Проходящий сквозь стены

Он сделал пасс мизинцем. Меня ухватило за шкирку и поволокло. Отпустило возле кофейного столика. Чувствуя спиной и особенно тем, что ниже спины его бешеный взгляд, я наплескал полстакана бледно-жёлтого одесского «Борисфена», выхлебал в три глотка, заел подсохшим пересолённым сыром. Ну, пикант, блин. Андеграунд от гастрономии.

– Керосин и мыло, – морщась, сообщил я и, как давеча, икнул.

– Другого не достоин, – презрительно ответствовал Сулейман. – Теперь говори.

– Там была ламия. Понимаете, эта тварь, с которой китайчонок базарил, была ламия!

Разумеется, как мой обличительный тон, так и прокурорская поза не оказали на него желаемого действия. Он равнодушно поинтересовался:

– Так что? Хочешь, чтобы я схватился за голову и закричал «ай беда, не может быть»? Что-с? А? Да не мычи ты!

– А если хочу?

– А облезешь, – удовлетворённо сказал он. – Ну, хорошо. К твоему сведению: добрая… хотя какая ещё доброта? доброты-то там как раз в помине нет… короче говоря, минимум треть трансвеститов – люди-змеи. Ты разве не знал? А кто преимущественно работает на станциях переливания крови – это тебе тоже надо рассказать? А пожарные? Проводники в общих и плацкартных вагонах поездов дальнего следования? Механики на металлургических предприятиях?

Я ошалело хлопал глазами. Пожарные, проводники… ладно. Механики-то тут при чём? У меня отчим – главный механик на «Императрицынском Алюминии». Обыкновенный, вроде, дядька. Да нет, точно обыкновенный. Трубку курит. Стихи пописывает. Вполне приличные, надо отметить, стихи. «Мой личный ангел в облаке промёрзлом не отрывает взгляда от земли: считает он не выпавшие звёзды – он караулит промахи мои…»[8 - Евгений Журавлёв.] А ещё футбол любит, водку, матушку мою… хм. Матушку?.. Хм!

– Всё, нету у меня больше времени заниматься просветительством среди олухов, – отрезал Сулейман, прерывая мои размышления. – Выкладывай. Начни с главного.

Главным я резонно посчитал диалог Джулии и Сю Линя. С него и начал. Дословно. По ролям.

Феноменальная, бритвенной остроты память – это ещё одна фишка, позволяющая мне работать частным детективом. Без неё я, при всей своей неординарности, мало чего стою. Невозможность проносить сквозь стены документы, видео– и аудиозаписи оставляет комбинатору, претендующему на роль классного шпиона, едва ли не единственный путь быть востребованным. Уметь впитывать информацию. Концентрируясь не на толковании или понимании увиденного и услышанного, а лишь на запоминании. Абсолютном. От и до. Без купюр и без искажений. Развитию этой способности я обязан безусловно и исключительно Сулейману. Он бился со мной несколько месяцев, применяя собственную, мучительную для меня (кажется, для него самого тоже) методу и достиг-таки потребного результата. В сущности, я – воплощённый Джонни-мнемоник из одноимённого рассказа Гибсона.

Выслушав меня, а я рассказал ему всё, не скрывая даже своего контакта с Макошевыми отроковицами и рыжеволосой щучкой, шеф пришёл в ярость. Не произнеся ни слова, он схватил мундштук кальяна и с ожесточением к нему присосался. Минут пятнадцать слышалось лишь хлюпающее побулькивание и хрипение в недрах экзотического курительного прибора да сдавленный полустон-полурык ифрита.

Потом он длинно сплюнул прямо на ковер и просипел:

– Ты хорошо разобрал, что узкоглазый сказал подыхая? Повтори ещё раз.

– Чо.

– «Чо» по-китайски – жопа! – взревел Сулейман, решивший, что я тупо его переспрашиваю, вместо того, чтобы чётко и быстро отвечать. Зазвенела упавшая коньячная бутылка. В горле у ифрита страшно клёкотало. Я попятился. Шеф, заметив мой ужас, сделал рукой движение, будто ловил муху. «Борисфен» встал на место. Клёкот утих до еле слышимого побулькивания. Задушевным, но реверберирующим от приглушаемой ярости голосом, он проговорил: – Кончай тормозить, Паша. Какого хрена этот несчастный вякнул перед тем, как окончательно загнулся?

– Чо, – повторил я. И добавил, выстраивая фразу в нарочито казенном стиле: – Именно на это коротенькое слово истратил последние силы удушаемый Сю Линь.

Не знаю, можно ли было из столь ничтожной информации извлечь хоть что-нибудь полезное, но, видно, что-то нашлось. Сулейман погрозил мне кулаком и снова впился в кальян, ожесточённо морща лоб. Минут через пять, когда слушать насморочное похрюкивание экзотического курительного приспособления стало окончательно невмоготу, я осторожно спросил:

– Это война?

Шеф посмотрел сквозь меня затуманенными, абсолютно слепыми глазами.

– Оборотни ночью охотятся. Как понимаешь, не в человечьем обличье. Господин Мяо узнает о гибели племянника только утром, а то и к завтрашнему вечеру. Впрочем, это абсолютно неважно, когда он узнает. Он хоть и зверь наполовину, но ведь не носорог какой-нибудь безмозглый, а лис. Значит, хитрец, умница, дипломат и понимает, что смерть одного человека – тем более человека! – чаще всего не стоит большой кровопролитной свары, в которой погибнут многие. Утверждать не могу, но надеюсь, что он сумеет пустить дело по бескровному пути. Зато, если первыми проведают друзья китайчонка… Люди, понимаешь? Самые жестокие и безрассудные твари на свете, – вот тогда…

* * *

Злодейская роль человечества в судьбах мира – любимый конёк Сулеймана. «Человечество! – восклицает он, вторя Ницше. – Была ли ещё более гнусная карга среди всех старух? Нет, мы не любим человечества». Разглагольствовать об императивной порочности «отродья обезьян» он способен не часами даже – сутками. Фактов, подтверждающих собственную правоту, он приводит кошмарное количество, и фактов по-настоящему впечатляющих. Собственно, красочные и многословные описания ужасов геноцида, совершённого некогда людьми по отношению к не-людям (в подавляющей массе бесплотным элементалям, чья жизнедеятельность основана на колебаниях тонких энергий – одним словом, духам и демонам) составляют львиную долю его рассказов. У него даже термин имеется: «Обуздание». Причем слово это имеет для него то же смысловое наполнение, что для индейцев – конкиста, для африканцев – апартеид, для евреев – холокост. Спорить с ним, опираясь на книжный опыт, бесполезно. Опыт Сулеймана – личный.

Нечеловеческих цивилизаций, уникальных, самобытных и блестящих было в истории Земли – пропасть. Причём существовали они параллельно и, хотя мелкие стычки случались, в основном мирно. Казалось, так будет всегда. Но сроку идиллии было отпущено всего-то сорок сороков благодатных веков. Начало Обуздания было неторопливым, затянутым и пришлось на седьмое тысячелетие до новой эры. Вероломное человечество, воспринимавшееся прежними хозяевами планеты примерно так же, как нами сейчас воспринимаются обезьяны (не человекообразные даже, а мартышки), – то есть с улыбкой, и довольно приязненной, – вместо ответной улыбки однажды ощерилось по-волчьи. После чего вдруг выяснилось, что бороться с расплодившимися приматами уже поздно. Люди – хитростью, обманом, лестью и тому подобными предосудительными способами – выведали тайну жизненной энергии всей этой своры демонических протокультур и принялись планомерно бедняжек уничтожать. Стравливать доверчивых и наивных духов друг с другом, заточать в бутылки под свинцовые печати, приковывать чарами к каменным и деревянным болванам или просто развеивать топорно составленными, но необоримо мощными заклятиями.

В пятом тысячелетии до новой эры случился первый пик Обуздания, в третьем – второй, он же последний. Спохватившееся и существенно уже поредевшее бесовское население бросилось служить людям, осознав, что служение – единственно возможный способ выжить. Отныне и во веки веков. Однако беда состояла в том, что служить неуравновешенным и непоследовательным в своих желаниях млекопитающим оказалось чертовски трудно. В результате к настоящему времени на планете почти не осталось тех, кто считался прежде царями (а вернее, князьками, раз уж были их десятки видов) природы. И, главное, кто остался-то? Коллаборационисты, очеловечившиеся до полной потери самоуважения. Рабы, наподобие Сулеймана, появившиеся на свет в поздние времена, уже под человеческой пятой. (Он – мой раб! ну не демагог ли?) Да выродки-мутанты вроде ламий и оборотней.

