредственное использование этих отношений в качестве инструмента советской дипломатии. Редкие попытки Политбюро примирить соображения политической тактики и потребности хозяйственных ведомств в рамках позитивной программы экономических сношений с отдельными странами оказывались иллюзорны[352 - Симптоматична неудача программы, намеченной в постановлении Политбюро «О торговле с Польшей» от 15.1.1931.].

Для характеристики соотношения дипломатии и торговли (точнее, отсутствия координации между ними) особенно показательны взаимоотношения СССР с Польшей. На протяжении 1929–1934 гг. в торговле с нею Советский Союз имел пассивное сальдо, причем весьма значительное – как в абсолютных цифрах, так и по его удельному весу в двустороннем обороте (по разным данным, он составлял от 40 % до 60 %)[353 - В 1929–1934 гг., по советским данным, оно составило 65,5 млн. рублей в текущих ценах (215 млн. рублей по курсу рубля 1950 г.), по польским данным – 366 млн. злотых (РГАЭ. Ф. 413. Оп. 13. Д. 538. Л. 14).]. Из года в год соглашаясь с перекосом двустороннего торгового баланса, советское руководство не получало от этого никаких осязаемых выгод в области политических взаимоотношений с главной соперницей СССР в Восточной Европе (не считая неустойчивого влияния советских заказов на настроения части предпринимательских кругов Польши). Нами не обнаружено и указаний на то, что Политбюро ЦК ВКП(б) или советские органы, причастные к определению задач внешнеэкономической деятельности, преследовали при этом конкретные политические цели. Когда хозяйственная конъюнктура ставила в порядок дня возможность получения побочных политических дивидендов, московские руководящие инстанции терялись перед лицом всевозможных дилемм – внутриэкономического, политико-дипломатического и иного свойства. Так, анализ рыночной конъюнктуры в 1929 г. побудил торгпреда Н.В. Попова («одного из авторитетнейших наших хозяйственников») предложить наркомторгу разместить в Польше заказ текстильным предприятиям на один миллион долларов[354 - Письмо Н.В. Попова А.И. Микояну, Л.М. Хинчуку, Я.С. Ганецкому, 11.11.1929 (копия). – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 13. П. 146. Д. 20. Л. 76.]. Даже на Кузнецком мосту эта идея вызвала сомнения. «С одной стороны, наш заказ лодзинской промышленности при ее тяжелом положении увеличивал бы заинтересованность этой промышленности в развитии мирных и добрососедских отношений с СССР, – размышлял Б.С. Стомоняков. – С другой стороны, однако, мы вряд ли заинтересованы в смягчении экономического кризиса в Польше в настоящее время»[355 - Письмо Б.С. Стомонякова Д.В. Богомолову, 20.11.1929. – Там же. П. 144. Д. 2. Л. 132. Дело кончилось ничем (в 1930 г. СССР закупил в Польше текстильных товаров на 73 тыс. рублей).Любопытно, что рассуждая о «большом политическом значении» договора с Катовицким комбинатом на поставку им железа на 40 млн. злотых, и.о. члена Коллегии НКИД признавал, что его заключение явилось для этого ведомства «некоторой неожиданностью». Более того, полпредству предписывалось «не увязывать этих новых фактов в наших экономических взаимоотношениях с вопросом торгового договора», хотя его заключение, по мнению НКИД, «было бы большим плюсом для нас и с экономической, и политической точек зрения». (См.: Письмо К.К. Юренева Д.В. Богомолову, 12.10.1929. – Там же. Л. 121–120; Письмо К.К. Юренева Д.В. Богомолову, 19.10.1929. – Там же. Л. 123; Письмо Б.С. Стомонякова Д.В. Богомолову, 2.3.1929. – Там же. Л. 37).]. Потребовалось состояние крайней озабоченности возможностью срастания внутреннего кризиса в СССР с польским вмешательством, чтобы, следуя общей тенденции решений Политбюро по Польше в первой половине 1930 г., НКИД настоял, а член Политбюро и нарком торговли Микоян согласился «попытаться использовать» заказы на 3–5 млн. рублей «для улучшения отношений с Польшей». Речь шла об увязывании уже отпущенных НКТ сумм с потребностью в ходе варшавских переговоров о заказах, вызвать у их получателей «убеждение, что скорое заключение торгового договора обеспечило польской металлургической и металлообрабатывающей промышленности длительные крупные заказы»[356 - Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 7.6.1930. – Там же. Оп. 14. П. 149. Д. 2. Л. 49–48.]. Вопреки договоренности двух ведомств, уполномоченный наркомторга Биткер вместо Варшавы поехал в Берлин – и «там выдал заказы». «Благодаря такой тактике, – резюмировал итоги всей акции член Коллегии НКИД, – мы не могли использовать этих крупных заказов не только в интересах нашей политики в отношении Польши, но даже и в интересах нашего экспорта в Польшу»[357 - Письмо Б.С. Стомонякова В.А. Антонову-Овсеенко, 12.7.1930. – АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 14. П. 149. Д. 2. Л. 70.].

