Гном. Часть I

Следующим и, пожалуй, последним этапом его своеобразного младенчества стало освоение инструментов.

Так, заметилось однажды, что некоторые действия даются куда легче, если их совершать не просто рукой и глазами, а при некоем постороннем посредстве. Он – находил всякого рода «палочки», «жгуты» и даже, – пару раз, – «клещи», при наличии которых нахождение иных комбинаций становилось куда более вероятным, чем без них.

Инструмент, – это когда конечный продукт оказывается легче получить, грубо говоря, в два этапа: сначала сделать инструмент, и уже только потом то, что тебе нужно на самом деле. А напрямик – слишком тяжело или вовсе никак.

Тут следует заметить, что жил Саня по-прежнему в рабочей слободе. Общество тут было своеобразное, с большим налетом патриархальности и всякого рода странности поведения не одобрялись. Мягко говоря. Да что там – «странности». Общество не поощряло никаких отличий от прочих, никакого нарушения неписаных традиций и умело ставить всякого рода выскочек и отступников на место. Традиционно не поощрялось чтение, – чтоб глаза не испортить. Особенно нетерпимым считалось, когда молодые начинают «умничать». Уж это старшие пресекали железной рукой и выжигали каленым железом. Так что, если бы Санины штудии были замечены, их бы тоже немедленно пресекли. Самым решительным образом. Но он стал хитрым. Игры свои с Похоронкой скрывал хитроумно и АБСОЛЮТНО последовательно, ничего не оставляя на волю случая. То есть дураком-то он и никогда не был, но теперь вдруг сам заметил за собой, что начал как-то соображать, как вести себя в тех или иных случаях и с разными людьми. Беда в том, что, когда начинаешь «ЗАМЕЧАТЬ ЗА СОБОЙ», – все. Это называется «рефлексия», это необратимо, не лечится, и не быть тебе больше счастливым первобытным существом. Это даже пропить трудно.

То есть в первую очередь он заметил, как изменились его руки. Да нет, с виду они остались прежними, но он буквально не узнавал их, настолько ловкими, хваткими, цепкими они стали. Теперь он запросто, без пауз и затруднений делал любую тонкую работу, а они, казалось, опережали голову. Не успеешь подумать – как бы это исхитриться, а руки уже сделали как надо. Новые руки довольно-таки сильно чесались, и поэтому он перечинил все часы, до которых сумел дотянуться. Сначала – не давали, а потом убедились, что все будет сделано безупречно и с поразительной скоростью. Иногда, забывшись, чинил, к примеру, часы с закрытыми глазами, – а чего, право? Один-то раз уже видел.

Умения разбираться во всяких хитрых устройствах тоже, вроде бы, прибавилось, но, в ту пору, еще не так заметно. Это потом умение это стало почти инстинктивным, когда он с блеском ремонтировал незнакомые, к примеру, станки, и ловил себя на том, что при этом думает вовсе о чем-то постороннем.

А инструменты… Это были еще ТЕ инструменты. Когда он изыскивал то, что казалось ему подходящим, нужно было соблюдать прямо-таки чудеса осторожности, потому что вблизи детали они то сами тянулись к ней, то вдруг начинали отталкивать ее и отталкиваться сами, и надо было угадать, когда одно сменит другое, пользуясь тем и другим. А те, что вроде бы «прикоснулись», часто «пачкали» деталь, превращая ее уже в настоящий мусор, с концами. Ломались сами, превращаясь в огрызок. Тратились за несколько раз, становясь непригодными. Некоторые надо было «нагреть»: он постепенно установил, что нагрев этот тоже бывает разного сорту и разведал, какой – где. Нагрев был чудной: как-то порциями, причем одинаковыми. Этому он начал учиться, как оказалось, почти сразу, наблюдая, как детальки вроде бы «распухают», прежде чем соединиться, или наоборот. А еще надо было поспевать, потому что многое имело склонность через какое-то время рассыпаться само собой, не дожидаясь окончания его затей. Все это вместе, и сразу, и одновременно, но он постепенно учился. Выглядело это так, что легче стало находить места, где все было вроде бы как под рукой. И инструмент, и «нагрев», и материал. Потом набрел на совсем особенную снасть: она делала иные сорта работы сама собой. Вот «нагреешь» – а дальше она сама. Такое действие всегда было одно, либо, в крайнем случае, – несколько, но очень похожих. И тогда он начал искать такие штуки целенаправленно. Раз от раза соображая все лучше, куда свернуть и глянуть, чтоб найти не такое вот, – а этакое, более ловкой формы, лучше идущее к затеянному. И что сделать, чтобы искомого было много. Прямо-таки видимо-невидимо. И однажды, отыскав такое место, и устав от поисков, как последняя собака после дня в поле, он «подключил ноги». Отошел подальше.

