Царство. 1951–1954

Хрущев долго тряс его руку.

– Что-то ты кислый сегодня? – отметил Николай Александрович.

– Зачем должность Генерального Секретаря упразднили?

– Последний год, как Сталин бумаги подписывал? Секретарь ЦК, – напомнил Николай Александрович, – никакой не Генеральный.

– Секретарей ЦК у нас семь, как понять, кто из них главный?

– Да брось!

– Вот тебе и брось! Президиум Центрального Комитета ведет Маленков, а ведь партию мне передали! Ладно, Коля, поезжай! – Хрущев подался вперед и обнял друга.

Машины Булганина покинули двор, а Никита Сергеевич так и стоял перед крыльцом. Его серый пиджак покрывался снегом. Еще немного, и сроднившись с Юрием Долгоруким, он превратится в заиндевевшую глыбу.

– Никита Сергеевич! – очень тихо, чтобы не побеспокоить, произнес Букин. – Вот пальто ваше, накиньте!

Прикрепленный протягивал пальто. Не видя ничего вокруг, Хрущев круто развернулся и забежал в подъезд. Постовые в вестибюле замерли, отдавая честь. Андрей Иванович, рукавом пиджака стряхнул с хрущевского воротника снежок, и взяв одежду удобнее, понес наверх.

Оставшись один, Никита Сергеевич придвинул ближе оставшиеся бутерброды и налил из чайничка чай. На хлебце аппетитно розовела семужка. Лимон Хрущев подцепил вилочкой и отбросил.

– Не люблю лимоны, сколько раз им повторять! – проворчал он и, подняв телефонную трубку, скомандовал: – Пусть Букин зайдет!

– Бери! – Хрущев показал Букину на оставшийся бутерброд. – Чай наливай, вот варенье!

Прикрепленный потянулся к тарелке.

– Хорош чаек?

– Хорош! – подтвердил Андрей Иванович, изо всех сил дуя на кипяток.

– Ну, что они?

– Кто, Никита Сергеевич?

– Гости. Как себя вели?

– Обычно, – пожал плечами Букин, – и охрана обычно. Совершенно обыкновенно. Я за ними наблюдал незаметно.

– Это правильно, Андрюша, что наблюдал, – похвалил Хрущев.

Офицер еще раз подул на чай.

– Горячий, Никита Сергеевич, жжется! – застенчиво проговорил он.

– Только такой и пью. Привычка с войны, – объяснил Никита Сергеевич. – В чае понимать надо, а не так, шалтай-болтай!

Прихлебывая мелкими глоточками, Букин жмурился.

– Значит, все как обычно?

– По-моему, гости довольны, – отодвигая стакан, подтвердил Букин. – Особенно товарищ Берия. Он так улыбался, как никогда.

– Ты, Андрюша, приглядывай, как ты умеешь, а ежели чего, мне на ушко шепчи. Ступай, скоро домой поедем.

Букин ушел. Хрущев встал у окна и отодвинул штору. Снегопад продолжался.

– Москва! – прошептал он. – Столица!

Чуть впереди, где улица Горького упиралась в Манежную площадь, засыпало красавец Кремль. Все можно засыпать снегом, забелить, только не Кремль. На его остроконечных, зелено-чешуйчатых башнях торжественно сияли рубиновые звезды. Из кабинета не было видно ни Кремль, ни Манежную площадь, ничего, кроме занесенного снегом памятника Юрию Долгорукому и края улицы с неясными очертаниями домов. Никита Сергеевич открыл форточку и глотнул свежего ветра. На душе становилось легче, горячая кровь, согревая и расколдовывая, пульсировала в жилах. Замученное невзгодами, до спазмов истерзанное сердце освободилось, оно летело, обгоняя мысли, опережая события, возносилось над городом, над небом, трепетало и пело.

– Вот и умер он, вождь! Какая ты жизнь, кто тебя разгадает? – задумчиво прошептал Хрущев.

Сколько раз он был унижен, оскорблен, сколько раз стоял на краю гибели, балансируя на границе добра и зла, где штормовые ветра перемен колотили со всех сторон и расшатывали небо. Сколько раз он мысленно прощался с родными, сколько раз беззвучно плакал во сне, потому что плакать наяву было смертельно опасно. Плакать – это показывать слабость, страх, бессилие. Повсюду за каждым наблюдали немигающие глаза, прислушивались всеслышащие уши, и даже мысли невозможно было скрыть от вторжения тех, кто был призван все знать.

Всякий раз, когда «ЗИС» останавливался на гостевой стоянке «ближней» и Хрущев делал шаг из машины, он начинал мутировать, превращаясь в обаятельного подхалима, бесхитростного простофилю, покладистого, туповато-наивного, преданного Хозяину до заикания. Хрущев, как хамелеон, сливался с улыбками, с запахами, с прихотями и тенями присутствующих, стараясь изо всех сил угодить Ему. Хрущев перевоплощался не понарошку, а на самом деле, ощущая, что обожает правителя всей душой, каждой клеточкой, обожает до исступления, до сладостной боли!

«А-а-а, Микита! – на украинский лад здоровался Сталин. – Заходи, садись! Нет, ни сюда, туда садись!» – подсказывал генералиссимус.

Кто-то услужливо отодвигал Московскому секретарю стул, а кто-то незаметно подкладывал на сидушку кремовый торт. Никита Сергеевич плюхался на стул и попадал в изумительный кремовый торт.

«Опять вляпался!» – восклицал вождь.

Как все смеялись, умирали со смеху! Товарищ Каганович, держась за бока, прослезился и чуть не съехал под стол; товарищ Маленков сделался красным, как сваренный рак; бравый Булганин поперхнулся, пытаясь унять кашель приторно-терпким «Киндзмараули», и даже недоступный эмоциям Молотов хохотнул, подталкивая локтем беззвучно трясущегося от веселой проделки Анастаса Ивановича Микояна. И Сталин ухмылялся в усы: «Смешно придумал!» Гости гоготали, а больше всех заливался сам Никита Сергеевич, ему делалось смешнее других. Он нелепо разводил короткими руками, пытаясь нащупать вымазанный сладким зад, потом неуклюже облизывал пухлые пальцы, липкие от взбитых сливок и сахарной пудры, облизывал забавно, затем снова растерянно щупал задницу, пачкался, удивлялся, и тем самым еще больше веселил присутствующих.

«Что, вкусно?!» – отдуваясь, спрашивал Сталин.

«Вку-у-у-сна-а-а!» – заикаясь от хохота, отвечал Никита Сергеевич и теребил замацанные штаны.

Постепенно гости утихали, пытаясь разгадать настроение Хозяина, который плотоядными глазами шарил вокруг.

«Микита, спляши гопака!» – тыкал вождь.

Никита Сергеевич залихватски скидывал пиджак, и под задорные звуки радиолы, в перепачканных штанах, не попадая в такт мелодии, скакал вприсядку.

Трам, пам па-рам па ра-ра, трам, пам па-рам па ра-ра! Трам, пам па-рам, пам па-рам, пам па-рам, пам!

– Ну, шельма, слуха нет, а как чешет! – краем глаза косясь на владыку, восклицал Каганович.

Все хлопали, и правитель хлопал, поощрительно кивал, улыбался, и гости смеялись, а сам танцор, заливаясь счастливым колокольчиком, точно заведенный, скакал по кругу.

«Сыми штаны, а то товарищи подумают, что ты обосрался!» – сквозь слезы умиления командовал Иосиф Виссарионович.

Скорчив забавную гримасу, Хрущев хватался за перепачканную задницу, и снова друзей давил хохот.

«А вы что не пляшете? Что заскучали?! А ну, заводи шарманку! Давай, танцуй! Давай! – и Сталин начал прихлопывать в ритм музыки. – Тай-тай-тай, та-та! Тай-тай-тай, та-та! А ну вставай, вставай, говорю! – приказывал повелитель. – Вальс, вальс давай!»

Из динамика лился знакомый мотив: