Тантатива №2

«Ну и что?» – покраснел я, не имея ни малейшего понятия, о чем речь.

«А то, что она уже залететь может!» – важно сообщил Колька.

«Это как?» – покраснел я еще больше.

«А это когда вот так! – пошлепал Колька ладонью в торец кулака. Неприличный жест, давно мне знакомый, но с такой же мутной сутью, как и то, что он говорил. – Ты уже спермой стреляешь, у нее менструации, так что запросто…»

Все это было сказано серьезно, по-мужски, без дураков. А что если он, как и я видит картины предстоящего и таким неуклюжим образом хочет меня предупредить? Нет, нет, представить, что такое случится завтра или послезавтра невозможно! Если только лет этак через пять-шесть. Ну, так это и я могу предсказать.

«И что мне делать?» – смотрел я на него, красный как рак.

«Не кончай в нее, понял?» – словно открывая страшную тайну, понизил голос старший товарищ.

«Понял!» – бросил я, хотя ничего не понял и, охваченный душным стыдом, кинулся прочь.

На самом деле я не знал, как назвать то, что я чувствовал, бывая с ней. Знал только, что мне было хорошо, как ни с кем и никогда. Но назвать хотелось. Назвать запретным, заветным, сердечным словом, с которым я почувствовал бы себя взрослым. И я пошел на хитрость: к выпускному вечеру десятиклассников задумал разучить с Сонькой и ее подругами песню Битлз «She Loves You». Хитрость заключалась в том, чтобы на чужом языке спеть про любовь. Был уверен, она поймет.

Я пришел к знакомому десятикласснику и попросил найти слова песни. Будущий выпускник нашел, вручил мне и напутствовал:

«Молодец, чувак, давай, делай!»

Я расписал песню на три голоса, и мы под гитару приступили к тайным репетициям: кто знает, как отнесутся учителя к любовной песне в исполнении семиклассников. Репетируя, Сонька понимающе поглядывала на меня и улыбалась. Добившись подходящего звука, я сказал знакомому, что мы готовы. Один из его одноклассников взялся подыграть нам на пианино, другой – на балалайке-контрабасе, остальные, прослушав, вскочили и наградили нас звучными, одобрительными хлопками. Я охладил их восторги, сказав:

«Маруся не разрешит»

Марусей мы звали завуча Марью Федоровну.

«Ну, это мы еще посмотрим!» – хлопнули меня по плечу.

Маруся разрешила. Успех был оглушительный. Соньке я сказал:

«Вы молодцы. Вы спели лучше битлов»

«А знаешь, что мне в песне понравилось больше всего?» – улыбнулась Сонька.

«Что?»

«Припев» – со значением посмотрела она на меня и покраснела.

Так месяц за месяцем взрослея и наполняя дни нашей жизни крепнущей симпатией, с волнующим замиранием постигали мы на ощупь неведомую нам школу чувств. Каждый день был для нас значимым событием и, пережив их одно за другим, окончили мы восемь классов и перешли в девятый.

8

В начале лета мне исполнилось пятнадцать, и я по-прежнему был поставщиком плохих новостей. Правда, к этому времени я окончательно освоился. Мелкие не принимал в расчет, серьезные пытался по мере сил предотвращать. Но люди упрямы. Особенно те, кто считает себя умным. Они упрямее ослов и всегда себе назло. Разумеется, это не относилось к родным людям, куда теперь попала и Сонька. Только с ней получалась вот какая штука: жизнь ее словно разделилась на две – в первой она жила без меня, а во второй со мной. Предупреждения о событиях ее первой, сторонней жизни являлись мне также ясно, как и все остальные. Например, когда она в середине апреля семьдесят пятого года пожаловалась, что у нее побаливает живот, я сразу ей сказал, что это аппендицит и что придется его удалить. Она удивилась и сказала, что отец ей говорит то же самое. Через неделю аппендикс ей удалили. Я дважды побывал у нее в больнице, и во второй раз одна веселая тетка из их палаты встретила меня словами: «Глянь, Сонька, опять твой жених пришел!» Сонька покраснела, я тоже, и чтобы скрыть смущение стал рассказывать школьные новости. Она выслушала меня, а потом сказала, что на животе у нее теперь останется некрасивый шрам. «На животе – не на лице» – сказал я и ткнул пальцем в шрам у себя на левой скуле, куда заехал мне на тренировке шнуровкой один заполошный пацан, которого я после этого уложил одним ударом. Сонька грустно улыбнулась, и я очень серьезно спросил:

«Больно было?»

«Нет, – пробормотала она. – Наркоз…»

До конца мая я, пользуясь тем, что ей нельзя было носить тяжести, провожал ее до дома и нес ее портфель. Иногда она пыталась забрать его у меня, но я строго говорил: «Нет, тебе нельзя». В ответ она негромко возмущалась, спрашивала: «Ты что, все жизнь будешь вместо меня носить?». «Если надо будет, буду!» – отвечал я.

Что же касается второй ее жизни, то она была покрыта для меня непроглядным мраком. Как ни пытался я заглянуть в наш завтрашний день, память моя невозмутимо помалкивала. Вместо откровений – темнота и ровные потрескивания, словно слушаешь винил, на котором записана тишина. И это было хорошо: лучше полное неведение, чем плохие новости.

Лето накануне девятого класса превратилось для нас в сплошную разлуку. Сначала родители Соньки на весь июнь увезли ее на юг, а в начале июля меня с дедом должны были отправить в деревню – ту самую, где жили наши родственники и где меня, маленького, едва не забодала корова. В промежуток между Сонькиным приездом и моим отъездом уместились четыре драгоценных дня, и мы сполна воспользовались ими. Она рассказывала о море, о превратностях санаторного житья, о южных людях и пузатых мужиках, которые пялились на нее на переполненных пляжах, о том, как полезно проехать через полстраны и узнать, какая она разная и огромная. Впечатления переполняли ее, она по очереди их перебирала и вдруг хватала меня за руку, восклицала: «А самое интересное знаешь что?» и возвращалась назад, к недосказанному. Я слушал, не перебивая, и мне хотелось, чтобы это никогда не кончалось.

Мы успели побывать на пляже. Она предстала передо мной аллегорией нарождающейся женственности, и от нее было глаз не оторвать. Это о таких, как она старшие пацаны, провожая взглядом, вещали: «Она не идет, а пишет, а я читаю плохо, плохо!..» Мы искупались, нашли укромное место среди кустов, улеглись на песок, и она, указывая на свой плоский, смуглый живот, пожаловалась: «Гляди, какой ужасный шрамик…» Следуя приглашению, я приблизил к нему лицо, которое неожиданно налилось жаром. Мне вдруг стало душно, и я, плохо соображая, коснулся шрама губами, но тут же отдернул и посмотрел на Соньку. Она глядела на меня, и в ее глазах читалось одобрение. И тогда я стал целовать такой неуместный на ее гладком теле рубчик, а потом живот. Я скользил горячими губами по нежной коже, и Сонька молча ворошила мои волосы. Вдруг неподалеку раздались взрослые голоса, я отпрянул, и мы быстро сели. Некоторое время сидели, отводя глаза, потом встали и пошли в воду. Зайдя по грудь, я подхватил ее на руки. Она закрыла глаза, губы ее приоткрылись, и я осторожно припал к ним. Они ожили и ответили. Так мы и стояли, ласкаемые мелкой волной и горячим солнцем и не замечая не то что отдаленный пляжный гомон, но само время. Оторвавшись, я тихо произнес:

«Сонечка…»

«Мишенька… – с нежной улыбкой отозвалась она.

Возвращаясь на автобусе домой, мы переглядывались и улыбались. Вечером пошли в кино, и я весь сеанс не выпускал ее руку. Дойдя до ее дома, вошли в тихий подъезд и, не сговариваясь, потянулись друг к другу губами.

«Сонечка…» – шепнул я, оторвавшись через пару минут.

«Что…» – шепотом отозвалась она.

«Я не умею целоваться…»

«Я тоже…» – с тихим смешком призналась она.

«Но мне и так хорошо…»

«Мне тоже…»

Я шел домой и чувствовал себя внезапно и ужасно повзрослевшим. Но как же быть с аномалией в моем ставшем уже привычным ясновидении? И почему она касается только нас с Сонькой? Промолчать про наш первый поцелуй – это что, вызов или начало слепоты? И каково это – жить, не видя дальше собственного носа?

9

Забираясь в укромные места и целуясь до сладкой одури, мы провели вместе три дня. Запах ее волос и вкус ее губ дурманили мой рассудок, и на его место из глубины вздымалось нечто грозное, пугающее и безрассудное. Стараясь не доводить дело до греха, я отстранялся, отводя багровое лицо и шальные глаза. На четвертый день мы спрятались у нее дома. Целуясь, я оглаживал ее гибкое, податливое тело и не заметил, как впал в бесовской раж. Плохо соображая, я задрал ей сзади подол и принялся тискать то, что находилось пониже спины. Сонька оторвалась, ухватила меня за руки и скучным взрослым голосом сказала:

«Так дело не пойдет»

«Почему?» – спросил я, все еще плохо соображая.

«А ты не понимаешь?»

«Нет…»

«Тем хуже для тебя»

Она встала, одернула платье, и от нее вдруг повеяло холодом. Я вскочил и на всякий случай взмолился:

«Сонечка, прости, я больше так не буду!»

Не глядя на меня, она произнесла:

«Я сама виновата. Слишком много тебе позволила. Думала, ты рыцарь, а ты такой же как все»