Азиатская книга

Пока жевали и запивали, Нюргун объяснял нам разницу между наслегом, улусом и аласом (наслег – поселок, улус – волость, а алас – большая ложбина с заболоченным озером, традиционное место для якутских поселений) и разглагольствовал о том, что север – всему голова.

– Вот эвенки, знаете, все говорят – «малая народность». А я слышал, было время, когда они всем Китаем правили!

– Кажется, не совсем так. Китаем правили маньчжуры, это братья эвенков. Они основали династию Цин, если я правильно помню.

– Нет, мне говорили, что правили эвенки. А еще я слышал, что наш Тыгын Дархан считался сильнее русских царей. Они ему, короче, платили… ну, как это называется, когда один царь другому платит?

– Дань?

– Дань ему, короче, платили, чтобы он на них не нападал. Но никто об этом не знал. Это ну, государственная тайна. Тыгын Дархан, он был тойоном, потомком Чингисхана. Некоторые говорят даже, не просто потомок, а… как называется, когда дух человека, который умер, потом в другого входит?

– Реинкарнация, перевоплощение?

– Да, короче, что он сам был Чингисханом. Я в это верю вообще-то. Потому что его даже русские цари все боялись…

Вот, стало быть, как рождается народный эпос. Когда-нибудь новый Платон Ойунский запишет сказание о якутской реинкарнации Чингисхана, которому платили ясак монархи из фамилии Романовых. Впрочем, если походить по этнографическим музеям, как советовал нам Нюргун, можно и без всякого героического эпоса узнать много невероятного. Например, о том, что у юкагиров в доконтактный период существовало иероглифическое письмо, которое использовалось исключительно женщинами для любовных посланий. Или о том, что у якутов был свой писатель по имени Николай Заболоцкий. Этот удивительный факт открылся благодаря еще одной путанице из рубрики «якутская история и культура от Нюргуна».

– А вот вы знаете, кто такой Николай Заболоцкий?

– Да, конечно…

– Он у русских – знаменитый поэт, да? А вы знаете, что он был якутом? Не верите? А вот я вам покажу, тут про него есть. Вот тут, видите? Заболоцкий, Николай Максимович. Литературный псевдоним: Чысхаан. Член Союза писателей СССР с 1944 года.

Напоследок мы побывали в Музее вечной мерзлоты и Музее мамонта. Нюргун сказал, что без посещения этих двух музеев мы просто не имеем права уезжать из Якутска.

– Кстати, вы знаете, у нас тут собираются открывать такой ресторан, там будут мясом мамонта кормить! Я не вру, его в леднике нашли, разморозили и теперь шашлыки из него жарить будут. В вечной мерзлоте-то мясо не портится.

Пройдет пятнадцать лет, и в новостях замелькают сенсационные заголовки: «В Австралии изобрели способ выращивать в пробирке мясо из клеток давно вымершего мамонта», «Бельгийская компания использует ДНК из окаменелостей мамонта возрастом 1,2 миллиона лет для создания нового пищевого продукта». Стало быть, пророчество Нюргуна сбывается. Скоро самое древнее блюдо сибирской кухни будет продаваться в любом «Макдоналдсе». Спецпредложение: Мак-Мамонт с сыром. Но я, пожалуй, предпочту рыбу хариус.

3. Финно-угорская кухня

Солнечный Ижевск приветствует московских и иностранных гостей литературного фестиваля. Данный фестиваль – самый крупный в регионе, и важно знать (фраза, которая обычно означает, что знать сообщаемую информацию совершенно неважно), что посвящен он не только русскому, но и удмуртскому литературному наследию. Велико ли то наследие, нам неизвестно. Финно-угорская культура и язык Удмуртии – плотно закрытый мир, причем закрытый, кажется, даже для многих удмуртов. В разных уголках света красочность традиционной культуры (песни-пляски-наряды-угощение) воскрешается исключительно в угоду туристам. Может, и удмуртская литература, написанная по-удмуртски, тоже существует понарошку? Не хочется в такое верить. Хочется верить, что все это настоящее и есть герметичный живой мир, для которого родная речь – финно-угорский язык, занесенный в Красную книгу языков.