Между тем, если отвлечься от конкретных потребностей «планового хозяйства» (и без существенного ущерба для них), существовала возможность целенаправленного использования валютных средств (например, десятков миллионов рублей, ежегодно составлявших отрицательное сальдо в торговле с Польшей и Чехословакией) для наращивания советских заказов и закупок в отдельных соседних странах ради достижения политического результата, будь то конкретные уступки или создание экономической зависимости от СССР и утверждение его влияния во внутренней жизни страны. В наибольшей степени такой эффект был достижим, разумеется, не в Польше, а в странах востока Балтии, где масштабы национальной экономики и степень воздействия хозяйственных интересов на правительственные решения создавали благоприятные условия для советского проникновения. Подобного рода идеи беспокоили воображение советских полпредов в Финляндии и других балтийских государствах. Так, в середине 1930 г., в связи с падением советско-эстонского торгового оборота Ф.Ф. Раскольников пытался доказать НКИД необходимость содействия промышленному развитию Эстонии, «не только потому, что индустриализация увеличивает численность рабочего класса, но также и потому, что индустриализация неизбежно вынуждающая Эстонию ориентироваться на советский рынок, ставит Эстонию в положение экономической зависимости от СССР, вовлекает ее в орбиту советской политики»[358 - Доклад Ф.Ф. Раскольникова Б.С. Стомонякову, 10.7.1930. – АВП РФ. Ф. 0154. Оп. 22. П. 30. Д. 1. Л. 49–50.Отдельные аспекты советско-эстонских экономических связей в 1920—1930-е гг. через призму контактов Константина Пятса с полпредством и торгпредством СССР в Эстонии рассмотрены в ряде статей Яака Валге. См., например: Konstantin P?ts’s relations with the Tallinn Soviet Embassy and Trade Representation in the late 1920s and early 1930s//P?st [Tuna]. Ajalookulturi ajakiri. Special issue on the history of Estonia. Tallinn, 2009. P. 158–189.]. Двумя годами позже И.М. Майский убеждал Москву в наступлении подходящего момента для того, чтобы «оторвать» от Польши и «поставить под наше влияние» государства Восточной Балтики. Для этого, полагал полпред, достаточно «рискнуть весьма небольшими деньгами» – закупать в этих странах сельскохозяйственную продукцию на общую сумму 15–20 млн. рублей ежегодно. Руководство НКИД и его 1 Западный отдел скептически реагировали на такие предложения, ссылаясь на неудачные эксперименты в этой области, середины 20-х гг. «В одной Латвии мы тратили по 15 млн. рублей, – комментировали в НКИД доклад Майского. – И не купили Латвию»[359 - Доклад И.М. Майского Б.С. Стомонякову, 25.4.1932. – АВП РФ. Ф. 0135. Оп. 15. П. 131. Д. 1. Л. 52.]. В специальной записке 1 Западного отдела, подготовленной для наркома, в связи с переговорами о заключении пактов ненападения с Польшей и государствами Балтии, отмечалось: «Не следует еще раз повторять попытку путем крупных экономических жертв парализовать влияние Польши, как это мы сделали в торговом договоре с Латвией. Эти жертвы не оправдывают себя»[360 - Записка Н.Я. Райвида «К вопросу о Балтийском союзе», 14.1.1932. – АВП РФ. Ф. 05. Оп. 12. П. 86. Д. 68. Л. 7.].

