Жизнь: вид сбоку

Гордость моя скомкана. Меня не Королева бросила, а жизнь. Мордой – в серый московский снег. В унылые спальные многоэтажки под низким небом Капотни. Капут мне. Здравствуй, Капотня! Я теперь твой житель навечно. Королева – не для меня. Для меня – Капотня, сегодня и завтра, и через тысячу лет, одна Капотня, будь она проклята!

Осознание чудовищной потери, упущенного – единственного в моей жизни – шанса, приходит медленно, но неотвратимо.

Я держался перед черным квадратом ее звонка, я хорохорился, когда увидел Дениса рядом с ней, я чуть не превратился в сухой и огнедышащий страшный завод. Я бежал с разбитой мордой несколько кварталов.

Я держался.

А сейчас мне не за что стало держаться. Пустота, вакуум, строгая определенность. Меня поставили на место. На мое место. В самом дальнем и пыльном углу мироздания. Строгая, очень строгая садистская определенность. Я склоняю голову перед этой определенностью, подчиняюсь ей, принимаю ее и, опустив плечи, сгорбившись и шаркая, бреду к остановке автобуса.

Как я похож на окружающих людей.

На всех этих нелепых советских граждан с авоськами и потухшими глазами.

Я смеялся над ними. Над их блеклой одеждой, зашуганными и одновременно агрессивными рожами, над их жирными женами и вялыми детьми. Я обзывал их «совками», подразумевая, что их удел – поглощать мусор. Производить бессмысленные, как и они сами, вещи, слушать фальшивую музыку, читать лживые книжки и произносить ничего не значащие ритуальные слова.

Теперь это все – мое.

Раз Королева не моя, то это – мое…

Я завидую моим юным друзьям, еще не нашедшим постоянной девушки. У них есть шанс, они еще смогут отыскать свою Королеву.

А я все, точно все…

Я сам виноват: упустил свое счастье, оказался недостоин, глуп, труслив и тщеславен. Я сам во всем виноват.

Мысль эта невыносима. Хочется плакать от обиды. Тупо сесть на серый снег и пускать слюни и сопли, тереть кулаками глаза, валяться в грязи, жрать землю…

Я стою на остановке, жду автобуса, ломаю ногти о холодные железные перила.

Только бы не расплакаться при всех!

Кусаю и так кровоточащие губы…

Не помогает ни хрена. Сейчас разрыдаюсь, упаду на самую нижнюю ступень позора – стану снова ребенком.

– Отчего ты плачешь, мальчик?

– Тетенька, меня девушка бросила-а-а!

Наконец подъезжает автобус. И слава богу, он, как и вчера, почти пустой.

Сажусь в самый темный и невидный угол, к окошку. Упираюсь лбом в покрытое изморозью стекло. Надо охладить голову, успокоиться нужно…

Не получается.

Первый шок прошел, тело расслабилось в удобном кресле, и я вспоминаю, что я собственно потерял. Не только любовь и будущее, не только гордость и самоуважение, не только лучшего друга.

Я потерял ТЕЛО.

Роскошное молодое тело, которым мечтали обладать все мужчины планеты Земля.

Я обладал, но больше оно мне не светит. Не греет, не ласкает, не подчиняется, не прогибается по моему хотению и сучьему велению. Не улыбается, не целует, не треплет мои волосы, не пахнет умопомрачительно, не пружинит под моими руками, не становится мягким и податливым от прикосновений, не, не, не, не, не…

Не к стеклу в инее прилепился мой лоб, а к плите раскаленной, и она разогревает мои мысли.

Я вспоминаю Королеву по частям. И внутренне оплакиваю каждую ее недоступную мне теперь, но такую невыносимо прекрасную часть. Как будто не одного человека потерял, а большую дружную семью. Ее губы – мои сестренки, светлая им память, ее грудь – мать моя любимая. Прощай, мама. Ее руки – мои проказливые братишки, ее волосы, кожа, ноги, дыхание – все они мне кто-то. Самые близкие, самые родные… Горе у меня, страшное горе, хороню я свою безвременно ушедшую семью в мерзлую мартовскую землю. Убили ее. Я сам ее убил. И нет мне ни милости, ни прощения. И никогда не будет.

