То, что вы хотели

И мотала головой.

* * *

Мать, забравшая Ванечку из детского сада, разбираться с ним не стала, велела сидеть и дожидаться отца в своей комнате. И он сидел в своей комнате, потом стоял в своей комнате, потом лежал в ней и даже прыгал. Это было хуже, чем тихий час. Время до прихода отца тянулось нестерпимо долго. И без того немаленькая вина за время ожидания разрослась и достигла масштабов вселенской катастрофы. К приходу отца мальчик был готов сознаться и повиниться в чем угодно. Родителям даже не пришлось его уговаривать. Как на духу, меньше чем за минуту он выпалил стыдную правду и скорбно замер, уронив на грудь свою непутевую головушку.

– Что ты сделал не так? – после долгой, разрывающей остатки души и сердца паузы, спросил отец.

Тихий отцовский голос действовал сильнее любого ора. Сильнее, чем мамины причитания. Вообще сильнее всего на свете. От шока мальчик вдруг понял, в чем его ошибка, и даже, запинаясь, попытался ее озвучить.

– Я… я… Нине Павловне… сама пришла… а ведь это я… – Говорить дальше сил не было, и он снова расплакался.

– Слава богу, – дав сыну отрыдаться, с облегчением произнес отец, – понял все-таки… Не ожидал, что мой сын вырастет в трусливого обманщика. Ну хоть понял…

Раскаяние несчастного Ванюши было настолько трогательным и искренним, насколько только может быть первое настоящее раскаяние. Смотреть на это было невыносимо. Родители, не выдержав душераздирающего зрелища, с двух сторон обняли бедного мальчика, и отец преувеличенно бодро скомандовал:

– Отставить слезы! Все еще можно исправить!

– Как? – не поверил Ванечка, но плакать перестал.

– Не как, а чем. Честностью.

– А что, так можно? – боясь поверить, но начиная уже осторожно надеяться на лучшее, спросил Ванюша. – Вот так можно все исправить – честностью?

– Да, можно, и это легко.

– Что мне надо сделать?

Ванюша был готов буквально на все. Если понадобится, он отдаст Маше все свои игрушки. И даже любимых пластиковых индейцев, привезенных папой с научного симпозиума в Белграде. К счастью, отец не потребовал от него таких жертв, но и помогать не стал, а просто сказал:

– Думай.

Ваня был очень сообразительным мальчиком, да и родители буквально подталкивали его к правильному решению. Поэтому размышлял он недолго. Набравшись храбрости и решив отныне всегда быть самым честным человеком в мире, он, чтобы не передумать, на одном дыхании выпалил:

– Надо завтра всем сказать, что это я предложил Машке трусы снять!

Родители синхронно кивнули. Мальчик облегченно выдохнул и впервые за этот долгий и трудный день улыбнулся.

* * *

Вечером от перевозбуждения Ванечка долго не мог заснуть, ворочался, представлял завтрашнее утро. Ужасался и восторгался одновременно. Боялся. В конце концов, обессиленный, пошел в туалет, твердо решив по возвращении все-таки уснуть, чего бы это ему ни стоило. На обратном пути он услышал голоса, доносившиеся из родительской спальни, и в нерешительности остановился. Что подслушивать нельзя, Ванечка усвоил, кажется, с самого рождения. Но день сегодня выдался особый, он сильно устал и сопротивляться любопытству сил не имел. На цыпочках подойдя к двери, Ванечка прильнул к ней ухом и услышал…

– …Знаешь, а мне кажется, это ты во всем виноват, со своим прогрессивным социал-демократическим воспитанием. Мальчики не должны лазить в трусы к девочкам, а девочки должны быть скромными. Сейчас ему почти шесть, и сегодня это смешно, а завтра, а послезавтра? Хочешь через десять лет сорокалетним дедушкой стать? Мораль и божеские законы нужно вдалбливать в ребенка с детства.

– Ир, ну прекрати, мы же договорились… Вырастет – сам решит, какие у него будут законы. Божеские, коммунистические, атеистические или законы физики, например. И не такая уж ты фанатично верующая. Не строй из себя старушку в черном платочке со свечечкой.

– Я не строю, Костя, но пойми, что ни один моральный кодекс строителя коммунизма не заменит человеку Божьих заповедей. Каждый раз приходится исключения делать, выворачиваться, диалектический твой материализм придумывать. А по десяти заповедям человечество тысячи лет живет. И все просто, и ничего объяснять не нужно. Я вообще не понимаю, как ты мог в эту свою коммунистическую партию вступить. После Сталина, после голодомора и тридцать седьмого года?

