Оценить:
 Рейтинг: 4.6

Религиозное измерение журналистики

Год написания книги
2015
<< 1 2 3 4
На страницу:
4 из 4
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Мемориальная доска

Идея возникла весной 2012 года. Моя жена Люба как-то вечером в разговоре сказала, что было бы хорошо повесить на институте доску маме. Мы начали это обсуждать, поначалу просто так, несерьёзно. Это несерьёзное обсуждение длилось около недели и стало серьёзным. Я понял, что мы будем это делать. Мы знали, кто это будет делать. У нас есть знакомый замечательный скульптор Александр Дмитриевич Казачок, ученик Сергея Конёнкова. Мы понимали, что обратимся к нему, потому что мы сотрудничали с ним раньше и он по нашему заказу создал два бронзовых портрета в Тарусе – памятник Ивану Цветаеву и памятник генералу Михаилу Ефремову.

К слову сказать, мы стали действовать совсем неправильно. Ни с кем ничего не согласовывали, не брали никаких разрешений, а начали с изготовления доски. Стали думать, что должно быть на этой доске, будет ли это гранит или металл, каким должен быть портрет. А самое главное – что будет написано. Это было самое сложное. В конце концов, мы решили, что напишем так: «Здесь с 1961 по 1978 год преподавала Татьяна Николаевна Щипкова, пострадавшая за православную веру в годы гонений».

Мы хотели выделить два момента. Первый – объяснить, за что мы ей вешаем доску, чем она выделяется, почему именно этому преподавателю этого вуза, ведь там было и есть множество достойных людей, которые проработали по 40–50 лет. Мама была ведущим преподавателем кафедры французского языка и великолепным специалистом, но не была каким-то выдающимся педагогом. Не была Сухомлинским или Макаренко. Ей мы повесили доску не за педагогические достижения, а за её верность нравственным принципам. Мы хотели, чтобы прохожие точно понимали, за что она пострадала. Она пострадала за своё православное вероисповедание, за свои религиозные убеждения. Для нас также был важен и конец этой надписи – «в годы гонений». Этим мы хотели подчеркнуть, что гонения продолжались до самого конца советской власти. Потому что сегодня очень многие утверждают, что гонения кончились в 1953 году со смертью Сталина. Более продвинутые говорят о том, что гонения прекратились во времена Хрущёва, когда действительно было много арестов и закрывали храмы. Мы же хотели показать, что на самом деле религиозные гонения, в том числе и на православных, закончились только с окончанием советской власти.

Когда мы уже сделали макет доски, я встретился с Патриархом и показал ему фотографию нашего макета. Святейший хорошо знает нашу семью уже много десятилетий, поэтому ему не надо было рассказывать, кем была моя мама. Он внимательно осмотрел эскиз, сказал, что макет хороший. «Но удастся ли вам повесить эту доску, сумеете ли вы получить разрешение?» – спросил Патриарх Кирилл меня. Я ему ответил, что буду стараться. «Это будет сложно», – предупредил меня Патриарх. И тогда я ему сказал: «Ваше Святейшество, а если мне всё-таки удастся повесить эту доску?» Он ответил, что если мы повесим эту доску, то тогда он сам приедет её открывать.

И я взял благословение дальше продолжать эту работу. Патриарх, во-первых, вселил в меня уверенность. Во-вторых, архиерейское благословение, в том числе и Патриаршее, – вещь таинственная. Оно работает порой само по себе. Не то что бы независимо от твоей воли, но как бы параллельно ей, и помогает в самых неожиданных местах. И мы с утроенной энергией взялись за это дело, не имея вообще никакого представления о том, как это делается.

Миссия невыполнима?

Для того чтобы повесить мемориальную доску, нужно, оказывается, иметь положительное решение горсовета, то есть депутатского корпуса. Нужно, чтобы городские депутаты проголосовали и дали разрешение повесить эту доску. Но до этого нужно собрать невероятное количество документов, потому что в каждом городе существует своё специальное положение об увековечивании памяти известных и заслуженных граждан, а затем предоставить все эти документы на топонимическую комиссию, которая собрана из уважаемых людей города – преподавателей, учителей, инженеров, чиновников. Это примерно человек 15–20. Они реально обсуждают, нужно это или не нужно городу, как это будет выглядеть. После этого собирается комиссия горсовета по социальным вопросам. Потому что «повесить доску» – это раздел «культура», а культура относится к социальным вопросам. Затем всё это выносится на обсуждение горсовета. И вынести этот вопрос необходимо не позднее, чем за 30 суток до сессии горсовета.