Фестивальные дни проходят в чопорных чтениях, а ночи – в алкогольных бдениях. Поэт М., высокий и грузный, читает вкрадчиво, слегка запинаясь. После моего выступления подходит и так же вкрадчиво говорит: «Хорошие стихи, но есть небольшая проблема с рифмами». Вечером он уже без вкрадчивости, уже не запинаясь, а заплетаясь, сообщает, что приедет ко мне в Америку погостить: «Но только я… не с женой приеду, а с… любовницей! Возражения есть?» Обнимает меня и шепчет на ухо: «Какой ты классный!» Поэтесса Д. отводит меня в сторонку, чтобы поговорить по существу, то есть о стихах. «Вот скажи, для тебя стихи важнее всего на свете?» Не знаю, как отвечать на такой вопрос. Важнее всего для меня здоровье близких. И, поскольку я врач, здоровье моих пациентов. А стихи тоже важны, но по-другому. «Да? А вот для меня поэзия – на первом месте, – запальчиво заявляет Д. – Я все поставила на эту карту. Для меня это настолько важно!» Произносит это даже с некоторой назидательностью. Вот, мол, как надо. А если для тебя поэзия не ?ber alles, значит, и делать тебе тут нечего. Но, разумеется, она такого не проговаривает, потому что мы дружим. С момента нашего прибытия сюда прошло всего полтора дня, но Д. уже успела написать целый «удмуртский цикл». Выступая в библиотеке, предваряет читку этого цикла словами: «У вас я чувствую себя не в гостях. Чувствую, что я дома, это – мое. Потому что Удмуртия – это Россия, это часть нашей великой культуры, истории. И все мы – немножко удмурты». Надо сказать, я тоже испытываю здесь чувство смутного узнавания: эти блочные дома и улицы в демисезонной слякоти – давно забытое, напоминающее о детстве. Да, пожалуй, я тоже чувствую, что я дома, но совсем по-другому, чем это чувствует Д. Скорее это похоже на то ощущение, которое я испытываю, когда навещаю родителей в Олбани. Дом, в котором они живут, был куплен после того, как я поступил в университет и стал жить отдельно. Но в этом доме все равно есть «детская» – моя комната, в которой я никогда не жил. Я останавливаюсь там всякий раз, когда приезжаю, и никак не могу привыкнуть к этой моей-не моей комнате. Она – моя и в то же время дальше от меня, чем если бы была чужой.

Г., литератор и экскурсовод в одном лице, рассказывает об уникальных явлениях удмуртской культуры: «Начнем с того, что Удмуртия – родина пельменей. Тут даже памятник есть в виде пельменя, наколотого на вилку…» Пельнянь – хлебное ушко. Уже этого одного достаточно, чтобы прославить местную кухню. А ведь есть еще и шунянь (пироги с калиной и солодом), гурнянь (пироги с брюквой) и так далее. Все это нам, гостям, предстоит попробовать. Но не нянем единым. Ведь Удмуртия – это еще (важно знать!) родина Петра Ильича Чайковского и автомата Калашникова. Стало быть, в программе стоит обязательное посещение Оружейного музея в Ижевске и дома-музея великого композитора в Воткинске. Причем последнее – не просто посещение, а театрализованная экскурсия. Перед нами – восьмилетний Петя Чайковский, занимающийся с гувернанткой, пока в соседней комнате отец будущего композитора, инженер-генерал-майор Илья Петрович Чайковский, при полном параде (китель, эполеты) склонился над книгой доходов и расходов. Незавидный, казалось бы, ангажемент для актера, но играют с отдачей. Как и те, что изображают каторжан на Сибирском тракте (другая театрализованная экскурсия – в музей «Этапный пункт» в Бакчеево; можно примерить кандалы и поесть арестантской каши). Создается впечатление, что страсть к реконструкциям – это local special.

Из музея П. И. мы выходим к Воткинскому пруду – прообразу Лебединого озера. Неподалеку – завод, где производят межконтинентальные баллистические ракеты. Вот они, обещанные достопримечательности. Но есть еще Сарапул, исторический город с живописной набережной. Памятник кавалерист-девице Дуровой, паровоз на даче у купца Башанина, другие купеческие дома, памятники русского зодчества. Дорога к очередному памятнику лежит мимо бань, по ним и ориентироваться. «Не подскажете, где здесь бани?» Ответ: «Помыться решили?» Это, кажется, из той же коллекции острот, что и подсказка водителю, остановившемуся перед светофором и не заметившему, как включился зеленый: «Зеленее не станет». Разговорник веселого хамства. Но здесь, в Воткинске и Сарапуле, все это звучит так незлобиво, что адресату остается только улыбнуться.

Вечером мой приятель, поэт Ф., тащит меня в гости к своей знакомой, двадцатичетырехлетней девушке по имени Настя. Настя – поэтесса, познакомилась с Ф. на форуме в Липках, где он вел семинар, а она была его студенткой. «Девушка симпатичная, хоть и слегка безумная», – предупредил Ф. Симпатичная, да, и, кажется, неприкаянная. То подкалывает, шутит, говорит обо всем с напускной небрежностью, то вдруг обнаруживает какую-то детскую доверчивость и простодушную серьезность. Мне запомнился характерный жест этой Насти: когда она чего-то не понимала, склоняла голову набок и делала скептическое лицо, как будто говоря «Ну, не выдумывай, меня так просто не проведешь».

***

После чтения у памятника идем осматривать знаменитый собор. Он, само собой, закрыт на реставрацию. «Закрыто, мальчики, закрыто», – шугает нас старушка-ключница. Ф. начинает переговоры: «Понимаете, мы приехали издалека, вряд ли когда-нибудь еще у вас тут окажемся. А мы с другом всю жизнь мечтали посмотреть ваш собор. Может, пустите нас хоть одним глазком взглянуть?» Но ключницу уговорить не так-то просто: «Тут не я решаю, а Михаил Александрович, он у нас главный». «Так, может, позвонить ему?» Ключница ворчит, но вынимает из фартука телефон-раскладушку и, подслеповато щурясь поверх очков, одним пальцем вбивает номер. «Алло, Михаил Александрович? Это я. У меня тут приезжие… Говорят, журналисты. Хотят посмотреть собор, ага. Из Москвы. Ага. Зачем им собор? Так из Москвы, говорят, журналисты. Специально приехали. Ага, ага. Ладно». И, закрыв раскладушку, оборачивается к нам: «Ничего не получится, мальчики. Директор только разозлился, меня отругал. Ничего не выйдет». «А можно я с ним сам поговорю? – ласково и властно спрашивает Ф. – Перезвоните ему, пожалуйста, и дайте мне трубку». Ключница растерянно повинуется. Ф. надевает мысленный галстук. «Але, Михаил Александрович? С вами говорит… Я журналист, заместитель главного редактора… Дело в том, что… Я говорю, дело в том, что… Меня зовут… Куда? Да как вам не стыдно?» Последний вопрос произносится уже в пустоту. Мысленный галстук не помог. Но тут происходит чудо. Ключница, взглянув на нас чуть ли не с материнским сочувствием, вздыхает и достает из фартука связку. «Ладно, мальчики, только по-быстрому, ясно? Пока Михал Саныч не приехал, ясно? Одна нога здесь, другая там». «Одна нога здесь, другая там, – повторяет Ф., – самая нелюбимая поговорка сапера». Но ключница не слышит его шутки. Отпирая тяжелую дверь, она бормочет свое: «Бюджета нет, вот в чем дело. Должны были ассигновать и не ассигновали. На всякие финтифлюшки у них деньги есть, а на реставрацию нету. Потому так и живем. Михал Саныч наш, дай ему здоровья, старается как может, но он у нас в запоях часто. Бывает, выйдет из запоя, приедет на своем джипе и давай на всех кричать. Что, мол, работаем плохо. Ну, покричит-покричит и уедет себе, снова в запой уйдет. А нам-то что, нам не привыкать. Так и живем вот. Бюджета нет, вот в чем дело…»

Вечером мы сидим в гостях у местного литератора Д. Поэт Л., звезда вечера, сидит вполоборота к остальным и длинно рассказывает, но рассказывает куда-то в сторону, как будто не нам. Больше половины вечера занимает его монолог. Хозяин, хоть и не может потягаться в ораторском искусстве с Л., тоже рассказывает, и довольно любопытно. Доверяется нам: «Между прочим, в этом городе я единственный еврей. И я этим горжусь. Все ставят елку к 31 декабря, а я ее ставлю на наш еврейский Новый год. В сентябре. И жене своей сказал: я еврей, поэтому у меня елка будет стоять в сентябре. Жена у меня наполовину русская, наполовину удмуртка. Но она все понимает».

Кажется, с традиционными удмуртскими поверьями дела обстоят примерно так же, как с еврейством: елка на Рош ха-Шану. «Молодежь ничего не знает, не помнит». Эту жалобу я слышал и на Урале, когда ездил в мансийскую экспедицию. После той поездки я заболел финно-угорской мифологией. Вот и сейчас, пока мы трясемся в экскурсионном автобусе, читаю русский перевод удмуртского эпоса «Дорвыжы». Богатырь Донды из городища Иднакар; его сыновья Идна, Гурья, Весья и Зуй; прекрасная дева Эбга и ее сын Чибинь. Не знаю насчет современной удмуртской литературы, но «Дорвыжы» точно заслуживает внимания. Как, впрочем, и любой национальный эпос.

Экскурсовод в архитектурно-этнографическом музее-заповеднике Лудорвай рассказывает про язычество, шаманов, камлание с бубном, священные гусли и напевы «крези» («У нас всегда говорили, что удмурты – самая поющая народность в СССР!»). Показывает святилище в виде срубной постройки с двускатной крышей и открытым очагом, где приносились жертвы покровителю рода. Избушка без окон, земляной пол. В правом переднем углу – божница, прикрытая березовыми ветками и осокой. Вужгурт, покровитель рода, живет в дубовом ларе под божницей, и поэтому туда складывают ритуальные предметы: беличью шкурку, хвост рябчика, крыло тетерева, краюху ржаного хлеба, кусок бересты. Когда в очаге разжигают огонь, жертвенный дым услаждает ноздри Кылдысина, бога плодородия и покровителя младенцев. Раньше белый старик Кылдысин жил среди людей, следил за всходами ржи и пшеницы, но после того, как люди сами поднаторели в земледелии, бог плодородия ушел к другим богам: к демиургу Инмару и подателю дождя Куазю. Инмар, Кылдысин и Куазь – триумвират верховных божеств, им подчиняются все прочие персонажи удмуртского пантеона, от великанов Алангасаров до водяных («вумурт»), домовых («коркамурт»), леших («нюлэсмурт»), духов луга и поля («лудмурт»), духов конюшни и хлева («гидмурт») и прочей нечисти.

Жаль, что молодежь ничего не знает, ничего не помнит. Но пройдет несколько лет, и об удмуртской культуре заговорят далеко за пределами автономной республики, расположенной между Камой и Вяткой. «Бурановские бабушки» станут призерами «Евровидения». Модельер Полина Кубиста прославится своими дизайнерскими платьями, вдохновленными удмуртской традиционной одеждой: кафтан с горловиной (защита от злых духов); обшитый позументом и бархатом нагрудник с восьмиугольной звездой (солярный знак); высокая берестяная шапка с украшениями и покрывалом. На удмуртский праздник Гербер будут съезжаться туристы со всех концов России. Традиционные куколки, коврики и прочие поделки подскочат в цене. Венгерские антропологи вновь заинтересуются происхождением уральского фенотипа. Удмурты – самая поющая народность в СССР и самая рыжая нация в мире. Половина удмуртов имеет монголоидные черты, а другая половина – вылитые финны, если бы только не рыжина. Рыжих действительно очень много, в некоторых деревнях – до 70 процентов.

«Добро пожаловать в наш, как мы говорим, союз рыжих!» Это нас привезли в этнодеревню (по-удмуртски деревня – «гурт»), отвели в избу с глинобитной печью (печь по-удмуртски – «гур»). Эта культурная программа куда интересней, чем фестивальные чтения, даже если она стандартная развлекаловка для туристов. Мне, человеку с Запада, где, как считает мой приятель, любят «экзотику малых народов», интересно все. И нарядное убранство удмуртской избы, и залихватское выступление фольклорного ансамбля, и появление комического персонажа удмуртских сказок Лопшо Педуня (снова театрализованная экскурсия!), и игра в «музыкальную метлу» (пока играет гармонь, метлу передают по кругу; тот, у кого она окажется в руках, когда музыка остановится, должен выйти в центр круга и прыгать через скакалку). И житейская мудрость деревенской старухи, счастливой обладательницы настенных часов с кукушкой. «Петровна, ты время сказать-то можешь?» – «Не могу, и ладно. У меня эти часы не затем, чтоб время знать, а затем, чтоб слышать, как тикают. Звук-то какой хороший…» Показное, но не натужное веселье: ряженые, гармонь, смычковый инструмент кубыз. Поэтесса Д. и критик П. пускаются в пляс, зовут хозяйку избы к ним присоединиться. «Сил нет, – отказывается она, – видать, я сегодня с утра ленивое платье надела». «Ничего себе ленивое платье, – возражает организатор экскурсии, – вон каких угощений нам напекли, аж стол ломится!» Стол и правда ломится. Самое известное блюдо помимо пельменей – это перепечи, финно-угорские ватрушки из пресного ржаного теста с мясной начинкой, залитой яйцом. У коми похожее блюдо называется шаньги, у карелов и вепсов – «калитки». Вкусно, как ни называй. Остальные позиции в этом меню несколько более экзотичны: «сяртчынянь» (ржаные пирожки с брюквой и шкварками); «кожыпог» (колобки из горохового пюре – удмуртский вариант фалафеля); «табани» (кислые оладьи из забродившего теста на основе гречневой и овсяной муки), а к оладьям – подлива из толченой черемухи с медом; «кыстыбей» (чебурек с начинкой из пшенной каши, сваренной на мясном бульоне); «виртырэм» (кровяная колбаса с ячневой кашей, тоже общее для всех финно-угорских народов блюдо); «шунянь» (пирожки с калиной, самой зловонной из русских ягод, – наш ответ восточноазиатскому дуриану); салат из молодого хвоща с льняным маслом; похлебка из крапивы; черемуховый квас.

Вот что запомнилось: эта кухня, эта деревня, этот лес в предгорье Урала, который однажды станет для меня, американца, недосягаемым. Относительная беспечность, которой потом уже не будет. Вот что всплывет в мемуарных заметках, написанных через пятнадцать лет в навсегда изменившемся мире. Вот что важно знать.

    2007–2023

ПЕСНИ ТАЙГИ И ТУНДРЫ

Новое «Олонхо» (из цикла «Песни тайги и тундры»)

Где недавно алас наш цвел,
ветер смерти все в кучу смел,
хамначит, взойдя на престол,
всех тойонов в могилу свел[18 - Алас – ложбина с озером, образовавшаяся в результате вытаивания подземных льдов, характерная для Якутии форма рельефа, и поселение в такой ложбине; хамначит – батрак; тойон – представитель якутской знати.].

Где стаканы мечут на стол,
а наутро в башке раскол,
огуречный лечит рассол,
там Срединного мира ствол,
малой родины мерзлый подзол,
славы воинской ореол —
полуворон-полуорел.

То ли в спину дует Эол,
то ли новости из радиол
долетели до крайних сел:
променяли сэргэ на кол,
«Олонхо» – на «Бардо Тхедол».

И куда б ты теперь ни шел,
не понять, где Эдем, где Шеол.
И стоит буриданов осел,
табунов небесных посол,
тщится меньшее выбрать из зол.

Бубен

1

До земли раздевается тундра,
до камней, до самой мерзлоты,
где отходит припай.
В снах, навеянных рифмой «домой»,
обретайся, себя обретай,
но добраться до города трудно.