Из интервью 1958 года

Р. Это был тот самый знаменитый случай? Расскажете?

А. Б. Ну вот, снова здорово… Про что бы доброе, а уж про это… Нет, журналистов, видимо, не переделаешь. Была такая глупость. Да сколько лет-то мне было? Это теперь я знаю, что – металлоорганический комплексон, хелат, включающий рений… Кстати, он до сих пор не утратил значения, и о-отличнейшим образом работает в качестве «активного центра» катализного комплекса все того же назначения. В составе комплекса эффективность, правда, повыше – примерно в двести восемьдесят тысяч раз, а так – все то же. В свою очередь, чаще всего включен в состав того или иного кластера, предназначенного для получения… различных материалов из чистого углерода. Но и не только.

Р. А начали все-таки с алмаза?

А. Б. Все не так просто, как обычно рассказывают. Из того дрянного древесного спирта, с которого я начал, у меня получилась, как положено, мокрая, полужидкая даже, серая паста. Хорошо хоть полужидкая, а то алмазная пыль, это, знаете ли… Ходят легенды, что султаны травили ею подданных. Не знаю, сколько тут правды, но хорошего в ней и правда мало. Если внутрь. Да и дышать. Вот для тонкой полировки тот, самый первый мой продукт, и впрямь подошел бы идеально. Думаю, шел бы на «ура» и стоил при этом очень недешево. Только в шестнадцать лет разве будешь думать о нормальном товаре? То-олько о сокровище! Все идеала ищешь, даже если и слова-то такого не слыхал… Помучился-а! У дяди Коли-стекольщика выпросил алмаз, да и то не сразу пошло. Не мог сообразить поначалу, как «греть» инструмент в большом мире. Да мало ли всякого, что потом, все вместе, одним чохом, стали называть «трудности перевода». А потом сделал, да. На три с половиной карата, на шесть, на десять. Первый дяде Коле подарил, так он нарасхват стал. Там, где здоровенные витринные листы раскраивать, – цены не было. А тут самые стройки начались. Заводы, по тем временам громадные, и стекла к ним соответственно. В то время мало у кого больше алмазы-то были…

Р. А ведь и увлечься могли, по молодости лет…

А. Б. И не говорите. Сгорел бы, как швед. Не иначе боженька отвел. Или ангел-хранитель. А на самом деле подумал я это, подумал, как и кому продать, да не попасться… И бросил это дело. Дядька как-то извернулся, продал жучку какому-то тот, что средний. Раз, поди, в пять меньше настоящей цены, но и то в новый дом переехали. С доплатой. Такую байку тогда сочинил, – до сих пор удивительно.

Тут Александр Иванович немного слукавил. Алмазным инструментом он потороговывал и потом, – помочь семье. Как то и положено нормальному представителю родо-племенного общества. Только теперь это был черный, невзрачный «борт"*. Брали неплохо и по неплохой цене, но шопоток, шорох какой-то, начавшийся вокруг него после покупки дома, было, стих, – а потом начался снова. Чем дальше, тем сильнее. Тогда-то он и ушел из дому на новый завод, поселился в рабочем общежитии и не грешил больше. Зарекся связываться со всякими блестящими штучками, к которым, ровно смола, липли всякие темные личности. Это потом-потом, официально, со всеми предосторожностями, когда выяснилось, что рабоче-крестьянской власти, помимо добротного инструмента, требуются еще и блестящие камешки. Судя по секретности, которым власти обставили это небольшое производство, дело было страшное. Сгинуть можно было запросто, – и гинули. Гибли от рук подельников и бандитов, исчезали без следа, а, больше того, – садились на большие срока или шли под расстрел. Саня потом сколько раз бога благодарил, что остался, в общем, в стороне. Делали какую-то номенклатуру, поставляли, куда – не знаем, не нашего ума дело, наше дело сторона. Интересно, что куда более серьезные, в общем, дела не привлекали к себе такого пристального внимания. Почти совсем.

