Юрьев день

– Здарова, пацаны, – процедил я, подходя к ним, но руки не подал. Непонятно.

– Обаце, Валёк, – ответил за всех Санчес, плюнув мне под ноги. – Ты ещё здесь?

– Здесь.

– А я тебя в упор не вижу, с-сука. Откуда звук, ребза? – спросил он, карикатурно выставив ухо в мою сторону. – Хрен пойму.

– Понятно, – также плюнув ему под ноги, ответил я.

С этим всё было понятно. Куда ветер дует, туда и вонь летит, но остальные? Что я им сделал? Жлобы конченые. Плюнув ещё раз, для острастки, я развернулся, и побрёл в сторону «Чёрного моря» – вечно не просыхающей лужи, которую мы так окрестили и за форму, и за цвет. Надо ещё раз под Настиными окнами пройтись, вдруг, заметит?

Пацаны тем временем сменили дислокацию. Соскочив с качелей, они рассредоточились, взяв меня в полукольцо. Занятно, я ведь ни разу не дрался ни с кем из них, хотя, если придётся, сегодня всеку с удовольствием. Любому.

Обойдя «море», я дошёл до стены дома и повернулся к ним лицом. Вот он, Настин подъезд, по правую руку, но туда я не сунусь. Пусть уж лучше тут схлестнёмся, бежать западло.

Тяжёлый кусок грязи прилетел мне в грудь так внезапно, что я оторопел. Развалившись пополам, он упал мне под ноги, и пока я нагибался за ним, ещё один пролетел над головой, грузно шмякнувшись в стену. Вот, значит, как! Ну, падлы, держитесь! Схватив обломок, я что есть мочи кинулся вперёд, целясь в смутную фигуру перед собой. Швырнул в Санчеса, но промазал, тот присел, уворачиваясь. Зато чётко засандалил ему пинком под зад, отчего тот едва не выплеснул «море», уйдя руками в вонючую жижу по самые манжеты, попутно замочив и колени. Пнув его пониже спины ещё раз, я помчался к свежей песчаной куче, за новыми снарядами.

Жёлтый спрессованный комок лёг в ладонь, как влитой. Злость моя была велика. Развернувшись, я выцелил следующую жертву и как следует уперевшись ногами в землю, выстрелил. На этот раз удачно. Подпрыгнув, Олег схватился за бедро, едва не заскулив, и бросился наутёк. Подобрав новый снаряд, я обернулся на Санчеса, желая искупать эту падлу мордой в луже, но тот, как подстреленная цапля, пересёк «море» на цыпочках, попутно обзывая меня сукой и гнидой. Застыв на том берегу, он злобно шарил взглядом вокруг себя, выискивая, чем бы в меня запустить, поэтому и подставился. Увесистый кусок смешанного с глиной песка был по-прежнему у меня с руке, и правильно рассчитав траекторию, я приземлил его в лужу аккурат перед ним. От неожиданности тот потерял дар речи, глупо растирая грязные потоки на брюках в районе паха. Я торжествовал. Санчес выглядел несчастным и обоссаным, а я тем временем нашарил под кедом осколок кирпича, и не открывая глаз от противника, увесисто поднял его над головой. Пацаны оглянулись и отступили. Злобно сверкнув на меня глазами, Санчес побрёл домой, получать от матери. Причём, если Санчеса и Олега я «взгрел», то остальные просто сдрыснули, не скрывая радость, что легко отделались. Постояв для острастки, ещё пару минут, я вернулся к качелям, и прислонился спиной к холодному металлу. Занятно, однако, получается. Быстро они перешли от слов к делу, вернее, от молчаливого порицания к прямому «намыливанию шеи». А завтра чего мне ждать – суда Линча? Какие-то варвары, ей богу!

Домой я вернулся затемно, побродив ещё немного по району. Конечно, вероятность встретить Настю на улице поздно вечером была почти нулевой, но я не сдавался, и отдежурив на качелях и в песочнице где-то с час, двинул домой.

