Флавиан

Затем резко повернулся на каблуках и пошёл к выходу.

Дверь родительского дома мне открыла Нина.

– А, ну! Нина Петровна! Расскажи моквичу как тебя по деревенски за меня выдали!

– Оставь, Семёнушка, что тут рассказывать, Алексею такое поди неинтересно!

– Очень интересно, Ниночка, расскажите пожалуйста, я и так уже второй день словно в другой стране и в другом веке живу! Бога ради, расскажите!

– Ну, уж коли хотите… Всё у нас по простому было. Мне тогда семнадцать только исполнилось, к родителям моим пришли Тимофей Васильевич, дедушка Семёна моего, да мама его Анисья Игнатьевна, нарядные и серёзные такие! Меня мамка из дому выставила, да я – к окну, и, грешным делом, всё и подслушала.

– Мои родители Семёновых за стол усадили, чай там, что было в доме – на стол, посидели для порядку. Потом Тимофей Васильевич говорит:

– Пётр Сергеич! Кабы всё по хорошему было, я б тебе счас про купца да товар зачал. А, как купец не в порядке, то я к тебе, почитай, за милостью пришёл. Внучка моего Сёмку ты знаешь, неплохой был мальчишка. А сейчас в Москве в «околотке» сидит. За пьяную драку. Мне добрый человек телеграмму прислал, что судить должны были Сёмку – поувечил он кого – то. Но, Бог мило-стив – отпустят. Пишет чтоб я забрал его от греха подальше. Спаси Господь того благодетеля во вечные веки! Еду за ним сегодня. Кого привезу – не знаю – почитай пять лет не видел. Вишь вот – как на духу тебе рассказал, ничего не утаил. Теперь, всё зная, от-веть мне – отдашь ли за моего шалопая младшенькую свою, Нину?

Помолчал папка, и говорит:

– Пусть Мотю идёт спрашивать. Коли Божья воля есть – отдам. Я ваш Прохоровский род знаю. У вас коли мужик и задурит, то не по злу а от силушки лишней, которой – уж и наградил же вас Господь! Сёмку твоего с детства уважал, ладный был парень, думаю – исправится. Коли Мотя благословит – забирайте Нинку!

Я у окна – не живая не мёртвая. Семёна и не помню хорошенько, он в армию ушёл – мне только двенадцать стукнуло, и вдруг – раз – и «забирайте»! Ужас! Похолодела вся, сердце почти не бъётся! А тут отца голос:

– Нина! Поди в избу!

Я вошла, вся дрожу. Отец встал, перекрестил меня и говорит негромко:

– Дочка! Иди к Мотюшке, скажи – отец спрашивает – есть ли воля Божья идти мне замуж за Семёна Прохорова? Что она тебе скажет – придёшь и нам поведаешь. Иди с миром, голубка моя!

Пошла я к Моте нашей «Боженькиной». Она в сарайчике жила летом в последние годы жизни, там и людей принимала. «Келейкой» свой сарайчик называла. Вхожу к ней в «келейку» – она в креслице вот в этом сидит, в котором вы Алексей сейчас, в сарафанчике тёмненьком, застиранном (шить себе новое по многу лет не позволяла и стирала сама), платочек, как сейчас помню, праздничный на ней одет – «Пасхальный», чёточки в руках затёртые и сияет вся – «Исайя ликуй» – напевает. Я так удивилась, что и про своё дело-то позабыла.

– Мотюшка – спрашиваю – сегодня ж разве праздник какой? Нет ведь в месяцеслове даже «пол-елея»?

– Праздник у меня! Праздник! Крестницу любимую замуж отдаю, Нинушку драгоценную! За добра молодца Симеона Евграфовича! Будет жить с ним счастливо, слушаться его во всём, кра-а-сивых деток растить!

Я так и ахнула:

– Мотюшка! Я ж его и не знаю совсем!

– А под венец пойдёшь – и узнаешь.

– Мотюшка!!!

– Раба Божья девица Нина! Есть воля Божья тебе за Семёна идти, так отцу и скажи! И ещё – собирай вещи да, сейчас же к жениху в дом уходи – так Богу угодно. Подойди, поцелую тебя, радость моя, будь счастлива и Господа всегда благодари! Да благословит тя Господь «во вся дни живота твоего»!

Вернулась я в избу ни жива ни мертва, всё отцу с матерью рассказала, Прохоровы тут же сидят. Тут мамка моя, допреж того ни слова ни проронившая, как закатится причитать: – Ой, дитятко моё малое, как я тебя во чужи люди отпущу?! Как расстанусь с ненаглядной моей?!

Ну и прочее, что матерям положено. Отец глянул на неё, останавливать не стал, перекрестился, повернулся ко мне:

– Клади, Нинка, свой сундучок в синюю тележку, да запрягай в неё Игрунка. Будет он тебе с тележкой в приданое, большего дать нечего. Езжай в новый дом, коли так Мотя сказала, она, видно, знает. На свадьбу придём. Бога бойся, мужа почитай. Тимофей Васильич, ты уж это… присмотри… Прощевайте пока. Пойдём жена, ульи поглядим, они тут без нас разберутся.

И, забрав с собой причитающую мамку вышел из избы.

А то, почему мне Мотя сразу к Семёну в дом велела ехать, я в тот же день и поняла. Едва у них во дворе мой сундучок с тележ-ки сняли, Анисью Игнатьевну, маму Семёнову, удар хватил, инсульт то есть. Парализовало у неё полтела, сына так в постели и встретила. И я, до захода солнца ещё, уже в новом дому хозяйкой стала. Вот так я и сосваталась. Ничего интересного, Алексей.

– Ну уж и ничего! На моё бы место Островского, вот бы счастлив был такую историю услышать!

– Вы Островского Николая Григорьевича имеете в виду? Учителя из Зареченска?

– Нет, Ниночка, я имел в виду великого русского драматурга.

– Полно Вам шутить, Алексей, над нашей простотой деревенской! Какая история? У нас тут всё просто да однообразно.

– Просто – может быть, да простота такая дорогого стоит. А про то как ты в лесу заблудился, Семён Евграфыч, не забыл? Расскажи, будь другом!

– Ну, этого я никогда не забуду. Случилось это в шестьдесят первом, Хрущёв, как раз, обижать сильно Церковь начал. К нам тогда тоже какие-то «упалнамоченные» приезжали, двое в польтах и шапках – «барашках», хотели церкву закрыть. Но у нас мужики серьёзные были, пришли в контору, человек пятнадцать, закрылись с теми чинушами, председателя с бабами на двор отправили. И говорят «упалнамоченным»:

– Тут вот в кулёчке деньги – на две «Победы» хватит, а вот – мешки рогожные, крепкие. Вы, товарищи, выбирайте – написать в своих бумажках так, чтобы про нашу церкву власти и не вспоминали больше – и вот вам от людей чувствительная благодарность. Или в прорубь в мешочке, оно как раз и стемнело уже. Сомы в наших краях крупные, бывают и по шести пудов, так что по весне всплыть будет нечему.

Те струхнули конечно, видят – мужики не шутят.

– Давайте, говорят вашу благодарность, да рот на замке держите. С Советской властью по хорошему завсегда можно договориться (и кулёчек с деньгами – в портфельчик засовывают). Папочку с вашим храмом, мы на такую полку поставим, что до Второго Пришествия сам леший не найдёт. И попу своему передайте, что кабы все прихожане вон как вы были, жизнь была бы другая.

А, какая – другая, не объяснили – уехали. Но храм наш и вправду до сего дня без службы не бывал.

– Да! Так вот, аккурат после того приезда через полгода, вскоре как Мишенька, третий сынок, у нас родился, пошёл я в лес обходом, сухостойчику присмотреть, да много ль помёта кабаньего – ожидать ли по осени огородов разрытых. Только вот не в духе я в лес пошёл, смешно теперь, а тогда я на начальство сильно обижен был, что причетавшуюся мне новую «Дружбу» – бензопилу, на соседний участок отдали. Мой сосед-то, лесник из Куровсково, к начальству без гостинцев никогда не ездил, а я подмазывать за всю жизнь так и не научился – противно что-то. Ну вот я весь в обиде и отправился. Забыл, прадедову заповедь, чтобы в лес без мира в душе, да без молитвы, и носу не совать. Въелась мне эта «Дружба» – подцепил бес.

– Ну, иду я весь надутый, и вдруг, почти на ровном месте – за корень ногой, да как хлопнусь, и лицом как раз в лосиный помёт. Тут уж я совсем рассвирепел, подскочил и, чего и на стройке в Москве себе не позволял, скверным словом выругался. Так выругался, что даже сам удивился – отродясь не сквернословил. Постоял, утёрся, плюнул и назад домой пошёл, ещё больше на весь белый свет разсерженный. Выхожу на полянку, там у меня штабелёк брёвен сложен был, вижу, что пришёл-то в обратную от дома сторону. По-вернулся и снова к дому. А, напомню, это без хвастовства, я наши леса (тем более участок свой) сыздетства лучше своего лица в зеркале знаю, ночью без фонаря, любую нужную кочку отыщу. И вот, примерно час спустя, выхожу я вновь к тем же брёвнам, на ту же поляну. Тут я уже и про «Дружбу» позабыл. Такого со мной в жисть не бывало. Развернулся и в лес – вот он ручеёк, а вот муравейник сдвоенный – правильно иду. Через час – я у брёвен там же. Нет, думаю, надо присесть отдохнуть, что-то с головой у меня видно не в порядке. Присел на нижнее брёвнышко под штабелем, закурил. Глядь, а слева на бревне старичок сидит незнакомый, в телогреечке рваненькой, в ушанке солдатской, я в задумчивости и не заметил как он подошёл. Угости, говорит, папироской – я угостил, а как спички ему протягивал, коробок обронил. Наклонился поднять и вижу – ступни ног у старичка – босые, размера неестественно большого, и – ярко красного цвета. Ага, думаю, понятно – кто меня по лесу водил. Разгибаюсь, а сам тихонько, про себя «Отче наш» читать начи-наю. Старичок как подпрыгнет: – Ты что, Сёмка? Сам ведь позвал!

И исчез, как не было. Встал я с бревна, а тут как рухнет штабель, я, грешник, еле отскочить успел, а котомку мою накрыло. Термос в ней был, китайский, хороший – в крошево. Зато домой сразу, как ни в чём не бывало, вышел. Тот урок, слава Богу, накрепко усвоил. В немирном духе да без молитвы, не то что в лес, а и вообще – никакое дело в пользу не выйдет.

– Ну, Семён Евграфыч, тут у вас может и возможно – «в мирном духе» пребывать, а в Москве нынче вся жизнь – сплошной стресс – деньги, работа, жильё, личная жизнь… Да, собственно, личной жизни особенно и нету – не до неё всё, некогда. Живёшь – как за рулём, по гололёду на «лысой» резине и без тормозов – давай ускоряйся, других обгоняй, «подрезай», лишь бы самому на обочине не оказаться. Так и гонишь, пока до своего столба не доедешь.

– Лексей! А, и нужна она – такая жизнь-то? Много радости-то от неё?

– Радости немного, почти вобщем-то и нет. Да, как иначе – сейчас все так живут. В Москве, по крайней мере.

– Ну, я думаю, и в Москве, возможно не все, а вот у нас тут, так гонки этой вообще нету. На печи, конечно тоже не залежишься – в деревне работы много, но и рабства такого, как ты сейчас описал – нет и в помине. Человеку нельзя так жить. В Евангелии сказано: «Кесарю – кесарево, а Божье – Богу». Соответсвенно, телу – необходимое, пищу там, одежду – по большому счёту, не так уж много-то и надо, а душе – веру, Церковь святую да молитву…

Из-за забора звонко закричал мальчишичий голос:

– Дядь Семён, дядь Семён! Москвича Алексея к себе батюшка зовёт!

– Ну, коли зовёт – иди, Лексей. А, у нас дверь открытая – приходи как домой.

– Спасибо, Евграфыч, Ниночка благодарю за угощенье!

– Не за что! Во славу Божью! Приходите Алексей!

Флавиан встретил меня озабоченым взглядом.