– Ну, эти перегибы, к счастью, далеко в прошлом. У вас тоже, знаешь ли, инквизиция была и людей на кострах сжигали. И что? А потом – я искренне верю в коммунистическую идею. Не фанатично, но по-честному. И в партию я вступил не тогда, когда ее упыри и маразматики возглавляли, а когда нормальный человек к власти пришел. Тебе же нравится Михаил Сергеевич?

– Он всем нравится.

– Вот видишь. Как сказал академик Сахаров, будущее за конвергенцией. Возьмем все самое лучшее и из капитализма, и из коммунизма… да и в христианстве есть замечательные вещи. Именно в таком прекрасном будущем станет жить наш Ванька. Я уверен, Ир, что так и будет. Он парень умный, хороший, сам разберется, что откуда взять. Нас еще научит.

– Он-то да, научит, пожалуй…

– Ну зачем ты так, я ведь серьезно.

– И я серьезно, Кость. Я так вас люблю. И тебя, и Ванечку. Пусть научит…

Голоса за дверью родительской спальни смолкли. Ванюша мало чего понял. Только что он хороший мальчик и всех еще чему-то научит. Это если, конечно, честным останется. Такой вывод его вполне устроил и успокоил. Он постоял у двери еще несколько секунд, послушал какое-то совсем неинтересное шуршание, вернулся в свою комнату, лег в кровать и сразу заснул.

* * *

Кино кончилось, экран погас, и я открыл глаза. Море, солнце, небо, Капитан Немо – все были теми же, только я стал другим. Как будто родилось во мне что-то. Маленький мальчик Ваня, Ванечка, Ванюша стал частью меня, и я изменился. Помягчел, что ли? На человека сделался более похож. А нельзя мне быть похожим на человека. Человеки в таких условиях не выживают.

И все же мне хорошо. Вот сейчас, сию секунду хорошо. Что будет в следующее мгновение, и будет ли оно вообще, я не ведаю. Но сейчас мне так хорошо, как я уже и забыл, что бывает. Правда, грустно немного и в носу пощипывает. Каким же настоящим я был когда-то. Чистым, наивным, любопытным… Такой мальчик, как Ванечка, должен был жить в сотворенном им самим светлом завтрашнем дне, и не просто жить, но еще и дарить счастье всем окружающим. Вместо этого Ванечка живет во мне – могильщике и губителе человеческой цивилизации. Как это произошло? И неужели все дело в честности? Да ну, глупости, миллионы пап и мам проводят со своими детьми подобные беседы. Мол, не надо врать, нужно быть честным, и так далее… Откуда же тогда берутся подонки и негодяи? Ведь они берутся откуда-то, и их много, не исключено даже, что большинство. Хотя, возможно, у них не было таких замечательных мамы и папы? Простите меня, родители, что научил наш прекрасный мир не тому, чего вы от меня ожидали. Я не нарочно, я не хотел…

На мои привыкшие к свету глаза наворачиваются слезы. Действительно наворачиваются – как гайки на заранее приготовленный винт. Глазам становится больно, и я закрываю их руками. Снова ничего не вижу. Но слух у меня остался, уши работают, и в них проникает заботливый баритон Капитана Немо.

– Что, детство вспомнил, Айван? Родителей?

– Угу, – мычу я из-под наложенных на лицо рук.

– А ты поплачь, это не стыдно, это хорошо, нормально это. Поплачь, легче станет.

– У-ум, – продолжаю я мычать, не отнимая рук от лица. Капитан, конечно, благородный человек и явно добра мне желает, но не для него эти слезы. Не должен он их видеть. Мои, только мои…

– Мы знали, что ты с детства начнешь, родителей вспомнишь. Почти стопроцентная вероятность, если тебе интересно. Да не переживай ты так сильно. Легче тебе будет от этих воспоминаний. Вот поверь мне, легче. У тебя непростая судьба, Айван, и вспоминать, заново проживать ее тяжко. Я знаю, знаю… А детство, оно у всех золотое, на него опереться можно, когда совсем невмоготу. На-ка вот лучше выпей, пока никто не видит. Нарушаю, конечно, ну да и черт с ним…

Капитан тычет в мои закрывающие стыдные слезы ладони теплым, округлым металлическим предметом. Я хватаю его и приоткрываю один свой намокший глаз. Фляга. Лихорадочно отвинчиваю пробку и засасываю горлышко губами.

