Котуйская история

– Пацаны, – обратился Коля к друзьям, – нам нужно погасить крайнюю пулеметную точку, а затем ворваться в окоп и по возможности заглушить второй расчет.

По команде Борисова, штрафники по-пластунски заскользили к вражеским окопам, и как только с тыла прозвучала повторная команда: – Вперед! Во вражескую траншею полетели гранаты. Вовремя! Николай успел заметить, как первая цепь красноармейцев, поднявшись с земли, устремилась к высотке. Падали бойцы, сраженные пулями. С правого фланга бил вражеский пулемет, но в середине и с левой стороны окопа, стрельба прекратилась. Только стрекочущие автоматные очереди шмайсеров, разрывали воздух, да одиночные винтовочные выстрелы все реже и реже, доносились из немецких траншей. Позади штрафной роты запоздало разорвались мины, впопыхах выпущенные немцами. Поле было усеяно трупами солдат.

Командир зорко присматривался к убитым и раненым и, заметив за ними прятавшихся бойцов, пригрозил пистолетом. Подозвав своего заместителя, приказал:

– Лейтенант, возвращайся в окоп и пинками выгоняй трусов обратно. Посмотри, сколько их успело спрыгнуть в траншею.

Заместитель командира роты, сопровождаемый двумя бойцами, вернулся на исходные позиции и, заметив с десятка полтора штрафников, покрыл их отборным матом. В ответ раздались угрозы и матерки. Так и есть, Охримов со своей кодлой, решил отсидеться до конца боя. Направив ствол ТТ под ноги штрафников, лейтенант приказал:

– Быстро в цепь!

– А ты нас не пугай… Мы уже тертые. Лучше на нарах срок оттарабанить, чем гнить на этом поле… – заговорил Охримов, напуская на себя важность.

– Последний раз предупреждаю, пока я вас не расстрелял, идите в цепь. – Но увидев, как Охримов жестами подбадривает своих корешей, мол, нас стараются запугать, лейтенант выпустил три заряда из пистолета под ноги штрафников.

– Следующей пулей я продырявлю шкуру самого трусливого из вас, – замком роты прицелился в Охримова.

Штрафники моментально подскочили и, поругиваясь, перевалились через бруствер. Зигзагообразными перебежками поспешили догнать последнюю цепь солдат.

Запрыгнув во вражеский окоп, Николай увидел направленный на него ствол автомата. Опередив на доли секунды вражеского солдата прикладом, отбил оружие и со всей силы ударил в лоб, а друг Алексей уже всадил штык-нож в живот тому же немцу. Николай поднялся во весь рост и за изгибом траншеи увидел несколько вражеских солдат. Быстро перезарядив диски с патронами, бойцы бросились по окопу. Присели на корточки и с трех стволов ППШ[1 - ППШ – пистолет-пулемет Шпагина] полоснули свинцовым дождем вдоль траншеи. Вслед за очередями полетели оставшиеся гранаты. Замолчал второй вражеский пулемет. Часть окопа была освобождена от вражеских солдат. Николай вскочил и ринулся вперед, как вдруг почувствовал сильный удар в левое плечо. От боли парализовало тело. Перед глазами поплыли лица немецких солдат, остервенело обороняющиеся от прыгающих на них красноармейцев, затем ноги потеряли под собой почву и Николай, потеряв сознание, упал на дно траншеи.

Очнулся Борисов в полевом лазарете, в большой, четырехугольной палатке, лежа на операционном столе. Возле него суетились врач-хирург и молоденькая медсестра. Рядом возился пожилой мужчина-солдат в оборванной телогрейке, помогая раненному бойцу лечь на носилки.

– Ну что, герой, очнулся, – ласково сказал врач, поглаживая Николая по голове, – потерпи еще чуток, сейчас я достану пулю из твоего плеча. Приедет машина, и отправим тебя в госпиталь.

Пока хирург подготавливал к операции инструмент, сестра обкалывала ранение на плече Николая обезболивающим препаратом.

– Доктор, может до госпиталя потерпеть? – умоляюще произнес Коля, глядя как хирург берет скальпель и пинцет.

Медсестра ласково взглянула в глаза раненному бойцу и успокаивающе сказала:

– Потерпи родной, рана не опасная, Николай Фомич мигом достанет пулю, он у нас в этом деле большой мастер.

Коля, застеснявшись перед симпатичной девушкой, сомкнул веки, давая понять, что готов. После укола он не чувствовал боль на открытой поверхности кожи, но как только инструмент хирурга проник вглубь раны и коснулся металла, Николай дернулся всем телом. Санитар и сестра, ухватив его за руки, придавили к столу. Как и обещала симпатичная медсестра, операция быстро закончилось и, когда раненный боец открыл глаза, то увидел, как хирург собирается выбросить пулю.

– А можно я оставлю ее себе на память? – спросил он доктора.

Врач кивнул и сквозь повязку обратился к сестре:

– Любаша, перевяжи больного и вколи еще один обезболивающий, а я пока осмотрю следующего, и не забудь перед отправкой отдать ему талисман.

Ближе к вечеру подъехали две санитарные машины и раненных бойцов, осторожно переместили в кузов для отправки в госпиталь. Люба бережно поправила под головой Николая телогрейку и на прощание сунула ему в руку пулю, извлеченную из плеча.

Через два дня к Коле пришел его друг Лешка и принес гостинцы от сослуживцев из разведотделения.

– Колек, а знаешь, командир за тебя хлопочет, – с захлебом рассказывал Леха, – говорит, подал рапорт, чтобы тебя освободили досрочно и снова направили в полк. Ты геройский подвиг совершил.

– Да ладно, что я один там был, а тебя с Мишкой разве командир обошел вниманием?

– Наверняка и нас освободят, а тебе орден – железно обеспечен.

– Ага, сейчас, если только орден «Сутулова» вручат, – усмехнулся Николай. – Письма были?

– Нам с тобой нет. Мишке из Ленинграда казенная бумага пришла, правда запоздала, прикинь Колек, у него там мать и трехлетняя сестренка с голоду умерли. Батька под Киевом погиб, теперь Мишка, совсем сирота.

– Да, кабы не война проклятая, – вздохнул тяжело Коля, потирая ноющее от боли плечо, – может, и наша жизнь по-другому бы пошла.

– Да, Колек, я бы не полез с голодухи за картошкой на овощной склад, а ты бы не прогулял смену на заводе. Спасибо родной стране, влупили нам с тобой срока по самое не люблю.

– Ты хоть за кражу в тюрьму попал, а я, за какие коврижки? – возмутился Коля, – какой гад выдумал, чтобы людей за прогул судить. Знаешь, как обидно. Я ведь по уважительной причине прогулял, мамка сильно захворала, и мне нужно было в другой конец города за лекарством смотаться. Так разве послушали следаки?! Впарили мне статью за самовольный уход с военного производства, а я ведь тогда еще малолеткой был.

– Коль, а тебя в лагерь отправили или сразу в армию призвали?

– Ты что, с Луны свалился, я год почти отсидел, только потом в спецчасть подал заявление на фронт. Пока восемнадцать не стукнуло, два раза отказали. Знаешь, как я опешил, когда меня начальник лагеря к себе вызвал, там у него какой-то капитан сидел, он как раз набирал зэков на фронт. Мне повезло, направили в штрафную роту.

– Выходит, ты уже второй раз под раздачу попал.

– Да, если бы не поправка к статье и не награды… Отправили бы на этот раз в лагерь, а не в штрафроту.

– Странно, ты не рассказывал мне такие подробности, – удивленно заявил Лешка.

– Разве?!

– Нет-нет, ты запамятовал, – и, чтобы сменить разговор, продолжил, – Коль, поговаривают, что сам Рокоссовский у Сталина за штрафников просил, чтобы за ранение снимали с нас прежние судимости.

– Лешка, не смеши меня, чтобы снять судимость, годы должны пройти. А хотя бы и так, то нам от этого не легче, отношение у власти к бывшим штрафникам такое… Клеймо на всю жизнь, – Николай тяжело вздохнул, – со скотиной лучше обращаются.

– Ты не переживай, рано или поздно, все равно суд простит, и весь позор смоешь.

– Лешка, не глупи. В чем я провинился перед своей мамкой, соседями, наконец, перед Родиной, я что, предал кого-то или струсил перед врагом?! Я разных людей встречал, некоторые бросали оружие, руки поднимали, жить хотели, в плен сдавались. А другие – пулям не кланялись, жизни свои не жалели, так вот, я из той породы. Пусть лучше меня убьют, но живым не сдамся.

– Ну и дурак, мамке ты мертвый не нужен.

– Ты считаешь, что лучше в плен сдаться? А ты готов пройти через два ада?

– В смысле?

Николай оглянулся и перешел на шепот:

– После адского плена, ты обязательно по сталинскому указу попадешь в другой ад.

– Коль, но жить-то все равно хочется.

– Лешка, война тем не страшна, кто на передовую не попадет, им бояться нечего. Они выдумывают разные указы, законы… Знаешь, что меня волнует? Почему меня, пацана семнадцатилетнего, как жулика заправского в лагерь отправили? Я еще тогда решил для себя, лучше в первом бою погибнуть, чем дерьмо лагерное годами хлебать. Я, не боясь, начальничкам в глаза высказывал свои недовольства, так они меня в изолятор столько раз закрывали, потому моими заявлениями – пойти на фронт, подтирались в туалете. Таких как я, в лагере было полно, многие хотели на фронт, но собаки – вертухаи твердили одно: «На нарах победу будете встречать – твари!» Благо капитан, составлявший список зэков, подавших заявление на фронт, глянул на меня и почему-то дал добро.

– Ты сейчас со стороны увидел бы себя… У тебя взгляд, как у разъяренного быка.

– Что, правда?