Стравинский

Граф Найда Козлик Серый их кормилица и нежность

псы Козлик Серый их кормилица и нежность

сентябрь октябрь ноябрь в дымах и нотах

что сумасшедший вихрем в комнате пустой

катится шерстяным клубком невольно

катится шерстяным клубком невольно

катится сам сидит недвижим

на табурете у окна недвижим

на подоконнике сидит недвижим

стоит облокотившись надо бы побриться

согреться чай простуда полотенце

стремительно летит струится

стремглав в январь или февраль чем плохи

молитвы календарные хоть плач хоть слабость

а полотенце вафельное и окно немыто

давно беда но мы не замечаем

не бритва ж резать вены и цветы

в конце концов а лунный взор старухи

корабль в конце концов октябрь

кораблик не корабль пусть пряник

медовый корка хлебная а бритву

оставим февралю окно где гаражи

оставим чтобы потерять в сугробе

там в феврале на станции в сугробе

в сугробах псы не замерзают

ни Граф ни Козлик ни медведица большая

не мерзнут хоть зима что хорошо

не мерзнут хоть трещит мороз

мороз трещит а псы не замерзают

псы и медведица и тот родимец

и прочие по окнам созерцанье

подслеповатые по окнам созерцанье

так называемый народ застыл по окнам

нанизывая улей и волынка

застыл хотя улыбка допустима

пусть улыбается хотя прохладно

хотя прохладно и молчит Исакий

сентябрь октябрь ноябрь сентябрь

дожить до февраля а там уж плакать

сибирский город Петербург

9. Побег. Агностик

К лучшему, – сообщает по пробуждении Стравинский С. Р. пожирающему прямо в кастрюле колючий плов Алешеньке. – Надоели хуже редьки.

Алешенька будто и не слышит Стравинского. Будто не слышит или на самом деле не слышит. Не может оторваться от плова или обижен.

Или от плова оторваться не может.

Стравинский не оставляет надежд разговорить гуманоида, – Долго я спал?.. Я спал?.. Долго спал?.. Непостижимо… Остановись. Плов холодный, будет болеть желудок. Обижайся, сколько хочешь, кунсткамера закрывается. Четвергов больше не будет. В добрый путь… Разогрей плов, тебе говорю… Обленился ты, брат Алеша, еще хуже меня сделался… Пойду, пройдусь, что-то муторно мне. Слышишь меня?.. Пойду, куплю котлет, к котлетам что-нибудь. Хочешь чего-нибудь?.. Что хочешь?.. Котлет хочешь?.. К котлетам что купить?.. Хочешь чего-нибудь, спрашиваю? В конце концов, я не обязан возиться с тобой. Кто я тебе, мама? Кто я тебе, папа? Кто я тебе?.. И кто ты мне?.. В добрый путь… Они ушли, как думаешь? Четвержане ушли?.. Вообще кто-нибудь приходил?.. С улицы гарью тянет, значит, приходили. И горсточка ванили… Не смешно и мимо смысла. А рифма хорошая. Нет?.. Нет. Плохая рифма… Сержусь. Это я уже сержусь… Эй, ты почему молчишь? Ты живой?..

Сергей Романович подходит к кастрюле, заглядывает в нее. Ни плова, ни Алешеньки. С грустью констатирует, – Что и требовалось доказать.

Стравинский нахлобучивает куцее свое пальто, натягивает лысую свою шапку, на мгновение замирает в дверях, – Закономерно и к лучшему. Лучше не бывает. Теперь что-нибудь перекусить. Пища – вот привязанность, а порою страсть. То-то они всё о хлебе. И только свинья сокрытым благородством своим…

Не успевает закончить фразы – в дверях сталкивается с запыхавшейся Юленькой Крыжевич. Про себя Сергей Романович называет ее Евгенией Гранде в память о Евгении Гранде. Ну, да вы помните, я уже приводил это сравнение. И очень рад, что не ошибся в своем наблюдении.

Щеки Евгении пылают, – Как всегда опоздала, Сергей Романович.

– Что так?