Преодоление (сборник)

Не думаю, что палачи советского времени имели за свою работу многие жизненные блага, жили, как все, но с готовностью убивали. Не скажешь, что это были люди идеи, скорее они отличались чудовищным невежеством, хотя среди них встречались и такие, как Блохин.

А сколько было всяких охранников, начальников отрядов, зон, тюрем! Все они причастны к массовым казням и издевательствам над людьми. А сколько трудилось по стране этих «троек», приговаривавших ни за что людей к расстрелу или былинным срокам заключения! И ведь никто не понес никакого наказания.

Когда немцев разгромили, то встал вопрос, что делать со всем этим множеством бывших охранников и прочих сотрудников концентрационных лагерей, как их судить. Нужен был критерий оценки их преступления. Да, они убивали, но это были их должностные обязанности. Люди-то они подневольные. За что же их тогда судить, в чем их вина? Я читал, что разбирались с ними следующим образом. Искали свидетельства на тех, кто любил, именно любил, позверствовать, кто убивал вне своих должностных обязанностей или добровольно, сверх уже «отработанных» часов. Через такие разбирательства и суды прошли очень многие бывшие эсэсовцы. За решетку тогда попало множество людей, а кого-то и казнили.

А у нас? Мы вышли победителями, и поэтому тех, кто глумился над своими согражданами, всех этих следователей, доносчиков никто не призвал к ответу. В этом их счастье и в этом их великая беда. Есть суд человеческий, а есть суд Божий. Когда человек отвечает за свои злодеяния здесь, на земле, когда еще здесь его делам дается оценка и он действительно осознает себя виновным, да еще и раскаивается, то он уже и там будет судим другим судом.

Что чувствует палач невинных жертв перед концом своей жизни? Один человек рассказал мне о своем отце, тот был одним из наших первых десантников. В годы войны они забрасывались на парашютах за линию фронта и проводили рейды по тылам противника. В один из ночных рейдов с ним десантировались молодые, не обстрелянные еще ребята, только недавно прибывшие в часть. Один из них никак не мог решиться на прыжок, так он просто вытолкнул этого парня в темноту люка. Что с тем парнем стало, он не знает, раскрылся ли у него парашют, нет ли? Всю жизнь мучился человек этим вопросом. А как же убивать людей, убивать в затылок, загонять вот в такие убийственные парилки?! Ведь потом, в конце пятидесятых, началась реабилитация, ведь все поняли, что стали соучастниками массовых преступлений над невинными людьми. Что чувствовали и переживали эти люди?

Отец Виктор рассказывал: как-то обедали они со старцем Никитой, и вспоминал тот про свое заключение в лагере, о тех, с кем сидел, и о тех, кто их охранял. Потом вздохнул глубоко и сказал:

– Как людей жалко.

– Кого, батюшка, тех, кто сидел, или тех, кто охранял?

– Всех жалко, а особенно тех, кто по той стороне колючки ходил. Все мы срок отбывали, и по ту сторону, и по эту. Но мы знали, за что страдали, многие тогда же и мученический венец приняли. А они, палачи наши? Они-то за что души свои положили, кому служили? Страшно становится, на какие муки люди себя обрекли и в этой жизни, и в будущей. Хотя, по правде сказать, страдать способна не каждая такая душа, а только та, в которой еще уцелело что-то человеческое, та, что еще не совсем умерла. Способность души испытывать муки совести есть признак ее жизни. А выжить им было тогда ох как трудно.

Однажды приехал в Королев к старцу один уже пожилой мужчина с внучкой. Девочка оказалась бесноватой, и дед просил старца почитать над ней. Отец Никита внимательно стал всматриваться в лицо старика, а потом вдруг назвал его по имени и спрашивает:

– Ты меня помнишь? Нет? Постарайся, напряги память, мы же с тобой в одном лагере были, ты же еще все убить меня обещал.

Причем говорит он ему, а в голосе никакой злобы, никакого осуждения. Словно хотел напомнить человеку про какую-нибудь пирушку или забавное приключение, в котором они вместе принимали участие.

Оказывается, приехавший старик был начальником лагеря, в котором когда-то сидел отец Никита. Не знаю, узнал он старца или нет, только упал перед ним на колени и заплакал в голос. Обхватил его ноги обеими руками и кричит:

– Прости меня, отец Никита, прости! Я ведь к вере пришел, всю жизнь свою передумал. Камнем она у меня на душе лежит, моя жизнь, а ведь я уже старый, мне умирать скоро, как же мне умирать? Как я Ему в глаза смотреть буду, какой ответ дам? Что мне загубленные мною души скажут? Прости меня, отец, за всех прости!

Обнял его старец, прижал к себе голову бывшего своего палача, видно было, что молится, и тихонько покачивает его из стороны в сторону, словно отец малое дитя баюкает. А тот, успокаиваясь, всхлипывает.

Мой друг вспоминает:

– Через несколько лет, уже после смерти отца Никиты, смотрел фильм «Остров» и поражался, не с моего ли старчика списали этот сюжет, а потом понял, что их жизнь, жизнь того поколения, – это бесконечные «острова», сплошные «архипелаги».

Порой размышляю над всем этим и только одного боюсь: нам бы не наоткрывать своих «островов».

Преодоление

Классе, наверное, в седьмом мы учились во вторую смену. Была осень, октябрь месяц, смеркаться начинало часам к четырем, так что четвертый-пятый уроки без света проводить было уже невозможно. Учиться никому особенно не хотелось, и поэтому, когда к нам в класс на переменке забежал пацан по фамилии Куницын и, сунув в розетку нехитрое приспособление, устроил короткое замыкание, народ отреагировал на это событие радостно. Школа была переполнена, найти свободное помещение было нереально, поэтому нас отпустили домой.

Проделанный фокус с коротким замыканием так воодушевил бездельников, что пробки в нашем классе стали гореть каждый день. Неутомимый Куница старался вовсю. Он учился в одном из параллельных классов и был из числа тех, о ком говорили, что по нему давно «тюрьма плачет». Его боялись все. Не то чтобы он был очень силен и смел, но говорили, что этот пацан мог, недолго думая, и нож достать, да и в одиночку он никогда не ходил. Возле него неизменно кружились еще трое-четверо таких же шпанюков. Даже старшеклассники с ними не связывались. Куница говорил мало, не помню, чтобы он кому-нибудь угрожал, он просто молча бил, и если ему нужна была помощь, то вслед за ним на жертву набрасывалась вся его ватага.

Учителя устроили слежку за нашим классом, но уследить за хулиганом не могли. Однажды я остался на перерыве в классе, и в этот момент прошмыгнул Куница и, как обычно, закоротил розетку. Только он убежал, как влетает к нам учительница и кричит мне:

– Кто это сделал?! Немедленно отвечай!

Я огляделся по сторонам и обнаружил, что в классе, кроме меня, никого нет. И учительница понимала, что именно я был единственным свидетелем происшедшего. Разумеется, я сделал удивленное лицо и солгал, что не знаю этого человека.

– Не знаешь, ну что же, зато я наверняка знаю, что это все проделки Куницына.

Да, учительница попала в самую точку, только она не учла, что свидетелей нашего с ней разговора не было, и когда репрессии пали на голову хулигана, весь класс решил, что это я «сдал» учителям юного Робин Гуда. Вот тогда-то мне и пришлось испытать на собственной шкуре, что значит быть отверженным. Со мной перестали разговаривать, и были даже ребята, которые специально следили, чтобы со мной никто не общался. Одна из девочек в эти дни подошла ко мне и, назвав меня иудой, плюнула в лицо. Никакие мои попытки оправдаться в счет не принимались. Почему-то сделать больно мне старались именно те ребята, кого я пускай и не считал своими друзьями, но к кому всегда относился с неизменной симпатией.

Была еще одна причина плохого отношения ребят ко мне. Дело в том, что большая часть моих одноклассников происходила из семей, в которых отцы косвенно или напрямую подчинялись по службе моему отцу. Батя мой был еще тот служака. Я реально стал привыкать к нему только тогда, когда он уже вышел на пенсию, а до того я его практически дома-то и не видел. Болезненно честный и преданный армии человек, он и от своих подчиненных требовал такой же самоотдачи, а это нравилось далеко не всем. У моего отца был абсолютный авторитет, его уважали все, но, мягко говоря, не любили. Мужчины приходили домой, и в разговорах на кухнях жаловались женам на моего батю, а дети все это слышали, и, понятное дело, им хотелось отомстить. А кому они могли мстить? Только мне, поэтому драться приходилось часто. И ладно бы, если по-честному, один на один, так ведь порой подкупали ребят из старших классов, и тогда мне приходилось совсем худо.

И случай с Куницей не преминули использовать. Короче говоря, уже на следующий день я увидел его, идущего мне навстречу. Без лишних выяснений он с ходу ударил меня по лицу. Честно скажу, боялся я его и раньше сторонился их компании, а теперь совсем страшно стало. И так весь класс от меня отвернулся, а здесь еще и Куница с дружками. Когда он приходил меня бить, сбегался весь класс и, окружив нас, с интересом, словно в цирке, наблюдал за экзекуцией. И никто за меня не заступился, ни разу. Все переменки и особенно возвращение домой из школы превратились для меня в муку, я вынужден был постоянно прятаться и заранее продумывать пути отхода.

В нашем классе учился мальчик, Сережа Мод, он пришел к нам совсем недавно. Я так и не понял, кто он по национальности, но, видимо, в его жилах текла и южная кровь, потому что, в отличие от нас, Сережа уже брился. Его плечи развернулись и налились силой, и он больше походил на молодого мужчину, чем на ученика седьмого класса. И вот однажды, сразу же после очередного моего избиения, он вдруг подошел ко мне и незаметно шепнул:

– Не бойся Куницу, дай ему, а дружков, если что, я беру на себя.

Сережа, дорогой мой, никогда я тебе этого не забуду. Словно крылья выросли за моей спиной, и я побежал догонять моего палача. Тот уже возвращался по коридору в свой класс походкой уверенного в себе человека, делающего грязную, но необходимую работу. И когда я догнал его и резко развернул на себя, то от удивления у него открылся рот. И вот в этот самый рот изо всех своих сил я послал первый удар, а потом бил его, Господи, как же я его бил. Никогда, ни до, ни после мне не приходилось так бить человека. Потом, вспоминая те минуты, я понимал, что бил его с чувством огромной радости и даже счастья, вмещая в несильные тогда еще удары весь свой страх, всю свою обиду за всю ту неправду, которую учинили со мной мои товарищи. Но так некстати прозвенел звонок, и учителя с трудом оторвали меня от его тела. А я не мог насытиться.

На следующей перемене Куница, побитый и удивленный, вместе с дружками пришел снова. И я молча побежал к нему, точно боясь, что он передумает и уйдет. В этот раз я снова бил его, бил головой о стену, а потом спустил с лестницы. С того дня я перестал бояться. Еще раз на следующий день Куница попытался было, гипнотизируя меня своим холодным взглядом, вернуть утраченные позиции, но, в очередной раз получив отлуп, полностью исчез из моей жизни.

Потом я наподдал еще двоим-троим моим бывшим товарищам, наиболее отличившимся в те дни, и ушел из школы. Не мог я больше учиться вместе с ними, меня мутило от одной только мысли, что приду снова в класс и вновь увижу эти лица. Я уходил с гордо поднятой головой, неплохими оценками по предметам и двойкой по поведению.

Одна-единственная встреча произошла у нас с Куницей уже спустя много лет. Ведь в любом романе рано или поздно старые враги встречаются снова, на так называемой «узенькой дорожке». И эта встреча должна была когда-то случиться, и она случилась. К тому времени я уже успел окончить институт и только-только вернулся из армии.

Была декабрьская ночь, проводив девушку, я возвращался домой. Иду задворками, место темное, и всего один тускло горящий фонарь. Дорожка действительно узкая, двоим не разойтись. Под фонарем стоит кучка молодых людей, а на дорожке – Куница. Я сразу узнал его, но не сворачиваю с дороги и иду прямо на него. Чувствую, что и он узнал меня, смотрит своим привычно холодным немигающим взглядом. Возмужал, стал шире в плечах, наверное, уже и на зоне побывал.

Иду ему навстречу и понимаю, что я его не боюсь, пускай рядом с ним его неизменные дружки и в карманах конечно же ножи, тогда это у нас было в обычае, но страха нет. Не знаю, может, Куница и высматривал у меня в глазах присутствие страха, а если бы увидел, то и бросился бы на меня. Но нет, метра за два, как мне подойти, он вдруг резко отошел в сторону и отвел взгляд.

Я понял, что снова победил его, но только еще прежде, за несколько лет до этой нашей с ним встречи, я победил себя. Победив себя, заставил его бояться и уважать меня.

Сидим в трапезной с отцом Виктором, пьем чай и рассуждаем на высокие материи. Поговорили, кстати, и о страхе, о необходимости преодоления мальчиком этого чувства еще в детстве, чтобы не потянулось оно за ним во взрослую жизнь. И о том, как индивидуальны пути преодоления внутреннего присущего нам чувства самосохранения, граничащего с таким пороком, как трусость. Ведь и на самом деле, откуда берутся трусы?

Вот, помню, давно уже как-то смотрели мы чеченскую хронику.

Идет отряд моджахедов – большой, человек в пятьсот. И вдруг откуда-то сбоку начинает строчить по ним одинокий пулемет, кого-то посекло пулями, другие стали отстреливаться и довольно быстро подавили ответным огнем одинокую точку сопротивления. Пулемет замолчал, а навстречу бандитам приближается фигурка нашего солдата с высоко поднятыми руками. В руках автомат.

– Не стреляйте! – кричит солдат. Подходит ближе. – Вот смотрите, я не сделал в вашу сторону ни одного выстрела, я не стрелял, это они стреляли. – показывает он в сторону погибших пулеметчиков, – а я нет!

К несчастному солдатику подошел бородатый чечен и, резко развернув его на себя, перерезал под общий смех парню горло. Трусов не уважают нигде. Хотя, по свидетельству знакомых спецназовцев, и среди горцев храбрецов на самом деле ничуть не больше, чем среди наших ребят.

Мы разговаривали с отцом Виктором и пытались понять, когда мальчик становится воином. И пришли к выводу: тогда, когда в его жизни появляется то, ради чего он способен пожертвовать собственной жизнью. Мы ведь как говорим? Что самое дорогое у человека – это его собственная жизнь. Вот такой человек, что ценит свою жизнь больше всего остального, на самом деле очень опасный человек. Именно среди таких людей бывает самый высокий процент предателей и подлецов.

Так вот, для настоящего воина высшее состояние – это готовность положить душу свою за други своя, а иначе он не воин. Самое большее – наемник, а наемник в конце концов обречен на поражение, даже если остается жить.

Я рассказал отцу Виктору ту историю из моего прошлого, ставшую для меня своеобразной чертой, под которой закончилось детство и начался процесс становления мужчины. А батюшка продолжил:

– Мне твой рассказ напомнил случай из моей собственной юности. В свое время я был призван в армию и служил в одной из десантно-штурмовых бригад. Когда начались события в Карабахе, нас в срочном порядке перебросили в те места. И мы вступили в боевые столкновения с противником. Причем воевали там не столько армяне с азербайджанцами, сколько мы с турками.

Как только Союз стал давать трещину, так наши соседи сразу же стали пробовать нас на прочность. Сейчас нередко можно услышать: ну зачем мы воюем на Кавказе, отдайте Кавказ кавказцам, пускай они сами между собой и разбираются или зачем мы втянулись в войну за Цхинвал, зачем там своих людей кладем? Бать, ты этих людей не слушай. Если мы хотим выжить, нам придется воевать. Если не будем воевать в Южной Осетии, значит, будем воевать на всем Кавказе, не станем воевать на Кавказе, война придет в Москву. И это все уже было на нашей с тобой памяти.

Так вот, отче, моя группа, а я в то время был сержантом-срочником, мне тогда еще и двадцати не было, совершала рейды по тылам противника. Мы устраивали диверсии, взрывали склады с боеприпасами, мосты, базы с горючкой.

Однажды, уже выполнив задание, возвращались домой. Не стану посвящать тебя в подробности, но насолили мы противнику крепко, поэтому и бросились они за нами в погоню, отомстить решили.

Мы спешно отходили, стараясь не вступать ни в какие стычки. И вот во время отхода один из моих бойцов, Дима, подрывается на мине. Взрывом ему оторвало пятку. Что было делать? Сам понимаешь, в нашей ситуации или погибать всем, или ему одному. Мы перевязали раненого и оставили ему в дополнение к его боезапасу пистолет, на случай «если». И отряд пошел дальше, погоня уже дышала нам в спину.