Проснувшись на следующее утро, я первым делом натянул на себя футболку, и только потом двинул в ванную, светить перед матерью синяком на груди совсем не хотелось. Как следует умывшись, я уложил тщательно уложил волосы, памятуя о том, что среди белогвардейских офицеров существовала традиция встречать неприятеля при параде, и если мне сегодня достанется, то пусть я буду неотразим. Однако на кухне я застал только маму, да и та торопилась, её колонна выходила к горкому первой. Расправившись с макаронами с котлетой, я наскоро выпил чай и натянул на ноги новые скрипучие туфли. Пройдясь по коридору взад и вперёд, я признал их чёткими. Вообще, праздничная одёжка сидела на мне хорошо. Ещё бы отцов одеколон стырить, но он его куда-то спрятал.

На улице было прохладно. Небо, пока не набравшее летнюю синеву, пестрело облаками, и под короткие рукава рубашки то и дело залетал свежий ветерок. Двинувшись к школе, я прошёл мимо места вчерашней засады. Вот и отпечаток грязи на стене, прямо на уровне головы. Потрогав синяк, который от обиды саднил ещё сильнее, я прибавил шагу.

Ещё не одолев и половины расстояния до школы, я почувствовал, что ко встрече очередной праздничной годовщины в городе всё готово. Над крышами домов громко и протяжно пел Кобзон, а нарядные первоклашки с букетами и бабушками стали попадаться всё чаще. Появились знакомые. Многие кивали мне издалека, но близко никто не подходил.

В самом же школьном дворе, вымощенном бетонными квадратными плитами, которые так причудливо отсчитывали мой возраст, – сначала по ним я делал два шага, потом полтора, потом стал перешагивать полностью, – было не протолкнуться. Запрудив с трёх сторон подступы к парадному входу, огромная толпа учеников с родителями ждала начала движения колонны. Прибившись к своему классу, я стал вертеть головой, пытаясь найти Настю, но тщетно. Как назло, прямо передо мною торчала Ерохина, большая неловкая дылда, которая всем своим видом показывала, что не видать мне Насти, как своих ушей. Она страшно ревновала её ко мне, то ли оттого, что боялась потерять единственную подругу, то ли по причине своей природной глупости, но каждый раз, стоило мне остаться с ней наедине, та появлялась словно из ниоткуда, и начинала ныть насчёт новой комсомольской нагрузки. Какая же ты некрасивая, господи, – подумал я про себя, и отвернулся. И сразу же увидел её. Стоя в кучке учителей у центрального входа, Настя внимательно слушала Старого, который, продолжая что-то говорить ей на ухо, то и дело зыркал глазами в толпу, словно проверяя, все ли на месте. Старый никогда не отдыхает, припомнил я известную в городе присказку, подивившись тому, что тот снизошёл до какой-то школьницы. Хотя, все пророчили Насте большое будущее. По партийной линии, не иначе.

– Валёк, – раздался голос сзади, и я вздрогнул, но тут же с облегчением обернулся. – Здорова.

Виталик, мой бывший одноклассник, пропустивший полгода по болезни, в этом году заканчивающий только девятый, протянул мне руку, и я с радостью её пожал. Из всех моих друзей только он продолжал со мною общаться, несмотря на всеобщий необъявленный бойкот, и делал это с вызовом. Вообще, он всё делал с вызовом. Он ходил со мною на гимнастику, хотя до сих пор был хилым и бледным. Он почти не дружил ни с кем из нового класса, и постоянно кружил возле нас на переменах, хотя, положа руку на сердце, его уже давно никто не воспринимал, как своего.

– Привет, – ответил я, и потряс его тонкую ладонь. – С праздником.

– Твои тебе дрозда сегодня собираются вселить, после уроков, – ответил он без вступлений. – Я услышал, случайно. Будь на чеку.

«Хрена се» – подумал я, и рассеяно кивнул Виталику в знак благодарности, и тот побрёл обратно, в свой 9 «а», где все пацаны были выше его на пол головы. Вот так, значит. «Вселить дрозда» считалось у нас высшей мерой общественного порицания. Не так это больно, как обидно, обидно оттого, что подло заломав тебе руки, так, чтобы ты не вырвался, двое-трое цепко держат тебя, а один, самый смелый, бьёт костяшками согнутых пальцев в солнечное сплетение, чтобы ты чувствовал только одно – ненависть и унижение. Мы все через это прошли, а кто-то по несколько раз. И каждый раз ты становишься изгоем, словно тебя измазали в грязи. Словно ты прокажённый. Да, через пару-тройку дней всё забывается, но эти пару-тройку дней ещё нужно прожить.

