Затянувшийся отпуск с черной кошкой

– Ой, Степаныч, кто здесь? – крикнул я вдогонку уже поднявшемуся на крыльцо хозяину.

– А, это, наверное, Манька – кошка наша. Ну пока.

Хлопнула дверь.

Кошка сидела в дальнем конце сеновала и пристально смотрела на меня. Чего пришел? Это мое место.

– Маша, не бойся, – примирительно обратился к ней я, – пусти переночевать.

Кошка продолжала настороженно смотреть на меня, следила за моими действиями, оставаясь на безопасном расстоянии. Между тем я приготовил себе постель, разделся и забрался под одеяло, оказавшееся на удивление мягким и уютным, выключил фонарик и оказался в полной темноте. Только в прореху крыши было видно далекую звезду, пробивающуюся ко мне тонким лучиком. Она светила ярко и уверенно, и нас разделяло расстояние, не поддающееся осмыслению. А может, никакого расстояния не существует вовсе и до звезды можно просто дотянуться рукой, оказавшись в другом, неведомом нам мире.

Мои глаза постепенно смыкались, и я начал засыпать, но вдруг откуда-то возник тонкий писк, к нему добавился еще один, потом еще и еще, и вот уже заиграл целый комариный оркестр, уснуть под который было невозможно. За его звучанием скоро последовала и атака назойливых исполнителей. Этого я не учел, надо спасаться. Пришлось с головой накрыться одеялом, оставив маленькое отверстие для дыхания. И все же самый сообразительный и смелый комар попытался пролезть ко мне в эту щель. Я несколько раз с силой на него дунул, и комар оставил попытки достать меня.

Вскоре послышался слабый шорох. Затем кто-то привалился к моей спине и затих. Машка пришла, признала, от нее исходило успокоительное нежное тепло.

Наконец все угомонились. Заканчивался длинный, чуть ли не бесконечный день. Его события заново проплывали передо мною. Мой прежний мир, Москва, моя жизнь остались в самом начале, очень далеко, подернулись дымкой, стали почти нереальными. Зато очень ярко вставали картины моего путешествия: испытанные ощущения на лугу, деревня, Степаныч, тетя Шура и кто-то еще, пока мне неведомый. Я здесь нужен, меня здесь ждали, я здесь не случайно, вернулась прежняя мысль.

Незаметно пришло забытье.

Откровенный разговор

– Сашок, вставай! – издалека долетал сквозь сон голос. Призыв повторялся, постепенно приближаясь, становился громче. Я слышал голос моего дедушки, будившего меня утром. Я сплю, еще бы спал, но зачем-то понадобилось вставать.

Наконец я проснулся, открыл глаза, грезы остались позади, но настойчивый голос продолжал звучать наяву. Полумрак. Где я? Кто меня зовет? События вчерашнего дня всплыли в памяти, я узнал голос Степаныча. Но почему темно? Оказывается, меня накрыло упавшим сеном. Маньки нет и в помине – убежала по своим кошачьим делам. Весь в сене, пробрался к выходу и выглянул во двор.

– Сашок, привет! – засмеялся Степаныч, глядя на мой заспанный и неопрятный вид. – Выспался? Слезай, завтрак готов.

«Сашок» – так звал меня дедушка. Совпадение? Случайность? Скорее всего, но мне приятно.

Мишка опять не дает мне прохода, требует уделить ему внимания – глажу, чешу за ушами, разглядываю: здоровенный пес, похож на кавказца, длинная черная шерсть, светлые подпалины на брюхе, лапах. Характер только не кавказца – добрейшая собака.

– Это что за порода?

– Наша, местная. Умывайся, в бане вода еще теплая. – Между тем Степаныч занимался повседневными делами, вроде мелочами, но из таких мелочей и складывается жизнь в деревне. Через двор на веревке висит выстиранное белье, среди него замечаю и свое, тетя Шура постаралась.

В доме меня встречает шипение сковородки, приятный запах блинов, и тетя Шура, бегающая между кухней и комнатой.

– Выспался?

– Д-а-а! Хорошо отдохнул.

Опять садимся за стол, украшенный большой тарелкой с внушительной стопкой золотистых маслянистых блинов. В стеклянных вазочках густая сметана, с вертикально замершей в ней ложкой, земляничное варенье, растопленное сливочное масло. В масло можно макать свернутый блин и сразу отправлять его в рот, очень вкусно, как когда-то в моем далеком детстве, у дедушки. Самовара, украшения стола, нет, кипяток в обычном чайнике – проще и быстрее. Но самовар – хозяин – стоит у печки, следя за порядком. Я нахваливаю блины. Тетя Шура рада, угодила.

Едим молча, а надо бы перейти к главному, важному для меня и хозяев. Как быть дальше? Мне вроде бы надо уходить, нельзя злоупотреблять гостеприимством, а уходить ох как не хочется! Да и хозяева рады мне, но молчат. Может, проявляя излишнюю деликатность, боятся помешать моим планам? Напряжение повисает в воздухе.

– Ты дальше куда? – все же решившись, спросил Степаныч.

– В Александров, родина там моя. – А в груди екает – неужели намекает уйти? Не похоже.

– Хорошее дело. Родня есть?

– Двоюродную тетку знаю, больше никого, растерялись все. А недавно она позвонила, сказала, что моя крестная умерла, девяносто пять лет ей было. На кладбище хочу сходить, ее помянуть, да и других. Сколько уж не был.

– Д-а-а, надо, – заметил Степаныч.

Посидели, помолчали. Каждый задумался о своем.

– А у нас вот с Шурой и того хуже, – решился он.

Хозяева переглянулись и грустно опустили головы к своим чашкам. Степаныч посмотрел на меня, видимо, ожидая вопроса, но я промолчал. Тогда, тяжело вздохнув, он продолжил:

– Сын у нас, Алексей, вот такой же, как ты.

Тетя Шура всхлипнула: – Не могу. – Встала, уткнувшись в платок, и вышла.

– Сел по пьяному делу, пять лет дали. Жена, Ольга, дожидаться не стала, да и нас обвинила: «Не так воспитывали». Уехала с Верочкой, дочкой, внучкой нашей. Только и видели. Ничего о ней не знаем.

– Давно было? – решился я поддержать разговор.

– Лет двадцать. А Лешка к нам так и не вернулся больше. Нет, приезжал, конечно, как отсидел, деньги привозил, большие. Сначала часто, потом реже.

– А сидел где?

– Далеко. В Магаданском крае золото мыл. Там и остался, за шальными деньгами погнался.

Степаныч опять замолчал, помрачнел еще больше и, видимо, решившись, глядя мне в глаза, продолжил шепотом:

– Нет его больше!

– Как? – я оторопел, холодок пробежал по телу.

– Тише! Мать не знает. Смотри, не ляпни.

Я кивнул.

– Года три назад фотография его вдруг упала, стекло треснуло, – Степаныч кивнул за спину.

Я перевел взгляд туда. Вот он, Алексей, в центре, его фотография бросилась мне в глаза еще вчера – светлые волнистые волосы, открытое, доброе, улыбающееся лицо. Только глаза, что-то в них было не так, сквозила бесшабашность. Фотоаппарат вырвал Алексея из стремительного, неудержимого движения. Из него била энергия, но энергия неукротимая и неуправляемая. Трещина на стекле, видимая при дневном свете, перечеркивала лицо наискось.

– Ну и что. Ничего это не значит. Примета только.

– Да, примета… Через месяц, как фотография упала, участковый заехал. Так вроде, посмотреть, как дела в деревне, как живем. Выбрал момент, шепнул мне: «Убили сына». Самородок нашел, крупный, да не поделили в артели… вот и все, – Степаныч тяжело вздохнул. – Взял грех на душу, не сказал матери. Для нее Лешка живой, ждет его, весточки хоть какой. Да видно, сердце материнское все же подсказывает, встанет перед фотографией и заплачет.

– Да уж, беда, – проникшись горем хозяев, отозвался я. – Но жить-то надо!

– Живем, как можем, что поделать, – выходя из горьких раздумий, подвел итог Степаныч.

Хлопнула входная дверь. Зашла тетя Шура с лукошком, полным яиц.