Вся эта жизнь. Рассказы

«Потом, – сказала она, – давай сначала выпьем. До дна»

И они выпили. До дна.

«Хочешь торт?» – спросил он и, не дожидаясь ответа, потянулся за ее тарелкой.

«Нет, оставь, – сказала она. – А я видела, как ты вчера на улице целовался с какой-то девицей. А она ничего…»

«Извини, я давно уже хотел тебе сказать, что нам надо расстаться…»

«Почему? Я тебе не подхожу?»

«Конечно, подходишь, но, понимаешь, ведь я дал тебе все, что ты хотела, и теперь ты сама можешь устраивать свою жизнь…»

«А тебе не приходило в голову, что это решать мне?»

«Ну, извини. И, все же, нам надо расстаться!»

«Конечно, конечно. Подожди еще минутку»

«Господи, да хоть час!»

«Нет, час – это много»

Возникла пауза, которую она нарушила, спросив:

«Я говорила тебе, что работаю медсестрой?»

«Но ты же говорила, что в редакции женского журнала…»

«Иначе ты сбежал бы от меня еще раньше!»

«Не говори так! Мне с тобой было очень хорошо!»

«Мне тоже, – ответила она, пытливо всматриваясь в его лицо. – Ты помнишь, однажды я сказала, что люблю тебя больше жизни?»

«Помню…» – неуверенно ответил он одними губами, потянув руку к горлу, застыв лицом и вытаращив глаза.

Она, отстранившись, с жадным ученым любопытством следила, как сползает с любимого лица благодушная маска, обнаруживая незнакомую, отталкивающую личину, как становятся чужими изуродованные ужасом черты. С него будто стерли беззаботный клоунский грим, будто на вновь обнаруженной картине неизвестного художника семнадцатого века реставратор с изумлением отмыл изображение горгоны Медузы. Что и говорить, ее эксперимент, пунцовый и скоротечный, не добавил ему благости.

И когда он, некрасиво захрипев, откинулся на спинку дивана, она закончила свою мысль, добавив:

«Твоей жизни, любимый…»

После, убедившись, что все кончено и его путешествие началось, она лунатическим движением взяла бокалы и, шаркая подошвами шлепанцев, которые в свое время так пришлись ей по душе, направилась на кухню, где мертвыми руками вымыла их и протерла. По пути в буфет один из бокалов коснулся другого и отозвался коротким грустным вздохом.

Она вышла в прихожую, и прежде чем покинуть, оглядела ее протяжным взглядом, задержавшись на низеньком столике, куда еще совсем недавно кидала сумочку, перед тем как броситься ему на шею…

Вся эта жизнь

Было это в один из первых дней Нового года.

Еще в углу мерцала елка, храня под широкой юбкой скудные запасы лесного духа, еще мандаринами пахли пальцы, а в холодильнике тихо портились остатки праздничного стола; еще неистовыми заклинаниями пенились пожелания счастья, а сны не обрывались механическим усердием будильника, еще не надоели праздношатающиеся друзья, и пар от кипящих и шипящих сковородок теснился и оседал на кухонном окне. И хотя помолодевшая душа все еще пребывала в гостях у сказки, но голоса телеведущих уже теряли праздничный задор, а трезвеющая голова нет-нет, да и примеряла на себя долгополую шляпу будущих забот.

Днем низкое солнце, как красный футбольный мяч катилось вдоль бровки голубого морозного неба, и если встать к окну и заслониться от него ладонью, то можно было скопить в ней робкое тепло его тлеющих лучей. Вечером молодой месяц деревенским гармонистом выходил к звездам на гуляние, истошно и празднично кривлялся, оглашая серебряным тенорком окрестности, а исчерпав репертуар, уступал место солнцу, прятался в дальний угол неба и бледнел там от зависти.

В один из этих дней они брели вдвоем по безлюдному парку, и сизое тепло дыхания обволакивало ее румяные щеки. Кривые и черные, словно ложь деревья плыли над их головами, и голубые осколки неба сыпались на них сверху. Оттуда же на снег падали черные тряпки и превращались в мерзнущих ворон. И тогда она, зябко поведя норкой в их сторону, вдруг сказала:

– Господи! Я такая же несчастная, как эти вороны!

Хотя, нет. Это были не те слова. Те, другие, она сказала потом. Весной. В конце марта.