Конечно, присутствует ещё довольно обширная популяция чертенят, сородичей Жерарчика, но те вообще не нашего поля ягоды. Беженцы откуда-то извне. Может, с Луны. Может, из полости Земли. Или даже из Преисподней, о коей Данте Алигьери наврал почти всё, каковую Даниил Андреев изрядно приукрасил, и которую сами чертенята не помнят вовсе. Попросту не желают вспоминать, хоть ты их причащай. Настоящие духи-аборигены бесконечно их за это презирают. Сильней они способны презирать разве что самих себя. И если уж накатит на которого раскаянье, то считай – всё, каюк. Сгинет, точно муха от дихлофоса.

Сулейман наш как раз из таковских, совестливых и давно бы уж зачах, но есть у него идея фикс. Мысль, позволяющая жить среди людей. Когда-нибудь придёт на смену человечеству другая цивилизация. Новая, страшная, ещё более беспринципная и беспощадная.

«Надеюсь, не скоро», – заметил как-то раз я, а он мне возразил: «О, не будь так беспечен. Возможно, это случится при твоей жизни. И тогда ты проклянешь матушку за то, что она не избавилась от плода в первый месяц беременности, как проклял свою предтечу я. Или не проклянешь. Если сможешь удовольствоваться ролью лакея. Опять же, подобно мне». – «Позвольте, Сулейман-ага, но кто же претендент на замещение должности восседающего на троне? – в запале съязвил я, оскорбившись намеком на предрасположенность к лакейству. – Не вижу достойных кандидатов. Разве что искусственный интеллект? Разумный компьютер, “Массачусетский кошмар”? Монстр, уничтожить которого можно одним поворотом рубильника? Не боюсь. Ну, не боюсь, и всё». – «Когда Господь хочет наказать зайца, он дает ему храбрость», – заметил Сулейман. Трехтомник афоризмов шеф помнит наизусть.

* * *

Сегодня, впрочем, он был потрясающе краток.

– …Тогда жёлтые братья не остановятся ни перед чем. Примутся громить «Скарапею» и резать по всему городу трансвеститов, гомосексуалистов, просто ярко одетых шлюх. Без разбору, ламия – не ламия. Ш-шайтан, придется попотеть!

Враз почувствовав себя лишним, я спросил:

– Мне, наверное, лучше уйти?

– Никуда ты не пойдёшь, – не терпящим возражений тоном проговорил Сулейман. – Заночуешь здесь, в приемной. Диван, конечно короток, ну да кресло подставишь. Не кисейная барышня. Всё, исчезни!

Спать хотелось зверски. Приходилось буквально держать веки пальцами, чтобы не закрывались. Я даже не стал раздеваться. Повалился на кушетку и подтянул колени к груди.

– Червлёна масть! – взвыл я через полчаса – изнурительных, бесконечно-долгих полчаса, совершенно ошалев от поворотов с боку на бок, вывихивающего челюсти зевания и тщетных попыток счесть беленьких барашков, сигающих через заборчик. – Что со мной происходит?

Зря я, конечно, завывал. Ничего удивительного во внезапной бессоннице не было. Попробуйте-ка заснуть, когда, стоит зажмуриться, появляются перед вами никакие не барашки – появляется налитое кровью лицо Сю Линя и его бешено дёргающиеся ноги. Когда в ушах звучит отвратительный хруст ломающихся костей. А настороженно шипящий «кто там?» Джулия с бутылкой подползает, подползает, подползает… Когда, наконец, под боком грохочет жуткий голос раздосадованного ифрита, ругающегося на множестве языков (из которых не все человеческие) со множеством разномастных собеседников. Следует также учесть, что собеседники находятся отнюдь не в его кабинете, а телефонной связи, как я уже замечал, Сулейман не признает. Да и глотки у диспутантов как на подбор: не то, что луженые – кевларовые.

К тому же диванчик, действительно, оказался короток. Я придвинул к нему кресло, после чего смог вытянуть ноги, вот только поза при этом всё равно получалась исключительно неудобной. Вдобавок меня посетила догадка, что на диванчике этом преимущественно сидят.

Пыльные оконные портьеры на роль белья не годились однозначно, пришлось воспользоваться писчей бумагой с секретарского стола. Чудного качества лощёные листы под щекой скользили, расползались как живые, и – самое жуткое! – были ароматизированы. Еле заметно пахли жасмином. Тем самым жасмином, что приводил меня с недавнего времени в неукротимую ярость. Воспоминания о круизе, совершённом по ночному городу в компании страстной до безумия щучки были ещё слишком свежи и болезненны. Серьёзно, болезненны.

Комедия, ей-богу.

Мне, однако ж, было не до смеху. Беспощадно растерзав в клочья все запасы чистой бумаги, до которых можно было добраться, я запихнул корзину с обрывками в самый дальний угол и слегка успокоился. Презрев брезгливость (ну, не голыми же задами, в конце-то концов, сюда садятся), лёг и стал размышлять.

Убийство китайца – вот что меня волновало. Никчёмное, полностью бесполезное. Джулии было вполне достаточно его поучить. Прихватить покрепче да растолковать, стуча кончиком хвоста по лбу, что он конкретно не прав, что ему здесь не провинция Ляонин. И прежде чем разевать пасть на большой кусок с чужого стола, следует хотя бы измерить диаметр собственного пищевода. Потому что крупные куски имеют обыкновение вставать у жадных дураков поперек глотки. А, объяснив, снять с него портки, хорошенько выдрать да и отпустить голожопого на все восемь сторон света. Господин Мяо только поблагодарил бы ламий за такую полезную услугу. Вместо этого – очень серьёзный повод для очень серьёзного конфликта. Ergo? Конфликт ламиям не страшен. Возможно даже, он для них желателен. А поскольку люди-змеи о притязаниях Сю Линя были осведомлены давно (в отличие от господина Мяо), то и времени для основательной подготовки к любым действиям противной стороны было у них достаточно. Так что, скорей всего, не шлюх и трансвеститов сейчас на улицах режут, а китайцев душат да лисиц за городом собаками травят.

Понимает ли это шеф? Безусловно. Значит, чем он теперь занят? Правильно, демонстрацией пылкой любви и лояльности аспидам. Иначе говоря, сдаёт змеям-горынычам господина Мяо. С потрохами сдаёт. И сколь это ни подло, но – правильно. Политически правильно. Единственно правильно. Иначе потроха полетят из нас, его смертных подчинённых.

Ненавижу политику!

Проворочавшись ещё часа полтора, я поднялся с твердым намерением свалить. Заколебало, домой хочу. К любвеобильным молодоженам и соседу с рычащими трубами. Тем более, трубы ему должны были починить.

Выходить я не боялся. Ну, почти не боялся. Если Сулейман добился взаимопонимания с ламиями, мне ничего не грозит. Ну а если до сих пор не сумел, значит, договориться вряд ли вообще получится. И тогда остаётся уповать только на милость божью.

Что же касается его запрета… В гробу я видал его запреты. Что он мне – папа?

Дверь оказалась запертой. Барашек замка не проворачивался, как будто внутри всё превратилось в монолит. Так же надежно были закрыты ящики секретарского стола, где я надеялся отыскать какие-нибудь таблетки. Снотворное, успокоительное, аспирин, наконец. Окно вообще не имело ни ручек, ни защёлок. Сейф… С сейфом понятно.

Пытаться лезть напролом, как положено комбинатору? Бессмысленно. Во-первых, не такие ослы на этой лужайке пасутся, чтобы упустить из виду существование ловкачей вроде меня. Все стены, двери и даже оконные стёкла армированы медной мелкоячеистой сеткой, сквозь которую пропущен слабый электрический ток. Асинхронный. Насколько мне известно, действует это простенькое устройство при контакте с нашим братом наподобие мясорубки. Каких-нибудь двенадцати вольт вполне достаточно, чтоб за долю секунды превратить организм диффундирующего комбинатора в беспорядочный набор молекул. В прах и пепел, из которого уже ни один волшебник, будь он хоть прославленным «живым божеством» Саид-Бабой[9 - Саид-Баба – знаменитый индийский маг, прославившийся «творением» из пепла множества различных предметов.], не сотворит чего-либо путного. Во-вторых, я был так измотан последними событиями, что не сумел бы, наверное, продраться и сквозь мокрый газетный лист.