Трофим и Изольда

Это, конечно, знал и Марик. Свято почитая «правило столба», он избегал неприятностей. Но всегда ли так будет? Марик твёрдо решил взять риск на себя и не вмешивать жену в свою деловую жизнь. Так решил мужчина. И опять женщина решила иначе.

В приёмной, конечно, и раньше были журналы, и стоял телевизор сначала обыкновенный, а позже цветной. Но теперь появилась ещё и внимательная, милая хозяйка – не чета Трофиму с его вечно отсутствующим взглядом. А походочка? Он же дёргался на ходу в такт воображаемой музыке! На любой вопрос, в том числе и насущный «скоро ли?» – был теперь немедленный ответ если не вразумительный, то утешающий. А чашка чаю, согревшая больной зуб? А приветливая улыбка? Нигде не оценят их выше, чем здесь. Первым оценил Марик и, как человек практичный, оценил в денежном выражении, считая, что этого требует простая справедливость: пациентам становилось легче от одного появления синеглазой Изольды. Настоящие мужчины, стуча, сдвигали каблуки и даже у некоторых дам прояснялись лица. Хотя скептики утверждают, что последнее невозможно при виде другой женщины. Если, конечно, она не урод.

Изольде нравилось играть в хозяйку. Она себе казалась взрослой и солидной, а на самом деле была просто любопытной девчонкой и от этого любопытства всё больше и больше погружалась в работу мужа. Постепенно разобралась, многому выучилась и стала помогать, не ожидая указаний. Шутя научилась делать гипсовые заготовки а, потом и несложные отливки. Приступила к настоящей работе и наконец к работе с золотом. Марик пробовал возражать, но что мог он против улыбки и просящего взгляда? На ходу поправлял ошибки, но скоро и в этом отпала надобность. Он получил помощника, о каком не мог и мечтать. Техническую работу Изольда делала днём, пока муж был в поликлинике. И шторы сдвинула от чужих любопытных глаз. Надо признать что предосторожностей было значительно больше, чем требовала суровая действительность. Ну и что? Изольда была ещё так молода! И любила книжки про шпионов.

Марк был счастлив. Он не читал утопий.

4.

Рыжая корова Офелия чувствовала себя отвратительно. Целый день она лежала на подстилке, тупо глядя в пустой угол. Сегодня все её раздражало: болтовня попугаев, крики обезьян и даже собачий лай привычный, кажется, ещё с деревенского детства. Медведи! Такие сильные и страшные, а визжат, как поросята. И слон. Что слон? Подумаешь, есть у него хобот. Так и надо трубить во всю мочь? Зачем, спрашивается?

Офелия не любила чужих языков. Почему бы, не выучить всем такое мелодичное, интеллигентное «му-у»? Чем плохо? Нет, каждый хочет самовыражаться!

Я не утверждаю, что корова думала именно так. Вообще неизвестно, думают животные или только чувствуют? Но умей Офелия думать или чувства свои выражать словами, получилось бы, приблизительно, так как я написал. И если вам кажется, что это слишком похоже на человеческие мысли, так ведь уже известно, что была Офелия корова не обыкновенная, а цирковая. Притом, талантливая. Жила она, как и другие коровы, в слоновнике, где совсем не обязательно живут одни только слоны, а бывает и целое общежитие. Слоновник в любом цирке самое большое помещение, а в новом здании был велик на диво и очень высокий. Чего там слон – жираф потолка не доставал! Чтоб кубатура зря не пропадала, под потолком соорудили антресоли, разгородив их на ряд каморок, где стояли сундуки набитые чем угодно: откуда знать какой номер придумается завтра? Что для него будет нужно? Мир не видел больших барахольщиков чем цирковые: на всякий, всякий, всякий случай хранят всё, всё, всё. И Костя с Трофимом, который вызвался ему помочь, долго рылись в запасах: авось неожиданная находка подтолкнёт фантазию. Будет новое антре или реприза. Но ничего интересного не попадалось. Не помогала и подкова, повешенная на стену. Костя сказал, что она прибита неграмотно, дугой вверх. Оказывается, подкова приносит удачу, если висит вверх разъёмом, а вверх дугой напротив, только вредит. Кто-то по невежеству везение у них, можно сказать, украл. Закрыв крышку, они придвинули сундук к стенке и вышли из каморки в проход, оставленный по краю антресолей. Проход вёл к лестнице и был ограждён перильцами, на которые маленький Костя положил подбородок, а длинный Трофим локти. Огромное помещение было видно им от стены до стены. В углу действительно жил единственный слон, пристёгнутый цепью к стальному крюку, вмурованному в стену. Слон тяжко переминался с ноги на ногу, вздыхал и дёргался, пробуя вытащить крюк из каменной кладки. Но крюк сидел прочно и цепь тоже – слон опять вздыхал, поднимал хобот и трубил. Что ужасно не нравилось Офелии. Тут же рядом стояли клетки медвежьего цирка, и ещё подавал голос огромный бегемот Кукла. Он тяжело ворочался в клетке и громко вздыхал, тоже Офелию раздражая. Дальше было ещё хуже: Дрессировщик Миша привёл незнакомого человека. Чужой подходил плавно и медленно, будто не просто двигался, а торжественно нёс перед собой чувство собственного достоинства. Заигрывать с коровой не пробовал, но почему-то был уверен в своём праве на общение и Миша всё ему разрешал: глядеть Офелии в глаза, чего она не переносила, щупать живот и сосредоточенно гладить нос. Нос, к счастью не её, а свой собственный, он гладил медленно длинными, прямыми пальцами. Нос тоже был длинный, но не прямой, а горбатый. «Мефистофельский» чего корова, даже талантливая, разумеется, знать не могла. Ещё он водил рукой перед её глазами и это не было похоже на пассы дрессировщика непонятные публике, зато ей, Офелии, ясные абсолютно. Чужой уселся рядом на раскладной стул, и ей вставили в зад скользкую, холодную, длинную штуку. Она сказала «му-у» и качнула рогами, возражая. Но Миша приказал, и она покорно опустила морду на солому. Корова не знала что в заду у неё термометр и горбоносый приглашён к ней, потому что он знаменитый на весь цирк ветеринарный доктор кандидат наук и доцент Глеб Алексеевич Решкин.