Было раннее утро, за окном металась испуганная сырая метель. По неясным причинам весна не торопилась согреть божий свет, и метель в поисках тепла забиралась озябшими извилистыми пальцами в приоткрытую форточку, шарила по занавеске, шевелила шторами. Вместе с ней в комнату проникали влажные запахи и осторожные звуки первых признаков пробуждения.

Они были близки этой ночью. Гуляли среди райских кущ, ласкали набухшие почки желаний, пробовали запретные плоды ранних сортов. Гуляли долго, но он, как это обычно случалось с ним по субботам, когда ему доводилось быть дома, все равно проснулся рано и лежал, прислушиваясь к монотонному бормотанию капели и замечая, как крепнет и проступает, словно ее тело сквозь раздвинутые полы халата, узкий свет полосы между шторами. Во сне она повернулась к нему, подставив лицо наступающему дню. Он затаился и глядел на это бледное, слегка откинутое лицо, которое он целовал совсем недавно, на приоткрытые губы, которые принадлежали ему этой ночью, на отлетевшие назад волосы, запахом которых так любил тешить обоняние, на трогательный кулачок возле щеки, на голое плечико, выбившееся из-под одеяла. Он глядел на нее с нежностью и неведомым страхом, готовый тут же, если она вдруг проснется, закрыть глаза, чтобы спрятать от нее такие несвойственные ему слабости. Мало-помалу он задремал и снова проснулся, когда она зашевелилась. Не подавая вида, прислушивался, как она возится, расставаясь со сном, пока, наконец, она не потянулась сладко и доверчиво, как кошка. Тогда он тоже открыл глаза и потянулся к ней голодными губами…

Потом они сидели на кухне и завтракали, и он пытался взбодрить невыспавшееся сердце крепким кофе. Подобрав рукава темно-розового халата и обнажив перламутровые запястья, она подливала ему кофе, держа тонкими пальцами хрупкий, как раковина кофейник и придерживая другой рукой крышку. Наполнив чашку черной жидкостью, она подняла на него янтарные глаза и сказала:

– А ты, кажется, влюбился в меня! Вот уж не ожидала! Ведь мы же с тобой договорились! Или ты забыл?

Хотя нет. Это были не те слова. Те, другие, были позже. Летом. В конце июня.

Они собирались в лес, где она так любила бывать. Все утро, пока они собирались, она порхала по квартире, напевала, тормошила его, торопила, забавлялась его неспешностью и, наконец, объявила, что с сегодняшнего дня кажется любит его окончательно и бесповоротно. Он был невозмутим, собирался основательно и неторопливо, при новости о том, что любим улыбнулся, поймал ее за руку, притянул и поцеловал. Обоих охватила сладкая истома. В машине она притихла, сидела вжавшись в кресло, на все вопросы отвечала невпопад, и вдруг, уже за городом, расплакалась. Он немедленно остановил машину, перегнулся к ней и стал утешать, совершенно сбитый с толку. Она тонкими руками обхватила его могучую шею, уткнулась головой пониже плеча и всхлипывала, как маленькая. Зеленая тень придорожной полосы падала на них справа. Слева же, обдавая насмешливым воем, проносилась толстокожая коррида, и от этого их машина подрагивала.

Они приехали в лес. К этому времени она уже успокоилась, но была безучастна и тиха. Глаза у нее припухли, лицо съежилось. Он, съехав с проселка, спрятал машину под развесистую ель, захлопотал, неловко засюсюкал, стал вытаскивать вещи, в спешке несколько раз смешно споткнулся о корни. Она стояла в стороне, не вмешиваясь. Потом поднялась на усыпанный иголками и шишками пригорок и уставилась вдаль. Позади нее сосны-великаны в блестящих рыжих доспехах осторожно качали головами, шептались о чем-то, поглядывая себе под ноги.

Постепенно она разошлась, раздышалась, разговорилась. Он уложил в корзину пару яблок с бананами и бутылку с водой, и они спустились по заросшему склону в ложбину, где калиброванные ели проросли сквозь толстое одеяло мха – неисправимого чистюлю, невыразимо благоухающего и неотразимо привлекательного, как грех. Здесь, у подножия склона, поросшего ландышем и земляникой, среди спутанной травы толкались и раздавали цветам свои жгучие поцелуи сонные пчелы, раскатисто гудели шмели, сновали жуки, муравьи и неведомые букашки, пытались кусаться комары, но как-то нехотя и неудачно. Нетронутые ветром, здесь под солнцем смешались в единый аромат десятки эссенций, сотни запахов, тысячи компонентов, миллионы выдохов, и этот аромат требовал только одного – люби!