Прошение на установление памятной доски в Смоленский горсовет от имени Патриархии направил протоиерей Всеволод Чаплин; его Отдел по взаимоотношениям Церкви и общества вёл переписку и передавал мне официальные ответы. Часть документов готовили в Управлении делами Московской Патриархии. Этим занимался архимандрит Савва (Тутунов). И ещё важный момент: необходимо иметь согласие той организации, которой принадлежит здание, где вы предполагаете разместить памятный знак, в нашем случае – разрешение Смоленского государственного университета, бывшего Педагогического института.

Когда Святейший сказал, что он приедет открывать доску, было понятно, что он поедет для этого не специально, а в рамках очередного визита в Смоленск. Я думал, что это случится через год, через два, и у нас ещё много времени впереди. Но он мне сказал, что поездка назначена на 24 июня, потому что ему предстоит освящать новый храм в Катыни, построенный на месте расстрела польских офицеров и огромного количества советских граждан в конце 30?х годов. А разговор наш происходил примерно 24 марта 2012 года. То есть оставалось всего три месяца. И я понял, что у нас почти нет времени. Я поехал в Смоленск собирать необходимые документы, и дальше начали происходить совершенно необычные и порой таинственные вещи.

Во-первых, я столкнулся с тем, что эта задача вообще невыполнима: по количеству документов, по количеству подписей, по политической ситуации в городе. Потому что горсовет Смоленска состоит из политических фракций. И депутаты фракций находятся в политической конкуренции, что вполне нормально для демократического государства. И мне нужно было каким-то образом убедить депутатский корпус, чтобы они проголосовали «за». При этом был риск, что если я договорюсь с одной частью депутатов, то другая автоматически выступит против. Я прекрасно знаю специфику работы в Госдуме и Совфеде, и технология политической борьбы, политического «торга» мне известна досконально.

Мы начали действовать пошагово. Сначала собрали документы и отдали их в топонимическую комиссию. Когда маму выгнали с работы, а потом посадили в тюрьму, это было настолько резонансное дело в Смоленске, что, несмотря на прошедшие с тех пор 30 лет, старшее поколение это всё ещё хорошо помнит, и многие до сих пор относятся к этому достаточно напряжённо. Некоторые, может быть, даже не хотели бы, чтобы им напоминали об этом. Было понятно, что, так или иначе, этот вопрос коснётся губернатора. И я пошёл к нему.

Алексей Островский стал губернатором совсем недавно, три месяца назад, он только принял дела, знакомился с людьми, менял кадры, только-только начал осваиваться в Смоленске. Я прихожу к нему на приём и начинаю объяснять про маму, про то, что я прожил здесь двадцать лет. Подарил ему мамины лагерные записки. Разговор длился около часа. А. Островский сказал, что в целом поддерживает эту идею, за что мы ему очень благодарны. Для нас это была первая серьёзная победа, потому что, помимо поддержки Патриарха, мы заручились поддержкой губернатора Смоленской области.

Но не губернатор принимает решение. Решает горсовет, голосуют депутаты. А отношения городских советов и губернаторов субъектов Федерации далеко не всегда безоблачны. Это обычная ситуация для любого областного города, и я готовился к трудностям.

Я так подробно рассказываю о деталях для того, чтобы те, кто будут устанавливать подобные знаки в своих городах, лучше представляли себе, что необходимо делать и к кому обращаться. Так что этот рассказ можно использовать в качестве инструкции.

Чудо

Сначала у нас многое не получалось. Не могли то с одними созвониться, то с другими встретиться. Я ездил в Смоленск каждую неделю как на работу. Кто-то сразу поддержал, кто-то неохотно разговаривал со мной, уклонялся от ответов. В итоге мы не успели на сессию горсовета, которая была назначена на конец мая. Наш вопрос не был включён в повестку дня, и, следовательно, к приезду Патриарха, который собирался посетить Смоленск 24 июня, мы не успевали получить разрешение и повесить доску. А следующая сессия горсовета должна была состояться уже после отъезда Патриарха, 6 июля. Я вернулся в Москву опечаленный, мы долго говорили о том, что это тупиковая ситуация, что повесить доску практически невозможно. И тогда я сказал, что на всё воля Божия. Будет воля Божия – повесим, хотя не понимал как, а не будет – не повесим. И тогда мой сын Василий успокоил меня, сказав, что тогда повесит он, когда сможет, пусть через двадцать лет. Бронзовая доска к тому моменту была уже отлита и хранилась в мастерской у скульптора.

Спустя несколько дней Люба шла по улице, задумалась и начала молиться о том, чтобы Господь подсказал, как нам поступать дальше. Пришла домой, подходит ко мне и говорит: «Езжай в Смоленск, попытайся ещё раз». Я купил билет и уже из поезда позвонил отцу Андрею Милкину, начальнику патриаршего протокола. Это было где-то 16–17 июня. Спрашиваю: «Ну что там, как Святейший, что с визитом в Смоленск?» На что отец Андрей мне отвечает, что Патриарх поедет в Катынь на три недели позже – 15 июля. И получилось, что из-за переноса визита я успеваю «вынести вопрос» на следующую городскую сессию.

Мы как сумасшедшие кинулись туда и непрерывно начали работать с депутатами. В итоге мы успели и собрать все документы, и вынести обсуждение на комиссию по социальным вопросам. Кстати, это была уникальная комиссия. На ней собралось восемь депутатов. Я там присутствовал. По благословению Епископа Смоленского и Вяземского Пантелеимона пришёл иеромонах Серафим (Амельченков), секретарь епархиального управления, поддержать меня, за что и владыке, и ему наша огромная благодарность. Пришла также Екатерина Сергеева, начальник Управления культуры города Смоленска, которая тоже нам очень помогала.

По ситуации я понял, что собравшиеся депутаты принадлежат к разным политическим фракциям. Но дальше произошла фантастическая ситуация: каждый из них начал отстаивать эту доску перед другими. Среди них были люди разных политических взглядов, православные и неверующие, даже был один практикующий иудей, который активно доказывал необходимость появления этой доски в Смоленске. В результате все проголосовали единогласно. Это было маленькое чудо, ведь я опасался, что депутаты поссорятся между собой. Я много лет работаю с депутатами и прекрасно знаю, насколько всё это непросто.

Таким образом, все необходимые промежуточные решения были получены, а документы собраны. И 6 июля, на последней перед летним отпуском сессии, Смоленский горсовет проголосовал единогласно. Нам разрешили повесить доску на здании Смоленского университета.

Нравственная дилемма

Самой сложной составляющей был всё-таки университет. Потому что там до сих пор работают люди, которые помнят эту историю и отчасти причастны к ней. Это самый сложный и самый тонкий момент. Катя Левицкая, одна из лучших смоленских журналистов, брала у меня интервью для телерепортажа и спросила после записи о том, кто из преподавателей написал донос на Татьяну Щипкову, в результате чего её уволили из института, а потом посадили в тюрьму. Я долго объяснял, что никто не доносил. Не было в университете, тогда пединституте, ситуации, чтобы кто-нибудь, зная о религиозных убеждениях моей мамы, написал на неё донос в КГБ или ещё куда-то. Наоборот. Небольшое количество её коллег-преподавателей знали о её взглядах. Они их не разделяли, они не были религиозными людьми, но все они относились к этому с уважением и пониманием, считая, что это её право. И никогда на неё ничего не писали, никто не доносил.

Известно стало о ней не столько в Смоленске, сколько в Москве. У нашей семьи были очень большие контакты в разных городах. Когда мы пришли в Церковь, мы начали общаться с большим количеством верующих людей по всей стране. Мы собирались, решали какие-то вопросы, вместе молились, издавали свой самиздатовский журнал, купили в Тверской области дом, который стал «базой», где мы собирались. В общем, мы были довольно активны и не могли не привлечь к себе внимания. И поэтому собственно университет был здесь ни при чём.

Когда мы в Смоленске напечатали наш самиздатовский журнал, к нам пришли с обыском, арестовали журнал, и мы поняли, что наша спокойная жизнь закончилась, что мы потеряли учёбу, работу. Это был май-июнь 1978 года. Мы с женой учились на четвёртом курсе французского отделения, а мама там преподавала. У нас был первый ребёнок, которому не было и года. Потом сверху пришло жёсткое указание маму уволить и лишить учёной степени. Естественно, обком коммунистической партии и госбезопасность начали выкручивать руки руководству вуза, а руководство – преподавателям, заставляя их голосовать. Сначала за исключение, а затем – за лишение учёной степени. И вот здесь сотрудники института невольно оказались в чрезвычайно сложной нравственной ситуации, ситуации нравственного выбора.