Говорил доктор, как и двигался медленно, выговаривал слова протяжно и в нос, к тому же делая неожиданные паузы. Рассуждал о болезни коровы, о химических процессах и действии лекарств, об интересных особенностях коровьего организма. Миша поначалу слушал, но не будучи доцентом, нить рассуждений скоро потерял что, впрочем, было несущественно потому что Решкин ответа не ждал и даже к корове, время от времени, обращался. Говорил он автоматически, как всегда протяжно и в нос. Глеб Алексеевич был интеллигент и помнил что-нибудь обо всём на свете, а механическое говорение на любую тему помогало ему сосредоточиться. Все цирковые это знали, Миша, разумеется, знал тоже и продолжая делать вид, будто внимательно слушает, на самом деле ждал когда, на минуту замолчав и подумав, Глеб даст краткий, точный совет. Тем временем доктор покончил с темой пресечения беременности посредством ножных ванн – способ, который он явно не одобрил и заговорил о новом фильме, коснувшись мимоходом оккультной науки хиромантии. Костя комментировал Трофиму этот монолог, объясняя, что фильма Решкин не видел и гадать по ладони умеет не он, а жена, но и та знает только линию жизни да холм любви; Глеб же черпает сведения из книг и разговоров, дополняя собственными соображениями. На этой основе создаёт он концепции, которые, будучи выстроены и обобщены, переходят в разряд теорий, далеко не всегда безобидных, как кино или хиромантия. Например, узнав, что йоги свободно ходят по раскалённым угольям – надо лишь убедить себя что угли не жгут и гуляй, закаляя пятки а через них весь организм! – он собрался было попробовать. Знакомые ветеринары и даже настоящие медицинские врачи никакими доводами переубедить его не могли, он ссылался на неисследованные возможности народной, китайской, индийской и прочей медицины /термин «альтернативная» тогда ещё не употребляли/. Осталось впрочем неизвестным сколь серьёзны были на самом деле его намерения, не зря же был он старым приятелем Кости, лгуна и выдумщика! Ибо дорогу к экспериментам в их практическом воплощении преградила жена заявив, что не шла к Решкину во вдовы.

Жена Решкина Вероника Помпеевна была женщина решительная и в очках. Очки постоянно сползали, Вероника Помпеевна возвращала их отработанным жестом, тыча в переносицу белый палец с кроваво лакированным ногтем. Очки ползли снова, она повторяла жест. Очки держались недолго и раздражённая Вероника Помпеевна, вновь и вновь тыча пальцем, шумно возмущалась чем-нибудь, попавшим в её поле зрения. Баритон жены – иные называли его октавиальным басом, но заглазно: кто бы посмел сказать это вслух?! – так вот, её баритон единственно заставлял Решкина умолкнуть даже и посередине фразы, к тому же умолкнуть относительно добровольно: Бог с ним, если тебя не слышат собеседники, но если сам себя перестал слышать?! Вероника Помпеевна перебивала супруга не стесняясь и вообще поглядывала свысока на что я, автор, пренебрегая мужской солидарностью, вынужден признать её право или, во всяком случае, некоторые, скажем так, основания. Ибо семье нужен глава и тут Глеб Алексеевич явно пасовал. Конфликты и домашние проблемы разрешала жена – Глеб с трудом отвлекался от высоких материй. Так было во всей истории семьи, а также и в её предыстории с тех пор когда Ника с Глебушкой во дворе детского садика пускали бумажные кораблики по весенним лужам, не прозревая до поры будущего совместного плавания в бурных водах житейского моря. Правда иногда, чуть улыбаясь, Вероника туманно намекала что это, мол, Глеб «не прозревал». Ей-то всегда всё было ясно и прозрачно. Что делать? Такой уж она человек, наша Вероника Помпеевна. И таков её девиз, гласящий «раз и навсегда». Презирая мелочи, подробности, препятствия и недостатки. Создающие неудобство или, потому как нынче в моде импортные выражения, дискомфорт. Костя утверждал, что Вероника в юности написала воспоминания и хочет прожить по ним жизнь. С домашних проблем всё только начиналось, выходя, как это всегда бывает, в большую жизнь. Не умел Глеб воздействовать на окружающих своим немалым научным авторитетом, а также и талантов дипломатических, был начисто лишён. В отношениях с младшими сотрудниками это выражалось недопустимой с их стороны фамильярностью, опять же, недопустимой по мнению Вероники Помпеевны. Глеб Алексеевич не то чтобы возражал против фамильярности или с ней соглашался – он её не замечал, полагая естественным в науке равноправием. Ещё хуже было в отношениях с начальством: кривые пути к положительным резолюциям были ему неведомы и потому доставались Глебу исключительно ссылки в научных журналах а, скажем, большие квартиры улучшенной планировки получали другие. Что в глазах Вероники также было недостойно мужа и отца семьи. Он мог вылечить слона, попугая, носорога – стадо баранов, наконец! Глеба Алексеевича уважали в научном институте, в цирке и в зоопарке, на его статьи ссылались даже японские ветеринары – иероглифами. И только жена вздыхала: