Агент из подземелья

Мужчина забрал пальто с вешалки, на ходу надел его. На улице он облегченно выдохнул и покосился на дверь с пружиной, которая шумно закрылась у него за спиной.

Капитан Мартин Коффман ушел недалеко. Он пересек дорогу и все еще держался за свои больные зубы. Налетел порыв ветра. Коффман поднял воротник шинели. Он резко обернулся, когда просигналил водитель грузовика, проезжающего мимо, прогоняя с дороги хромающую пожилую фрау.

Мужчина с седыми висками быстро отвернулся, сделал вид, что его привлекли газеты, выставленные в киоске.

Ничего нового пресса не писала. Враг еще далеко, будет разбит на подступах, и только трус и паникер могут утверждать обратное. Никогда нога русского солдата не испоганит священную землю! О том, что русская армия уже бывала в Берлине, немецкие газеты скромно умалчивали.

Когда филер оторвался от киоска, Коффман уже уходил по противоположной стороне улицы. Он шагал не очень уверенно, потом остановился, закурил, жадно выдохнул дым. Люди, страдающие зубами, часто курят, лелея иллюзию, что табачный дым утоляет боль. Результат, по-видимому, был противоположный. Коффман сделал несколько шагов и выбросил сигарету. Больше он не останавливался, ни с кем в контакт не вступал.

Филер перебежал дорогу, пристроился в хвост. Коффман свернул в переулок, и сотрудник службы наружного наблюдения сделал то же самое. Гауптман не оглядывался, переулком выбрался на Карлштрассе и через минуту прошел в ворота, за которыми размещались управление полиции безопасности и СД.

Наблюдать за фигурантом в здании в задачу филера не входило. Он устроился в кафе на углу, выбрал столик у окна. К нему подошла официантка, этот тип показал ей документ и попросил больше его не беспокоить. Работница заведения поспешила удалиться.

Коффман находился в здании до четырех часов пополудни. Сотрудник полиции успел заскучать.

Несколько раз начинал сыпать снежок, но быстро прекращался. На улице работал дворник с лопатой. Неприятно скрежетало железо, соприкасаясь с камнем.

По улице прошла колонна мотоциклистов, и воздух пропитался гарью. Доступ к качественному топливу для Германии, ввиду потери нефтеносных районов Румынии, был закрыт. Военная техника работала на синтетическом бензине, низкокачественном и ненадежном.

Коффман вышел с работы в шестом часу вечера. Он козырнул часовому, застывшему у полосатой будки, попрощался за руку с коллегой, носящим франтоватую фуражку с задранной тульей. Гауптман поднял воротник, двинулся по улице и через пять минут вошел в заведение «Бегемот», на вывеске которого помимо африканского животного красноречиво красовалась пивная кружка.

Филер покурил на улице и тоже зашел в заведение. Там было уютно, но в обстановке, посетителях, обслуживающем персонале чувствовалась некая растерянность. Половина столиков пустовала. Но все работало, пенилось пиво, с кухни доносились ароматы свежей выпечки.

Коффман сидел за столиком в углу. Рядом с ним стоял официант в фартуке, записывал заказ. Вид у капитана был неважный, он уже не держался за челюсть, но был каким-то усталым, бледным.

Сотрудник гестапо пристроился за соседним столом, уткнулся носом в меню. Коффман на него и глазом не повел.

Официант, хромоногий молодой человек с вытянутым лицом, подошел к филеру. Тот вынужден был попросить кофе.

Свой заказ гауптман получил оперативно. Он осторожно перетирал больными зубами свинину с сосисками, запивал еду густым пивом.

От стойки бара оторвался мужчина в темно-зеленом френче с редким бобриком и ногами, как у кавалериста, подошел к Коффману с пивной кружкой в руке.

Соглядатай насторожился.

– Мое почтение военной разведке, Мартин, – сказал человек во френче.

– Лучшие пожелания полевой жандармерии. Присаживайся, Франц. Давненько не виделись. Другое заведение облюбовал?

– Вернулись сегодня утром, – пояснил Франц. – Выезжали на линию Жлаков – Гнездич для ведения патрульно-постовой службы. Получили сутки на отдых, завтра снова в путь. Неважно выглядишь, дружище.

– Зубы, – лаконично объяснил Коффман. – Пульпа вскрылась, страшное дело, хоть всю челюсть выноси. Всю неделю к врачу хожу, от этих визитов только хуже становится.

– Понимаю, приятель. Когда такое случается, запускать нельзя. Я однажды тоже запустил, потом неделю на стенку лез, жить не хотелось. Но это не беда, пройдет.

– Сам-то как поживаешь? Ты тоже, Франц, не похож на викинга.

– Служба убивает, – признался собеседник. – Вам хорошо у себя в кабинетах, не видите ничего, а на фронте такое творится! Получен приказ казнить на месте, без суда и следствия, всех дезертиров. Откуда они взялись? У нас никогда не было дезертиров, так, единичные случаи. А сейчас просто валом валят, все леса ими забиты, прячутся, выдают себя за гражданских. Вчера мы расстреляли полтора десятка парней по приказу оберст-лейтенанта Оффенбаха. Вывели за пределы дороги, у оврага выстроили. Они кричали, плакали, просили не убивать. Кто-то уверял, что он не дезертир, а просто от части отстал, потерялся. Жуть какая-то первобытная, дружище! – Франц передернул плечами. – На такое там насмотрелся! Я сам стрелял, отправлял людей на тот свет. До сих пор их лица перед глазами.

– Сочувствую, – пробормотал Коффман. – Но это правильная мера, время такое. Нужно расстреливать, чтобы другим неповадно было. Только так мы сможем вернуть дисциплину в войска. И не надо их слушать, в глаза смотреть, сочувствие проявлять. Будем так себя вести, свихнемся быстро. Выполнять приказ, стоять на рубежах, биться до последнего!

Офицеры замолчали, погрузились в задумчивость.

До текущего года полевая жандармерия представляла собой лишь вооруженную полицию. Ее сотрудники следили за дисциплиной в войсках, регулировали движение. В военное время им предписывалось задерживать отступающих солдат, формировать из них временные части и отправлять обратно на фронт, туда, где ситуация становилась кризисной. Сотрудники военной полиции носили на груди цепи с бляхами, за что их и прозвали цепными псами.

По мере продвижения Красной армии в глубь Европы в немецких частях стали появляться дезертиры. Со временем это стало массовым поветрием. На полевую жандармерию были возложены карательные функции, ей приказали расстреливать дезертиров, да так, чтобы видели другие. Ее сотрудники превращались в роботов, бездушно выполняющих приказ. С конкретными случаями они не разбирались, всех чесали под одну гребенку. Теперь им разрешалось казнить и гражданских лиц, уличенных в распространении панических слухов. Под пулю могли попасть не только дезертиры, но и люди, заподозренные в проявлении неуверенности в победе Германии. А в этот разряд мог угодить каждый второй, что только способствовало распространению всеобщего страха.

– Ты прав, Мартин, – глухо произнес Франц. – Все эти меры оправданны, по-другому просто нельзя. Ничего, мы привыкнем к новым условиям, избавимся от чертовой жалости, которая нас только губит. Что слышно в ваших сферах? Скоро наступать начнем?

– Скоро, Франц. Не могу назвать точные сроки, но наступление неизбежно.

– Вот черт, какое мерзкое здесь стало пиво! – заявил офицер полевой жандармерии. – И еда не лучше. Раньше был ассортимент, а теперь лишь квашеная капуста с рыхлыми сосисками. Нужно сильно проголодаться, чтобы это есть. Ты заметил закономерность? Чем сильнее мы погружаемся в дерьмо, тем отвратительнее становится еда? Ладно, приятель, счастливо оставаться, мне еще выспаться нужно.

Мужчины пожали друг другу руки. Франц оставил на столе пустую кружку, заспешил к выходу. Коффман закурил сигарету и уставился в пространство, потом зашевелился, бросил на стол несколько мятых купюр, кивнул официанту.

Едва хлопнула дверь, сыщик тоже поднялся, оставил на столе несколько рейхсмарок и заспешил на выход.

Коффман шел по тротуару, свернул на прилегающую улицу, где раньше работали роскошные рестораны и дорогие магазины. Теперь большинство дверей было заперто. Он обернулся, словно почувствовал взгляд сыщика. Тот уткнулся в афишную тумбу. Глупо, но больше некуда. Театры не работали, тем более опера, в обрывок афиши которой он и уставился. Дальше Коффман не оглядывался, шел, игнорируя прохожих, не заметил унтер-офицера, отдавшего ему честь.

Почти стемнело. Мартин Коффман свернул на Бихтерштрассе, где снимал комнату в квартире на первом этаже.

Сыщик вздохнул. Ничего интересного, нечем похвастаться перед начальством. Дальнейший ход событий только подтвердил эту невеселую мысль.

Коффман проживал на первом этаже четырехэтажного жилого дома. Он поднялся на крыльцо и пропал в подъезде.

Номер квартиры сыщик знал. Он не рискнул входить в здание, свернул за угол, вышел на задний двор, где было безлюдно и неухоженно. В нескольких окнах горел свет. Дом не был переполнен жильцами. Шторы в угловой квартире были задернуты неплотно.

Сыщик посмотрел по сторонам, схватился за водосточную трубу, взобрался на фундамент и прильнул к щели между занавесками. Здесь была кухня. Горела мутная лампа.

Молодая особа в кофте и плотной юбке что-то резала на разделочной доске. В скудном свете выделялся ее обостренный профиль. Она была неприлично худа. На ее плечи был наброшен шерстяной платок. Дома на этой улице имели подключение к паровому отоплению, но тепло подавалось чисто символически, население мерзло.

Женщина насторожилась, повернула голову. В кухню вошел Коффман, что-то бросил ей. Она изменилась в лице, оставила нож, прижалась к груди гауптмана, потянулась губами, поцеловала его в щеку, успевшую обрасти щетиной.

«Хозяйка квартиры, – догадался филер. – Нашла себе жильца по душе».

Гауптман как-то дежурно приобнял женщину и тут же отстранился от нее. О чем они говорили, сыщик не слышал. Фрау Зауэр вернулась к работе по кухне.

Коффман потянулся к верхней полке, снял початую бутылку коньяка, прихватил свободным пальцем стакан. Он сел за стол, наполнил стакан наполовину, медленно, с чувством выпил. Женщина украдкой покосилась на него и вздохнула.

Взгляд фигуранта стал пустым и неподвижным, устремился в щель между занавесками. Он не должен был заметить филера, и все же у того возникло чувство, будто он смотрит ему прямо в глаза. Это было неприятно. Сыщик обхватил изогнутый край карниза и стал слезать на землю.

За Рудольфом Кромбергом тоже осуществлялось наблюдение. Двое сыщиков сидели в невзрачном «Опеле» и усердно боролись со сном. Рабочее место капитан Кромберг пожелал покинуть только после обеда. Никакие заведения он днем не посещал, очевидно, отобедал в офицерской столовой.

«Фольксваген» выехал из ворот в половине третьего, свернул к собору Святого Павла. «Опель» последовал за ним и недолгое время держался за переполненным городским автобусом. Но тот плелся, как подстреленная черепаха. Водителю «Опеля» пришлось обогнать его и даже пару раз опередить «Фольксваген», чтобы не тащиться за ним столь вызывающе. За рулем этой машины был определенно Кромберг, человек крупный, плечистый.

Он держал путь на западную окраину, поплутал по переулкам и выбрался к обветшалому трехэтажному зданию, обнесенному забором. Решетчатые ворота были открыты. Въезжали и выезжали машины, сновали люди в штатском. Сюда, на окраину Майнсдорфа месяц назад переехала из Кракова разведшкола абвера.

За воротами прохаживался часовой. Он был одет в немецкую форму, но шинель висела на нем мешковато, каска была явно велика, и в физиономии явственно сквозило что-то неарийское. В подобные заведения в качестве курсантов традиционно набирали советских военнопленных, выходцев из союзных республик. Складывалось впечатление, что режим секретности здесь – не главное.