Музыка притихла, и толпа, наконец пришла в движение. Над головами взлетели транспаранты, за ними – портреты. Мне никакого портрета не досталось, но я на это и не рассчитывал. Построившись во главе колонны, учителя повели нас к горкому, и я снова увидел Настю, которая на этот раз шествовала рядом с нашей классухой.

Я плёлся следом, пытаясь по её напряжённой спине понять, злится она на меня, или нет. Сегодня она снова была на каблучках, а строгая черная юбка, плотно обтягивающая её стройные ноги, была немного короче, чем школьная форма. На Настю глазело примерно половина наших ребят, и почти все не наши, а другая половина, по привычке, косилась на Лену Башкатову, и было ясно, почему. Вот уж про кого надо было говорить – «и эта туда же», так это про неё. Туда же у неё было всё, и юбка, и кипенно-белая блузка в обтяжку, и причёска, а-ля Татьяна Доронина. Даже бусы, ярко-красные, словно брызги развивающихся над головой знамён, придавали её гордому лицу совершенно новое, взрослое выражение.

А та ещё и постриглась. Не Лена, Настя. Немного укоротила волосы и уложила их так, чтобы концы смотрели в одну сторону. Какое-то взрослое, волнующее каре. До чего же красивая, господи…

Я шёл, оглядываясь по сторонам, пытаясь понять – каково это, жить без демонстраций и митингов, субботников и партсобраний? И не мог. Чем там люди вообще занимаются? Смотрят телевизор целыми днями? Говорят, все телепрограммы нашего телевидения специально записываются на Большой земле, и никто кроме нас никому не нужны. Да и нам они мы, честно говоря, не нужны. Смотрим мы их одним глазком, чтобы вечер занять.

Минут через пятнадцать наша колонна остановилась. Выйдя на главную площадь и уткнувшись в памятник Ленину, мы ладно построились и приготовились внимать. Каждый год, сколько я себя помню, мы стоим на этой площади и ждём, когда на высокие порожки перед белёным фасадом горкома поднимется Старый. И каждый раз он заставляет себя ждать. И каждый раз он говорит одно и то же.

Старого в городе боялись все. Мало кто решался называть его так прилюдно, тем более, в глаза. И когда он не спеша поднялся на импровизированную сцену, толпа сразу притихла. Все уставились на невысокого седого мужчину в неизменном коричневом костюме, руководящего нашим городом вот уже почти тридцать лет. Кроме него, никто в городе не одевался так старомодно, даже по нашим понятиям.

– Товарищи! – раскатилось над площадью его громогласное приветствие, щедро сдобренное раскатистым «ррр». – Поздравляю вас с замечательным праздником весны и труда! Алые знамёна социалистических преобразований гордо реют в этом бездонном и прекрасном весеннем небе, мирном небе нашей социалистической Родины!

Площадь разразилась аплодисментами. Уж что-что, а поддерживать Старого мы умеем. Больше ведь всё равно некого. Старый был в этом городе всем. Кажется, никто уже не помнил те времена, когда он не руководил нашей жизнью, в свойственной только ему манере: жёстко, пылко, и горячо. На его железной воле держалось всё вокруг. Старый не может умереть, не имеет права.

Могучий старый человек подавлял нас своей волей. Что бы он не говорил, ты слушал и понимал. Или даже не слушал, но всё равно впитывал в себя истину, которую он до тебя доносил. И так каждый раз. Каждый год.

Как нарочно, перед самым построением, Настя оставила группку учителей, и присоединилась к нам, пристроившись в первом ряду, прямо передо мною. Настя была на полголовы ниже меня, а на этих каблучках почти сровнялась со мной ростом, так что глазеть на Старого сквозь пелену её волос было даже приятно.

Я даже ощущал запах её духов, или, по крайней мере, мне так показалось. Вообще, пользоваться духами девочкам в школе не разрешалось, но сейчас-то мы не в школе…

Серый квадрат людского моря вокруг слегка колыхался, вязнув в тягучей пучине пламенных речей Председателя горкома. Слова, слова, слова. Достижения в науке и технике, классовой борьбе и укреплении мира во всём мире. А я стоял, и думал о том, что на Большой земле обязательно куплю себе плеер. Кассетный плеер с наушниками, и буду слушать группу Queen, там же наверняка найдётся человек, у их кого их можно будет переписать. Хрен с ними, с джинсами, больше всего в жизни мне хочется ходить с плеером и слушать Queen, уж больно артист хорошо поёт. Я и Насте дал бы послушать, ей бы наверняка понравилось. Она вообще, девушка прогрессивная, не то, что Ерохина – выучила наизусть Евгения Онегина, и думает, что жизнь удалась.

Продолжая мечтать, я встретился взглядом с Нель-Петровной, и та сделала мне большие глаза. «Смотри, мол, на сцену». Старый продолжал вещать, тряся над головой сжатой в кулак ладонью, совсем как товарищ Хрущёв на заседании Генеральной ассамблеи ООН, но через минуту я снова отвлёкся. Меня больше занимали мурашки на Настиной коже. Почему-то у нас считается, что девочки на первомайской демонстрации должны быть в юбочках и блузочках, хотя весна в наших краях затяжная, и в начале мая бывает ещё прохладно. Хотя колготки у нас, опять же, дефицит. Отец говорит, что раньше так вся страна жила, а теперь только мы, вот повезло-то. Вот бы сейчас прикоснуться к Настиной шее, и согреть её розовую кожу своим дыханием…

Густые овации проводили Старого со сцены. Я тоже похлопал, и как бы невзначай дотронулся до Настиной спины, то та даже вида не подала, что заметила. Вместо Старого к микрофону подошла статная красивая женщина в ярко-красном брючном костюме, и предложив собравшимся послушать голос молодого поколения, указала рукой на меня. Я опешил. Я стал озираться по сторонам, ища помощи у кого угодно, даже у Ерохиной, но на меня никто даже не смотрел, а к сцене уже спешила Настя, утопая в грохоте аплодисментов.

Поднявшись по порожкам к трибуне, она окинула взглядом площадь, и на секунду задумалась. Лёгкий ветерок ласково потрепал её по щеке, и смахнув непослушную прядь, Настя принялась говорить. О чём? – я сейчас уже и не вспомню. Я слушал её не просто в пол уха, я слышал только звук её голоса. А Настя говорила громко и ясно, увлечённо и образно, и я закрыл глаза, и представил её совсем другой – милой, румяной, босой, на крыше, нежной и тёплой, красивой, и такой родной…

Ну а дальше всё было как обычно: награждение передовиков, выступление творческих коллективов, посещение музея. Под вдохновляющую музыку Александрова мы разбились на кучки и не спеша побрели в здание горкома. Пропустив вперёд шумных салажат, для которых всё это было в новинку, я пристроился позади всех, пытаясь понять, куда подевалась Настя, и как мне её найти.

Поднявшись на второй этаж, я помог молоденькой симпатичной училке загнать первоклашек в зал с краеведческой экспозицией, и вместе с ними принялся рассматривать образцы местных почв и глин. Надо сказать, с малышами было интересно. Это в Америке Саманту Смит не уберегли, а у нас – охрана материнства и детства, поэтому и экскурсовода им выделили хорошего – ту самую женщину, которая приглашала Настю на сцену, и она действительно старалась рассказывать про наш Приозёрск интересно и увлекательно, а я в который раз подумал, что никто это самое озеро, при котором мы находимся, и в глаза не видел. Может, и нет его вообще, как и социализма, а нам тут лапшу на уши вешают.

В зале истории Революции малышня заскучала, но оно и понятно – никаких тебе мамонтов и прочих интересных окаменелостей, одни бюсты, да портреты. И всё какое-то красное, угнетающее. Решив, что идеологии для меня сегодня достаточно, я аккуратно вырулил обратно к краеведам, которые уже прикрывали свои экспозиции плотными чехлами от пыли и солнечного света, и вовремя. Настя с Нель-Петровной помогали сотрудникам укрывать хрупкие стеклянные витрины, а я, стоя поодаль, завидовал Настиной энергии и преданности делу. Настя успевала всё. Учителя буквально молились на неё, а та помогала отстающим ученикам, участвовала в составлении учебного плана, и это не считая работы по комсомольской линии, которой она отдавалась с удовольствием и страстью. Вот и сейчас, закончив здесь, Настя подхватила какие-то бумажки и двинулась с Нель-Петровной к выходу. Я двинулся следом.

Лавируя между экспонатами, я старался не упускать их из виду, но те, к немалому своему изумлению, скользнули в какую-то щель между стеллажами, и пропала из виду. Обаце! – подумал я, застыв, от неожиданности посреди муляжей мезозойского периода, – вот так да! Подойдя ближе, и присмотревшись, я действительно обнаружил за стеклянным коробом со скелетом какой-то древней рептилии неприметную узкую дверку, и потянув её на себя, протиснулся следом. Я почему-то решил, что непременно попаду в какую-нибудь кладовку, или запасник, и на любой вопрос отбрешусь, что искал туалет, но оказался в итоге в узком, натирающем плечи коридоре, пустом и неуютном, с металлической лесенкой в конце, по которой как раз погромыхивали Настины ножки.

Значит, у них там дело, «наверху», решил я про себя, собираясь уйти, но тут откуда-то потянуло сигаретным дымом, и меня сразу потянуло в туалет, по-настоящему. Наверное, сработал выработанный школьный рефлекс – если где-то накурено, значит, тут уборная. Ну что делать, схожу, пусть легенда подтвердится. Дойдя до скромной прокуренной площадки, я обогнул ржавую лестницу, и потянул на себя окованную оцинкованным листом дверь. За нею было почти темно, но меня это не смутило. У нас в школе, по вечерам в туалете всегда темно, у нас даже забава такая была, подкрасться незаметно к человеку, и тряся его за плечи, орать: «Учись ссать в шторм»!

Ну и вот: вошёл я в это помещение, и понял, что оказался в таком месте, куда мне совать свой нос вовсе не следовало.

Я стоял на пороге обширной комнаты, сплошь – от пола до потолка, заставленной разнообразной аппаратурой, и думал, что оказался в Изумрудном городе, настолько увиденное мною было непривычным и сказочным. Я раньше даже и представить себе не мог, что телевизоры бывают такими – огромными, двухметровыми, совершенно плоскими. Не в смысле – невыпуклыми, а тонкими, как книга. Пацаны, конечно, трепались, что в Японии давно изобрели такие телики, которые можно вещать на стену, как картину, но я не верил. Все шторы в помещении были опущены, так что людей, сидящих тут и там за столами, с такими же телевизорами, только поменьше, я заметил не сразу, как и они меня, пока сидящий неподалёку человек в костюме не окликнул меня, приняв за кого-то из своих.

– Ну, где ты там ходишь, Вале-ер? – промычал он, стряхивая пепел в грязную банку из-под майонеза. – Такая толпа, а мы сквер не видим. Что с пятой-то?

И тут я увидел его, не сквер, а город. Разные его места, и все – как на ладони. Парк и площадь, школа и ТЭЦ, научно-исследовательский институт и КПП, а на самом большом экране, прямо по центру комнаты – площадь перед горкомом. Я отчётливо, словно в окно, увидел наших ребят. Лену Башкатову, Санчеса, Ерохину, Виталика и прочих, толпящихся возле флагштока с красным знаменем, мирно реющим в углу экрана. Звука не было, но я словно бы слышал, как вышедший к флагштоку горнист протрубил сигнал к построению, и площадь пришла в движение. Ребята один за другим стали пропадать, строясь в шеренгу где-то под обрезом экрана, а, значит, и мне тоже было пора, шутка ли – пропустить равнение на знамя! Да вот только курящий мужик понял, наконец, что обознался, и рявкнул, вскочив:

– Какого хера! – и все головы повернулись в его сторону. – Ты кто такой, блядь?!

Я отступил на шаг, и, казалось, растворился в полутьме лестничной площадки. Я в домике, сука, я в домике! – шептал я про себя, пока комната приходила в движение, и пока ноги сами собой не понесли меня обратно к музею. Толкнув металлическую дверь, я со всей дури захлопнул её перед носом у бегущего ко мне мужика, и помчался по коридору, задевая стены локтями. Проскочив в узкую щель дверного проёма, я снова оказался в краеведческом зале, по счастью, уже пустом, и едва не запутавшись в портьерах, выскочил в фойе и побежал к лестнице, ведущей на первый этаж, отчётливо ощущая грохот распахнувшейся за моей спиной дверки, чудом удержавшейся под напором преследующего меня человека.