…Словно вскрыли острым ножиком набитое тяжелыми камнями брюхо. И высыпались оттуда камни. И пусто стало. И звонко. И легко. Первый глоток алкоголя за десять лет. Я даже не понимаю, какого. Забыл. Стою – звонкий, пустой, легкий. И морской ветерок колышет меня, как приспущенное знамя. Почти расправляет, почти разглаживает загибы и несросшиеся переломы моей непутевой души… Капитан что-то говорит и уводит меня обратно в трюм. Мне все равно, я спущенное знамя на ветру, я хлопающий расслабленный парус, я невесомое перышко в теплых воздушных потоках. И даже вечный бубнеж экранов в медиатемнице больше уже не раздражает. Экраны бубнят, а мне плевать. Я перышко, меня случайно сюда занесло. И я очень хочу спать. Перышкам, знаете ли, тоже сон нужен. Меня качает и убаюкивает ветер. И я засыпаю. Легко и беззаботно. Легко и беззаботно. Легко… Кажется, впервые за многие годы мне снится что-то, что нельзя назвать кошмаром…

Глава четвертая

Девочка на шаре

Со мной случилось странное: впервые за многие годы мне не хотелось просыпаться. Я, как обычно, завис между сном и явью, но вместо того чтобы поймать традиционный кайф от краткого полуосознанного перерыва в своем беспросветном существовании, ощутил тоску по ушедшему сну. Самого сна я не помнил, однако (скорее на уровне ощущений и смутных догадок) чувствовал в нем что-то очень хорошее, с намеком на надежду, на исправление и еще на что-то, что нельзя выразить словами. Не до конца проснувшись, я попытался ухватить эфемерное сновидение, но оно выскользнуло, а я рухнул в пропасть реальности и открыл глаза.

Как всегда, первым делом увидел себя на экранах привычной медиатемницы. Но какого-то странного себя. Незнакомого. И дело не в том, что человек в оранжевой робе с кандалами на руках и ногах был помыт и чисто выбрит. У него были другие глаза. И он улыбался. Поначалу мне даже страшно стало, как будто встретил на улице неожиданно воскресшего из мертвых близкого родственника. А потом, когда шок схлынул, обрадовался. Я жив, тот я, который, казалось бы, не мог выжить, которого похоронили не только все вокруг, но и я сам, все-таки жив! Однако долго радоваться мне не пришлось: напоминанием того, что жизнь моя висит на волоске, на стенах-экранах возник Капитан Немо. Я дернулся, махнул неловко рукой, мол, не надо, оставьте, дайте наглядеться… Капитан понимающе улыбнулся и, как бы перелистывая неловкий момент, бодро сказал:

– Доброе утро, Айван. Я уверен, что оно действительно доброе.

– Ну да, проснулся – уже хорошо. Мог ведь и не проснуться после той дряни, которую мне во флягу подлили, – неожиданно для самого себя произнес я. Неожиданно, потому что эти слова не звучали как слова знакомого всем узника Айвана. Когда-то давно так разговаривал Иван Градов – резко, дерзко, ослепительно улыбаясь во все тридцать два зуба. С непривычки я мысленно осудил долго отсутствовавшего во мне Ивана. “Куда лезешь? – подумал. – Чего дерзишь попусту, кому вообще нужны эти твои дешевые понты?” Иван возвращался, но вернулся пока не полностью. Во мне словно бы жили два человека: гордый победительный Иван и стиснувший зубы, разочаровавшейся во всем терпеливый Айван. Того и гляди спорить начнут или драться. Айван был уверен, что Капитан, обозлившись на бессмысленную дерзость, сотворит такую же бессмысленную мерзость, а Иван считал, что если уступишь без боя хоть миллиметр свободы, то быстро лишишься вообще всего. Как ни странно, оба оказались неправы. Услышав мой ответ, Немо прямо-таки просиял.

– Ну вот, вот, что и требовалось доказать! – воскликнул он чрезвычайно эмоционально. – Подлили, конечно, только не гадость, а стимулирующий транквилизатор номер ЕК-495987-АС, а если короче – фирменный, но с некоторыми добавками, напиток центральноамериканских индейцев, более известный как “Охуяска”. Трансцедентальные трипы и все такое, да ты знаешь, наверное.

– Зачем? – единодушно удивились оба Ивана внутри меня.