Специальный независимый анализ причин, в силу которых политические замыслы уступок Риге в договоре 1927 г. оказались нереализованными, не проведен[361 - Укажем лишь на один фактор общего порядка, налагавший ограничения на попытки использовать в политико-дипломатических целях размещение советских промышленных заказов в западных соседних государствах. Даже значительные заказы часто не вызывали энтузиазма у политически влиятельных «национально настроенных» деловых кругов, поскольку значительная часть промышленных предприятий (особенно в ЧСР, Польше, Латвии и Эстонии) принадлежала еврейским и немецким собственникам.], можно лишь предположить, что не последнее место среди них, наряду с чрезмерностью поставленной цели (см. выше), занимало отсутствие тесной координации политических и торговых переговоров с Латвией после заключения этого договора, а постоянные ссылки НКИД на латвийский пример были призваны скрыть пессимизм относительно сотрудничества с НКВТ и другими хозяйственными органами для достижения внешнеполитических целей. К этому предположению приводят как многочисленные примеры несогласованности действий ведомств иностранных дел и внешней торговли[362 - См., в частности: Письмо Н.Н. Крестинского А.П. Розенгольцу, 5.4.1935. – АВП РФ. Ф. 010. Оп. 10. П. 60. Д. 147. Л. 19.], так и конкретные примеры, когда акции, продиктованные экономическим расчетом и подкрепленные политическим чутьем, срывались из-за протеста посторонних хозяйственных инстанций. Москве было хорошо известно, что незначительные по своим размерам закупки в Финляндии молочных продуктов для Ленинграда немедленно сказывались на политических настроениях в Выборгской губернии и прилегающих территориях. Такое же, благоприятное для СССР, влияние оказывали закупки рыбы в восточных районах Эстонии, среди населения которых (сетов и русских) преобладали активные антикоммунистические настроения, причем затрачиваемые суммы были мизерны даже по масштабам советско-эстонского товарооборота. Эти внешнеторговые сделки вызывали, однако, ярое сопротивление советской кооперации, которая, не будучи в состоянии обеспечить снабжение городов, стремилась не допустить проникновения на внутренний рынок сравнительно дешевых зарубежных товаров[363 - Письмо С. Горчакова Я.С. Ганецкому, 1.2.1927 (с приложением записки «К вопросу об импорте молока в СССР»). – Там же. Ф. 09. Оп. 2. П. 20. Д. 72. Л. 1–3; Записка Я.С. Ганецкого Б.С. Стомонякову, 15.11.1926. – Там же. Оп. 1. П. 1. Д. 8. Л. 126. С кооператорами смыкались чекисты. При подготовке советско-эстонской рыбной конвенции НКИД пришлось доказывать ОГПУ «политическую заинтересованность [СССР] в том, чтобы пойти навстречу интересам русских в Эстонии» (Письмо Б.С. Стомонякова А.М. Петровскому, 8.5.1929. – АВП РФ. Ф. 09. Оп. 4. П. 39. Д. 40. Л. 32–33).]. В более широком аспекте, сохранение монополии внешней торговли после яростных дискуссий 1924–1925 гг. было достигнуто за счет расширения круга действующих на внешних рынках организаций (государственных и полугосударственных) и за счет перманентных конфликтов хозяйственных ведомств с главным уполномоченным органом – НКВТ.

Во всяком случае, пытаясь выдать нужду (будь то «объективные» трудности в «покупке» Латвии или внутренняя неспособность к эффективному торгу) за добродетель, член Коллегии НКИД Б.С. Стомоняков, обладавший немалым опытом работы во внешнеторговом ведомстве, в ответ на инициативы полпредов об использовании экономических стимулов для целей дипломатии неизменно декларировал позицию НКИД: малые соседние государства вынуждены избегать обострения отношений с СССР и даже стремиться жить в дружбе с ним, независимо от того, платит или нет Москва за эту дружбу[364 - Симптоматично, что в контактах с другими руководителями НКИД и НКВТ Стомоняков подчеркивал необходимость совместного поиска «наиболее целесообразного разрешения проблемы нашего товарообмена с Польшей и Прибалтикой, который играет и будет всегда играть чрезвычайно важную роль в наших политических отношениях с этими странами» (Записка Б.С. Стомонякова членам Коллегии НКИД (копии А.П. Розенгольцу, Ш.М. Дволайцкому),[конец декабря 1932]. Там же. Л. 121.]. Избирательность торговой политики СССР в отношении трех стран Балтии приобретала поэтому своеобразную форму. В переговорах со всеми партнерами Москва стремилась избежать создания прецедентов, которые могли осложнить ее соглашения с третьими странами. Используя крайнюю политическую и экономическую заинтересованность Таллинна, Риги и Каунаса в сотрудничестве с СССР, она поэтому с 1933 г. перевела договоренности о контингентах (объеме и номенклатуре торгоборота) и тарифах в режим устных («джентльменских») соглашений. Одной из очевидных причин «утаивания» их условий являлось сходство структуры экспорта Эстонии, Латвии, Литвы (и, отчасти, Финляндии), однако, учитывая масштабы двусторонней торговли СССР с этими странами и международную обстановку 1933–1934 гг., трудно не признать полученную таким образом экономическую выгоду эфемерной, а упущенные возможные политические дивиденды – значительными.

Комплекс решений Политбюро указывает, что его подход к проблеме взаимоотношения политических и экономических задач в отношениях с западными соседними государствами был если не тождествен, то близок к позиции, сформулированной Стомоняковым и воплощенной в практической деятельности НКВТ. Так, в частности, экономический раздел постановления «О Прибалтике» (17 января 1934 г.) был сформирован путем механического наделения каждой из четырех сестер одинаковой и малоценной серьгой – обещанием затратить на заказы в первом квартале по 200 тыс. рублей. В июне 1934 г., после трехмесячной проволочки согласившись вступить в торговые переговоры с Чехословакией, Политбюро указало отложить «фактическое начало переговоров до осени», хотя уже не имело оснований рассматривать их как попытку Праги получить «компенсацию» за восстановление дипломатических отношений[365 - См. решение «О торговых переговорах с Чехо-Словакией» от 29.6.1934.]. Между тем, в обоих рассмотренных примерах речь шла о государствах, с которыми уже в декабре 1933 г. советское руководство «согласилось» (а летом 1934 – весной 1935 г. – активно стремилось) «заключить региональное соглашение о совместной защите от агрессии со стороны Германии»[366 - См. решение «О Франции» от 19.12.1933.].

Общий подход советского руководства к возможности сочетания дипломатических и экономических инструментов для завоевания политического влияния в СССР в сопредельных аграрно-промышленных странах коренился в том же своеобразном реализме, который на протяжении большей части межвоенного двадцатилетия диктовал ему страх перед интервенцией и вызывал обвинение в «национальной ограниченности» со стороны левой оппозиции и традиционалистов-государственников[367 - «Вот национальная ограниченность», – указывал Чичерин на реплику Калинина на заседании Политбюро, что, прежде чем строить дороги в Афганистане, «надо сначала провести шоссе в Московской губернии» (Письмо Г.В. Чичерина И.В. Сталину, 20.6.1925 (фрагмент)//Г.З. Беседовский. На путях к термидору. М., 1997. С.391).]. В полемике с Чичериным относительно «нашей экономической политики в государствах Востока» в начале 20-х гг. Сталин отчетливо сформулировал возражения против идеи «противодействовать поглощению восточных стран», Латвии и Польши, «антантовским капиталом». «Для меня несомненно, – отвечал Сталин, – что мы ни по торговой, ни по промышленной линии тягаться с врагами в упомянутых выше [восточных. – Авт.] странах не в силах, пока – 1) курс русского рубля падает, 2) экспортного фонда нет у нас или почти нет, 3) наш торговый баланс отчаянно пассивен, 4) нет у нас достаточного количества золота, могущего компенсировать наши хозяйственные недочеты по трем предыдущим пунктам»[368 - Письмо И.В. Сталина Г.В. Чичерину, В.И. Ленину, [позднее 22.11.1921]//А.В. Квашонкин и др. (сост.). Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927: Сборник документов. М., 1996. С.226.]. Нетрудно заметить, что ни один из аргументов Сталина против широкого использования экономических инструментов в международной политике СССР, не утратил актуальности и десятилетия спустя[369 - «Я, конечно, не хочу сказать, – уточнял Стомоняков в 1932 г., – что, теоретически говоря, финнов вообще нельзя было бы купить, – я полагаю лишь, что заказами в возможных для нас размерах сделать этого невозможно» (Письмо Б.С. Стомонякова И.М. Майскому, 1.4.1932. – АВП РФ. Ф. 09. Оп. 7. П. 159. Д. 46. Л. 16).]. Поэтому итоги экономического проникновения в Северо-Восточной Европе, на которое было нацелено внимание советских политиков, дипломатов и военных во многом оказались подобны результатам российских усилий закрепиться на Ближнем Востоке в конце XIX – начале XX в. «Если на периферии Империи в Центральной и Восточной Азии Россия была в состоянии с долей успеха подражать способам и средствам, применяемым современным империализмом», то в области, где ей приходилось сталкиваться с более развитой международной финансовой и коммерческой инфраструктурой, российский империализм оставался весьма «несовременным», его экономическая отсталость приходила в прямое противоречие с внешнеполитическими приоритетами[370 - Dietrich Geyer. Russian imperialism: The interaction of domestic and foreign policy 1860–1914. Leamington Spa etc., 1987. P.345.]. Более не питая чрезмерных иллюзий в отношении силы идей и скептически относясь к своим хозяйственным возможностям, советская политика в отношении соседних восточноевропейских стран конца 20-х – середины 30-х гг. была вынуждена излагаться на традиционные силовые и политико-дипломатические средства.