* Мало известная в то время, до открытия якутских месторождений, разновидность природного алмаза. Черная, непрозрачная, шаровидная, представляет собой сросток мелких кристалликов. Ценится, как столь же твердый, но при этом более стойкий и менее хрупкий инструментальный материал.

Теперь они, взяв несколько подсобных рабочих и трудясь до пота, выпускали сто пятьдесят комплектов в месяц. Приезжало начальство, призывало увеличить производство, не замечая в упор, что уж тут-то производительность труда куда как выше, чем на на любом капиталистическом заводе с тем же количеством работников. Поскольку номенклатура не менялась уже довольно давно, Саня, как обычно, устранил узкие места, когда на заводе разрабатывали, ставили и отлаживали конвейер. Даже подошел к Владимиру Яковлевичу, и они вместе внесли некоторые изменения в конструкцию мотора и отдельных его деталей для удобства поточной сборки. Испытали. Как обычно – с успехом. Исподволь они оба осваивали трудней шее искусство вносить частные изменения так, чтобы конструкцию все-таки не приходилось переделывать заново. Берович чувствовал, что подобные деяния непременно имеют свой предел, и доиграться тут даже слишком легко. Этот опыт тоже естественным образом расширил Инструкцию, – и ее способность расти. Но пока сходило. Приезжее начальство тем временем продолжало призывать и требовать.

– А триста комплектов можете?

– Не знаю. Наверное, можно, если придумать – как.

Больше всего начальству, – не приезжему, для которого Саня был безымянным шпынем в спецовке, а местному, насквозь родному, – нравилось то, что Саня никогда ничего не требовал под предлогом особой важности очередного почина или же собственной незаменимости. Он просто-напросто никогда не воспринимал новую работу, как что-то особенное. Была, есть и будет. Работа есть работа. Принципу «сделать» отдавалось явное предпочтение перед принципом «заказать, подать заявку, выбить, дождаться». Поэтому он брал, что ему требуется, не больше, и не меньше, привлекал к работе тех, кого нужно, по мере необходимости, основную работу делал сам, благо оснастки у него теперь хватало, а начальство воспринимало это, как нечто само собой разумеющееся. Вроде того известного факта, что из зернышек естественным образом вырастают колоски и прочие полезные злаки, вне зависимости от точного знания, как они это делают.

Это было не очень хорошо, потому что руководство так и не выучилось считаться с ним, как считаются с человеком и личностью. Никто не позаботился о том, чтобы дать ему оклад побольше, отдельную комнатку в общежитии или профсоюзную путевку в заводской дом отдыха.

Это оказалось очень хорошо и весьма кстати потом, потому что, когда началось, и хватали уже всех встречных и поперечных, как бы желая выполнить какой-то свой, зловещий Встречный План, никому и в голову не пришло арестовать Саню Беровича, как не пришло бы в голову арестовать, к примеру, распределительный щит, карусельный станок или сварочный аппарат. Так, – возится в темном углу что-то такое невзрачное и почти бессловесное, какое-то серое чмо в спецовке, «тыбик» за все… громкое дело из него никак не выжмешь. Но это было потом, аж несколько лет спустя. А пока у него была новая заковыка.

– Кто еще имэет, что сказать? Товарищ Ворошилов?

Вопрос был задан больше для проформы, теперь, когда миновало без малого полтора года войны, Клим был, казалось, надежно отучен лезть со своим мнением, когда серьезные люди обсуждают серьезные вещи, но этикет должен быть соблюден. Его должен соблюдать даже тот, кто выше любого этикета, и как бы ни в первую очередь. Маршал, сидишь здесь, значит – одно из последних слов твое по праву. Другое дело, что товарищи вправе ожидать, что ты все понимаешь и поэтому от слова откажешься, дабы не отнимать времени у занятых людей. Но он, пожевав губами, вдруг поднял на собравшихся привычно опущенные глаза и набрал воздуху:

– Вот я тут, товарищи, хочу обрисовать обстановку и спросить, правильно ли я ее понял? Это что ж значит, – он неожиданно хихикнул, – немцы теперь не могут быть уверены ни в какой своей обороне? Будут бояться, что мы прорвем ее в любом месте? – Паузы он не сделал, и, может быть, именно поэтому никто ему не возразил, а он продолжил. – Немцы под Сталинградом влипли крепко, сами не вырвутся. Так? Манштейн дернул было 4-ю танковую армию на выручку, но следом же дал отбой, потому что Калининский фронт в шестидесяти верстах от Смоленска, а разгромить его им не удалось. Георгий Константинович, – говорят, вы там этой самой хваленой «Великой Германии» крепко всыпали*, а?

– Поймали на марше фузилерный полк. Не уцелел, практически, никто. Второй случай за всю компанию. В прошлый раз был танковый полк из того же 41-го танкового корпуса немцев, только из дивизии попроще.

– Вот и я говорю: не придет шестой армии серьезная помощь. Сдохнут они в котле. Казалось бы – всем хорошо, можно войска снимать, направлять в другие места, шутка сказать, шесть армий. Так? Так, да не так! Вот товарищ Сталин…

Желтые глаза вышеупомянутого пристально уперлись в старого друга и соратника. Ба, Валаамова ослица заговорила! Что это с ним?

– … учит нас не допускать самоуверенности и верхоглядства. Этим летом германцу удалось крепко наказать нас за эти грехи. Я так понимаю, что нам после этого требуется, чтоб немец сложил оружие, чтоб никаких поводов для брехни не осталось бы. Если их не штурмовать, то сдыхать они могут слишком долго. Кроме того, а ну как, кинься они, к примеру, на прорыв, это что ж выйдет-то? Четыреста километров по степи, без еды, без горючего, под бомбежками, они, понятно, не пройдут. К своим выйдет много, если один из десяти, или того меньше, зато шуму-то, шуму будет, особливо если часть штаба и штандарт вывезут! Опять русские обо… обмишулились, косорукие, упустили Паулюса, а тот сидел, как кот под чугуном, это ж надо быть такими тупицами? Нам сейчас нужна победа, которая не вызывала бы вопросов, потому что на нас союзники смотрят. Так? Так, да не так! Слишком бояться-то тоже вредно…

– Харошё, – раздраженно прервал его Сталин, – и что ти прэдлагаешь?

– Предлагаю, поскольку на деблокаду немцы не решились, действовать по первоначальному плану товарища Василевского, то есть окружить в излучине Дона 8-ю итальянскую и 3-ю румынскую армии. Это, кстати, сделает положение Паулюса вовсе безнадежным, а войска все-таки будут поблизости. А вот прорыв на Ростов, – его-то, как раз, и обозначить. Мы боимся, – так и они боятся! После Сталинграда-то! Так пусть и бегут с Кавказа бегом, зимой, заместо правильного отступления. Если их подогнать хорошенько маневром на Ростов, – побегут, никуда не денутся. Послать абы кого, можно даже без вооружения, лишь бы с воздуха выглядели колонной на марше. Побегут уже после окружения итальянцев с румынами, а уж если сделать этакий выпад на Ростов и дальше к Азову, то начнется настоящий драп. Такой, что останется от них в конце треть, да еще без тылов и тяжелого вооружения. Будет у нас и знак, – сдались немцы под Сталинградом, тридцать три дивизии! – и дело, потому как весь южный фланг у них – рухнет разом, они даже не успеют прикрыться Днепром. Ну, а уж если их удастся прищучить на Кавказе…

Он как-то по-женски развел руками и сел без особых церемоний. Ему не сделали замечания. Похоже, его невежливости вообще никто не заметил. В помещении воцарилось тяжелое молчание.

– Так. Больше никто не желает высказаться? Нэт? Тогда я скажу. Ми могли бы поддержать предложение товарища Ворошилова, если он скажет, кто может организовать эту его дэмонстрацию? Или он предложит… свою кандыдатуру?

– А я, – с достоинством сказал старый маршал, – человек военный. И о партийной дисциплине тоже не забываю. Скажут, – так пойду в степь. Только полагаю, что здесь нужен военачальник с особым опытом и складом, умеющий быстро мобилизовывать гражданское и прочее население и превращать его в войска. Поэтому лучшей кандидатурой считаю, конечно, генерала армии Апанасенко.

– Кто еще? Иосиф Родионович нужен нам… на своем месте.

– Боюсь встретить непонимание, товарищ Верховный Главнокомандующий, а только я считаю, что в этом сложном, требующем незаурядных организаторских способностей деле обязательно должен участвовать товарищ Хрущев.

– Хорошо. Ми тут посоветуемся и примем решение. Все свободны. Товарищ Жюков – задержитесь нэнадолго.

*«Великая Германия», вопреки довольно широко распространенному мнению не относилась к СС. Элитная часть вермахта. Является своего рода индикатором того, чем на самом деле, в ТР, была операция «Марс». В СССР о ней помалкивали, т.к. победой это назвать невозможно. В раннем постсоветском периоде был распространен черный миф о том, как Жуков гнал людей на убой, по снегу на пулеметы толпами, а немцы только постреливали, не неся никаких потерь. Так вот, в ходе «Марса» эта элитная дивизия играла роль пожарной команды, затыкала бреши около десяти раз, и потеряла почти половину списочного состава: немцы тоже не слишком-то хвастают ходом той битвы, во время которой не раз находились на грани катастрофы.

– Когда прикажете приступать… к подготовке операции?

– А ти еще нэ приступил? Тогда вчера, Никита. Вчера.

Для того, чтобы добиться цели демарша, нужно было, чтобы немцы, как бы они ни были напуганы катастрофой под Сталинградом и не имеющим конца, затянувшимся ужасом, кризисом на грани катастрофы на центральном участке фронта, все-таки поверили в грандиозную мистификацию. Даже если допустить, что разведка немцев в таких условиях будет неизбежно поверхностной, это обозначало, что колонна должна быть достаточно масштабной. Она должна двигаться со скоростью, которая создавала бы по крайней мере видимость потенциальной угрозы. Там должна быть какая-никакая техника, поскольку без этого толпу попросту не воспримут всерьез, а уж это сверху было проверить легче всего. В отличие от всего прочего. Машин – не дадут, на это был сделан более, чем прозрачный намек. И это слишком понятно, потому что грузовики были нужны позарез везде, а на центральном участке фронта – этот самый «позарез» был тройным.

Вошедшие в раж войска двух фронтов, кажется, поняли смысл жизни: «чем быстрее рвешься вперед, тем меньшее сопротивление тебе оказывают, тем больше шансов остаться в живых Лично У Тебя» – и поэтому спешили, чтобы как можно дольше сохранить состояние «чистого» прорыва. Но при этом их было явно маловато, для того, чтобы воевать «по науке», местность не способствовала быстрому продвижению, тылы неизбежно отставали, а люди – уставали сверх человеческих возможностей. Засыпали за рулем или рычагами, просыпаясь от того, что въехали во впереди идущую машину или в ствол дерева. Засыпали на ходу, убредая в сторону, и замерзали, если их не успевали заметить такие же бедолаги, бредущие рядом. Случалось, правда, нечасто, и совсем страшное: боец молча падал и умирал, как будто в него попала пуля.

Единственным выходом тут было то, что составляет самый принцип фехтования: острие шпаги – всего лишь сияющая точка, но застилает непроницаемой завесой все пространство, ее не обойти и от нее не загородиться, в ней сфокусирована вся жизнь и вся смерть, что разлиты в мире. От этой точки уходят, уворачиваются, отступают всем, таким громоздким и инертным, телом, ее отбивают, используя всю силу рук. Поэтому из основных сил формировали подвижные соединения смешанного состава, отдавали им все, потребное для боя, и они неслись вперед со стремительностью того самого острия шпаги, чтобы не нарваться на лезвие такого же боевого соединения, а пронзить мягкую плоть спешащих в походном порядке к прорыву резервов, штабных колонн, тыловых частей, обозов, ремонтных баз. Основные силы спешили вдогонку, заполняя захваченные плацдармы, поспешно, но все-таки недостаточно быстро накапливая материалы и силы на то, чтобы либо – пополнить и снабдить ударные части, либо – выделить новые вдогонку – или взамен предыдущим. Царство, конечно, небесное. Такой способ боя вообще очень хорошо выражает русское: «Пан или пропал». Либо – успех, либо полная гибель. За эти страшные недели и генералы, и солдаты научились не то, что понимать, а прямо-таки чувствовать: остановишься – и через четыре-пять часов упрешься в оборону, которой не было еще вот только что, остановишься еще дольше, – и оборона уплотнится, сделавшись непробиваемой, остановишься намертво, – и не выживешь, потому что уже на тебя обрушится удар с той стороны, с какой будет угодно Вражине. У которого, кстати сказать, здесь и сил-то, в общем, побольше. И не столько разум даже, сколько это самое чутье порождало тактику, как нечто насущно-необходимое и вполне естественное, очевидное. И все чувствовали, и почти все понимали, что долго такое продолжаться не может, и поэтому оттягивали миг неизбежной неудачи особенно отчаянно. Справедливости ради надо сказать, – практически с первых дней отчаянные выпады подвижных конно-механизированных групп оказывались подозрительно успешными, как будто командование действовало по-настоящему навзрячь. То обстоятельство, что за облаками днем и ночью, изредка сменяя друг друга, кружили огромные, медлительные, почти бесшумные «Т – 6», которых теперь в распоряжении двух фронтов было теперь аж восемь штук вместо прежних двух, было известно только фронтовому командованию…

Кто-то изрек некогда: танковые части, – не острие, пробивающее панцирь. Они яд, который впрыскивают в открытую рану. В этом есть своя мудрость, но так бывает редко и совсем, совсем недолго, потому что на самом деле танковые части без артиллерии и, главное, хорошей (и хорошо «осаперенной») пехоты долго не живут.

Поэтому все, что было способно мало-мальски поспевать за танками, ценилось на центральном участке фронта не то, что на вес золота, а прямо-таки на вес жизни.

Так что взять их неоткуда, и не дадут. В той коллекции сложностей, что сложилась в голове прямо сейчас, навскидку, присутствовала также проблема «накормить», – а то попросту не дойдут. Зато не было проблемы «вооружить», поскольку оружия этой большой Непервомайской демонстрации не полагалось прямо-таки по статусу. Ай, Климушка, сукин сын! Нечего сказать – удружил, мерзавец! Ну не может быть, чтоб он это все сам! Молчал-молчал, сопел себе в две дырки, ни во что не вникая, – да и высказался вдруг? Так не бывает! Провалиться на этом месте, если дело обошлось без негодяя Берия… А что, если и его замазать в это дело? А чего терять? Либо – не откажет, и все будет в порядке, либо – откажет, и тогда окажется виноват. Ничего, Лавруша, не мне одному прыгать, ты у меня тоже попрыгаешь, запомнишь, каково подлянки-то кидать! Но это с людьми. А со всем остальным как?

Прототип IV: образца 36 года.

Теперь он привлекал к делу Карину и в тех случаях, когда приходилось делать что-то новое. Она неизменно справлялась, если только полученное от него задание было более-менее определенным. Сейчас, получив вроде бы нереальное задание удвоить производство, он, на самом деле, мог бы пойти простым путем: набрать еще девчонок-закладчиц и увеличить количество емкостей. Это, кстати, было вполне реально, первые его подручные, те, что исподволь становились Старой Гвардией, неоднократно докладывали: просятся, – но он неизменно отмалчивался. Чутье, отчасти данное ему подросшей Инструкцией, или Инструкция, подросшая за счет невыразимого словами опыта, не позволили ему идти по пути наименьшего сопротивления, как будто намекая: главное – это чтобы как можно меньше зависело от наличия квалифицированных рабочих. Наступит время, придет пора и для призыва, уже по-настоящему массового, вот тогда-то и скажется по-настоящему то, что он придумает и сделает сейчас.

Так что пока он решил сделать оснастку, которая умела бы точно отмерять, чтоб вот этого – столько, а этого (тогда) столько, а вот этого – полстолько. Поначалу задача показалась ему несложной, он даже представил себе, – хотя и знал наперед, что это глупость, и на самом деле все будет по-другому, – как сразу множество автоматических пипеток одновременно ныряют во все нужные емкости сразу, и забирают ровно столько, сколько нужно, в зависимости от конкретной закладки, да… Вот только соотношение веществ в зависимости от объема менялось. То, что по-научному называлось зависимость, носило нелинейный характер. По сложившейся привычке Саня, когда головы не хватало, привлек к решению задачи руки. А еще – грешный свой язык, и гондобил что-то, бормоча себе под нос бессвязные, бессмысленные речи. Тот, кто плохо его знал, мог бы решить, что Саня, наконец, рехнулся на почве исполнительской дисциплины, но те, кому надо, знали его неплохо.

– Херней страдаешь, – вежливо обратился к нему Владимир Яковлевич, которому донесли о происходящем в подробностях и красках, чуть только не повизгивая от радостного возбуждения, – Саня? Чей-то тут у тебя?