Эта проблема, которую мы в семье обсуждали в течение многих десятилетий. С одной стороны, мы имели полное право поступать так, как мы поступили, – исповедовать свою веру открыто. Мы практически не скрывали её, просто в Смоленске об этом узнали в последний момент. Мы не скрывались, мы не жили подпольной жизнью, мы считали, что согласно Конституции мы имеем право на свободу совести и это наше право – жить, молиться, воспитывать наших детей так, как мы хотим. Мы стали жить так по факту.

Но при этом мы поставили окружающих нас людей в очень сложную ситуацию. И спустя много лет мы стали задумываться о том, имели ли мы право так поступать. Ведь тогда мы думали больше о своих проблемах и исканиях, чем о бытовом благополучии других. Конечно, мы не специально ставили людей в такую ситуацию – мы сами были довольно наивны, и нам, честно говоря, в голову не приходило, что нас могут тоже «наказать». И когда это всё произошло, для нас это был очень сильный психологический удар. Мы даже не поняли толком, что случилось. Жизнь стала другая, она изменилась в один день. Всех этих людей мы поставили в чрезвычайно сложную ситуацию, когда они должны были решать – голосовать им или не голосовать. Встать на защиту, возвысить голос – значит потерять всё. Все проголосовали единогласно за лишение Татьяны Щипковой учёной степени и увольнение.

И всё же. Одна преподавательница пришла к нам домой поздно-поздно ночью, чтобы её никто не видел. Пришла и попросила у мамы прощения. Она проголосовала как все, но извинилась перед мамой, сказала, что её мучит совесть, но она не смогла поступить иначе. Через день, также поздно ночью, пришла другая преподавательница. Их было двое. Это уже много, и это было для нас чрезвычайно важно. Потому что вопрос нравственного выбора в каком-то смысле намного важнее, чем разговоры о преследованиях, о том, как мама отбывала заключение. И сегодня это тоже важнее любой политической проблемы.

Вернувшись в Смоленск с нашим бронзовым портретом спустя три десятилетия, мы это всё снова всколыхнули внутри университета. Мы сами сомневались, молились, но поняли, что доску всё-таки должны повесить. Я долго разговаривал на этот счёт с ректором университета Евгением Кодиным, он был не против, но сказал, что «должен решать коллектив». Это был сложный период и самые сложные переговоры, детали которых не следует выносить на публику. Но в конце концов ректорат принял положительное решение и выдал его нам на руки.

Лет за десять до того, как маму лишили учёной степени кандидата филологических наук и уволили «вследствие недостаточной квалификации», в нашем институте произошла очень похожая история. Преподаватель той же французской кафедры, еврей – помню только его фамилию – Масис – подал документы на выезд в Израиль. За это его точно так же предали остракизму, уволили и устроили общее собрание, на котором приказали голосовать за лишение учёной степени. Единственным человеком, который тогда проголосовал «против», была моя мама – Татьяна Щипкова. Не понимаю, почему её не уволили уже тогда же за «пособничество сионизму». Наказание было «мягким» – всего лишь лишили очереди на квартиру (мы жили в общежитии).

Человек культуры

Татьяна Щипкова была внучкой священника, он умер до её рождения. А поскольку её мама Галина Пиотровская погибла в ленинградскую блокаду и она осталась сиротой, то её воспитывала бабушка-попадья. Мама была человеком неверующим, конечно, комсомолкой, училась в Ленинградском университете. Они жили с бабушкой в одной крошечной комнате, там всегда были иконы, всегда было Евангелие. Мама в церковь не ходила, но ходила бабушка, и бабушка за неё всегда молилась и по воскресениям приносила просфоры. Мама не была атеисткой, просто была неверующей. Просфоры ела неохотно («только ради тебя, бабуленька»).

Но при этом она была человеком культуры. Она всегда много читала, в том числе и Евангелие, потому что каждый культурный человек должен знать Евангелие. Спустя какое-то время, когда мама увлеклась лингвистикой и уже училась в аспирантуре, она начала заниматься историей старорумынского и старофранцузского языков. А текстами, с которыми она работала на предмет грамматических изысканий, были в основном Псалтирь и Деяния Апостолов. Она их читала по-французски, по-старофранцузски, по-румынски, по-старорумынски, по-русски. Ей надо было их сравнивать и изучать. Я думаю, что эти тексты работали как-то ещё сами по себе. Ведь она не просто их читала, а погружалась во фразу, в слово, потому что мама была грамматистом, и ей важно было именно построение фраз.

И такое углублённое погружение в священные тексты не может не дать результата. Я думаю, именно так мама и пришла к вере. Её приход к религии не был каким-то толчком извне. Это было плавное вхождение в веру, когда в какой-то момент она почувствовала себя верующей. Что значит почувствовать себя верующим человеком? Это просто: в какой-то момент ты понимаешь, что Бог есть. Понимаешь это как-то изнутри, и от этого уже невозможно отказаться. А второй момент – когда чувствуешь, что у тебя с Ним есть какие-то взаимоотношения, какой-то контакт, пусть даже минимальный. Это может быть и зачаточная молитва, когда ещё не умеешь молиться и плохо понимаешь, что это такое, но уже молишься, у тебя есть это ощущение эйфории, не эмоциональной, а другой – мягкой, тёплой. Мне кажется, что у мамы было именно так – медленное количественное накопление, которое потом переросло в качественное и стало абсолютно естественным.

К тому же мама – человек предельно честный. Она была воспитана в безусловной евангельской парадигме. Свою роль сыграли и бабушка, и классическая русская и европейская культура. Например, мама никогда меня в детстве не наказывала за бытовые проступки – опоздания, сломанные вещи, невыученные уроки. Но всегда жёстко наказывала за нравственные проступки. Когда однажды на улице я, шестилетний, посмеялся над пьяненьким калекой, который ехал на доске с подшипниками, это вызвало у мамы невыразимое негодование, она пришла в состояние оцепенения, остановилась и, задохнувшись, не могла произнести ни слова. Она вела меня за руку, выдернула свою руку из моей, и я понял, что в этот момент ей физически невозможно касаться меня, я понял, что нарушил нечто фундаментальное. Найдёте ли вы более страшное наказание чем то, когда родители не могут прикоснуться к своему ребёнку?

Мама постоянно читала мне вслух, даже когда я уже был довольно взрослым парнем – 5–6 класса школы. И только потом, годы спустя, я понял, что это был её метод воспитания. Я не рос интеллигентным мальчиком со скрипочкой. Мы жили без отца, я был дворовым мальчишкой, мы шлялись по нищему Смоленску, во время разлива вылавливали из Днепра немецкие штык-ножи, выкапывали из траншей и окопов за городом гранаты. Старшие обучали меня ругаться и отливать на костре «свинчатки». Мама далеко не всегда справлялась со мной и, желая хоть как-то оградить мою душу от разрушения, читала мне вслух Диккенса и Гюго. В нашей маленькой семье тогда ещё не было христианства, но были христианские писатели.

Вообще у неё были жесточайшие правила насчет того, что можно, а что нельзя. Ей, например, даже в голову не могло прийти, что на электрический счётчик можно поставить «жучок» и не платить деньги «этому гнусному государству», которое отобрало у неё жильё и поселило в жуткое общежитие с клопами. Поскольку у мамы в блокаду сгорел дом, то она была поставлена на «блокадную» очередь. Но так как мама была сиротой, а бабушка-попадья – немощной и старой и не могла ходить по исполкомам, маму сняли с очереди на жильё. Мы уехали в Смоленск потому, что нам в Ленинграде просто негде было жить. А ей обещали, что она будет преподавать в вузе и ей дадут квартиру. Ничего не дали, кроме комнатки в общежитии. Там был у каждого свой счётчик, а готовили на керосинке и электроплитке. И эта электроплитка была очень дорогой – за неё мы платили 13 рублей в месяц. Это были безумные деньги при зарплате 110 рублей в месяц. И многие как-то «химичили», ставили «жучки». Мы жили бедно, потом, когда она стала чуть больше зарабатывать, она давала деньги своим ученикам, которые уже жили в Ленинграде и вынуждены были там снимать комнату. Мама им помогала, чем могла. Всё остальное уходило на книги.


<< 1 2 3 4
На страницу:
4 из 4