Силы мои кончаются. Я больше не могу сдерживаться, хлюпаю носом и плачу…

– Сынок, – обращается ко мне сидящая через проход женщина, – что с тобой, кто-то обидел? Я вижу, и кровь у тебя из губы течет. На платок, вытри, не бойся ничего, сейчас к метро приедем, я сама с тобой в милицию пойду. Быстро найдут этих хулиганов. А то распоясались все, с этой перестройкой! Не плачь, на платок, вытрись…

О господи! Она – точь-в-точь та тетенька, что привиделась мне на остановке. Добрый законопослушный совок. Она потащит меня в милицию, и мы составим заявление. Так все совки поступают. В УВД Каширского района от такого-то такого-то: помогите, меня бросила Королева…

– Нет, нет, спасибо, – торопливо отвечаю я, – это не хулиганы, это я споткнулся просто, упал. Все в порядке, я не плачу, немного больно, вот и все.

– Да-а, вот из-за таких, как ты, страна и разваливается, демократия эта, гласность. Боитесь, не верите в советскую власть, а языками болтаете. Слушай, а может, ты и есть хулиган? Как его… неформал, вот! Все равно не отвертишься, я тебя сама в милицию отведу.

– Я формал, тетенька, я еще какой формал… Служу Советскому Союзу! Будь готов, всегда готов!

Я вскидываю руку в пионерском салюте и нагло улыбаюсь кровяным ртом. Ненависть на время придала мне сил. Совки боятся силы, чувствуют ее за версту, успокаиваются…

– Все ерничаете, – опасливо бормочет тетка, – ладно, ладно… – И затихает.

Нельзя здесь плакать, в этом агрессивно-послушном социуме нельзя проявлять слабость. Сожрут. Надо срочно что-то придумать. Снаружи меня жрет социум в виде тетки. Изнутри воспоминания о Королеве. Меня скоро не останется. Меня доедят. В голову ничего не лезет. Глаза опять на мокром месте. Очень жалко себя.

Внезапно я слышу голос своего троюродного брата. Разговор тот состоялся на каком-то семейном торжестве, полгода назад. Его тоже зовут Саша, он на пять лет старше меня и вообще отличный парень. Крутой, работает наперсточником на площади у трех вокзалов. Мы убежали с ним тайком курить на лестничную площадку. На половине сигареты, внимательно посмотрев на меня, он неожиданно заявил:

– Знаю отличный способ разлюбить телку. Верняк.

– Да куда мне, Сань, я и не полюбил еще.

– Полюбишь, сто процентов, скоро полюбишь, да так, что разлюбить захочешь.

– Ну и что за способ?

– Надо представить, как девка…

Предложенный им туалетный способ избавления от несчастной любви был известен мне с начальной школы. Но он так живописно и сочно рассказал о нем, с такими подробностями, что старый анекдот обрел новые целительные свойства. Почти перфоманс, концептуальное искусство. Последней убийственной виньеткой являлся выход из тубзика бывшего ангела чистой красоты, измученного жестоким и продолжительным поносом.

Ни за что на свете я не хотел бы воображать в таком ракурсе Королеву.

Но положение мое было отчаянным. Если бы не тетка рядом… Выхода не оставалось, и я представил.

Вот она идет в туалет, садится на белый фаянсовый стульчак, ее ноги чуть раздвинуты, она изгибается… О боже, она изгибается, да это же скульптура, роденовский мыслитель, высокое искусство… Нет, не то, не в ту сторону меня понесло. Ладно, Саня говорил, что испражнение не главное. Следующий этап… Она отматывает бумагу от рулона, еще больше изгибается и… боже мой, она опять изгибается! Сколько можно, я этого не вынесу… Хорошо… это тоже не главное, переходим к финалу. Королева идет на кухню, берет своими прелестными пальчиками сопливую грушу и ест ее. Сок течет по ее алым губкам и щечкам, сок капает на ее острую грудь в домашней маечке… Ну это вообще уже убийственная эротика. Эммануэль, Греческая смоковница, Тициан, в конце концов, фламандские мастера натюрморта… И я это все потерял? Какой же я м… ме… му… не мудрый человек! Я дебил конченый, лох чилийский, ничтожество. А-а-а-а-а-а-а, да будь оно все проклято, плевать на тетку, сейчас заплачу…

«Станция метро «Каширская», конечная остановка», – объявил водитель, чем спас меня от окончательного позора. С разбитым ртом и припухшими от слез глазами я вышел из автобуса на площадь перед метро.

Третья серия.