* * *

В минуту «откровенности» влиятельный чехословацкий дипломат Ф. Папоушек передал полпреду СССР слова президента Чехословакии Т.Г. Масарика: «Русские не понимают, каких псов они могли бы иметь против Европы в лице среднеевропейских малых государств»[371 - Запись беседы С.С. Александровского с Ф. Папоушеком, 24.3.1934. – АВП РФ. Ф. 0138. Оп. 15. П. 122. Д. 2. Л. 226.]. Разумеется, было бы неоправданной наивностью буквально воспринимать эту оценку применительно к политике СССР в отношении своих западных соседей, игнорируя сложность внутренних и международных процессов в Восточно-Центральной Европе. В ретроспективе представляется, однако, несомненным, что Москва лишь в малой степени сумела реализовать как потенциал политического и хозяйственного сотрудничества со странами, lingva franco которых еще оставался русский язык, так и возможности сотрудничества с ними в европейской политике в интересах региональной стабильности. Заключение договоров о взаимной неагрессии переросло в нащупывание общих с соседями международно-политических интересов. При этом, однако, главные усилия Москвы оказались сосредоточены на вхождении в круг великих держав, чему было отдано предпочтение перед непосредственным сотрудничеством с соседними странами. Едва оправившись от синдрома окружения по периметру западной границы, советское руководство перешло к быстрому усвоению великодержавного тона в отношении своих соседей. Наиболее отчетливо эта перемена проявилась в советско-польских отношениях, являвшихся в значительной степени осью отношений СССР с его западными соседями в конце 20-х – середине 30-х гг.

Решения и комментарии

20 декабря 1928 г.

4. – О пакте Келлога (т. Литвинов).

Принять предложение НКИД об обращении к Польше и Литве с предложением подписать протокол о быстрейшей ратификации пакта Келлога и о признании его вступившем в силу между ними и СССР, независимо от ратификации других участников пакта. В ноте указать, что это предложение отнюдь не снимает вопроса о заключении специального пакта о ненападении, но является лишь первым шагом к нему.

Выписка послана: т. Литвинову.

Протокол № 55 (особый № 54) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 20.12.1928. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 7. Л. 14.

Рассмотрение в Политбюро проблематики пакта Бриана-Келлога и реализация советской дипломатией соответствующих решений прошли два этапа. На первом из них (июль-август 1928 г.) было принято решение о присоединении к Договору об отказе от войны в качестве орудия национальной политики пакт (Бриана-Келлога), подписанном в Париже 27 августа 1928 г. пятнадцатью государствами, включая западные великие державы и Польшу. Преодолев колебания, двумя днями позже Москва официально присоединилась к Договору об отказе от войны; СССР первым из государств-участников ратифицировал его. Декабрьское решение Политбюро продолжило намеченную в августе-сентябре 1928 г. линию по использованию участия СССР в пакте Келлога в целях внешнеполитической пропаганды, однако существо новой инициативы далеко выходило за эти рамки и привело к непредвиденным политическим последствиям.