Лицемер

Я подошел к постовому, угостил сигаретой, посочувствовал. На стреме стоять, мол, тяжелее, чем на тумбочке. Каждый норовит докопаться, выходя по нужде: «Смотри!» – дыша перегаром в лицо.

– Часто они так? – кивнул я на бытовку.

– Бухают? Бывает. А то и просто так засиживаются. Угораздило меня в одно расположение со старшиной попасть! Теперь таскает… А ты здорово рыжего приложил! Житья никому не дает.

Наша беседа прервалась из-за появления на пороге бытовки Атаманова со Шляховым. Старшина хлопнул сержанта по плечу, сказал: «Давай!» Шляхов исчез, но вскоре вернулся и, подойдя сперва к Атаманову, двинулся ко мне. В руке у него был какой-то сверток. Старшина что-то буркнул, Шляхов спрятал сверток за спину.

– Запустил котлы? – спросил он меня. – Пойдем со мной, дело есть.

Удивляться я не стал. Как неожиданно попал в варочную тем вечером, так ее и покинул. Старшину с того момента не видел. С котлами, очевидно, дальше справились без меня.

Сегодня дверь бытовки была распахнута настежь, никаких следов пиршества, естественно, не углядеть. Атаманов сидел за столом, трезв, свеж, глаза смотрят холодно.

– Товарищ старшина! Рядовой Смелков по вашему приказанию прибыл!

– Сядь, – махнул рукой Атаманов. – Это ведь ты котлы запускал?

– Так точно, – подтвердил я. «Атаманов все-таки был пьянее, чем казался, той ночью, – подумалось. – Некоторая амнезия имеет место быть. Он же со мной лично ночью разговаривал, как сейчас».

– Слышал уже, что случилось? Не знаю что там, у Шляхова, сердце больное было, или что? Врачи разберутся. Все хорошо выпили. День рождения у меня был!

– Поздравляю! – сказал я.

– Спасибо! – криво усмехнулся Атаманов. – Не надо было ему догоняться!.. В общем, так, – принял решение старшина, – все будем валить на покойника, ему теперь все равно. В шинок, скажем, он сам ходил. Ты не при делах. Понял?

– Так точно, – проговорил я, пораженный его благородством. На губу и вправду не хотелось.

Из столовой я отправился в штаб, к замполиту. Мы с «умом, честью, и совестью» нашей части были почти друзья. Спортгородок, который с Перепелкиным строили, поначалу смахивал у нас с Серегой на деревню. В смысле – потемкинскую. Опоры турников пришлось вкопать без фундамента. Цемент – не сигарета, его так легко не «родишь», не имея возможности покидать часть, а у кладовщика Али-Бабы в отсутствии прапорщика снега зимой не выпросишь. Стройматериалы экономил пуще, чем Повар харчи, готовя нам обед. Вот и пришлось врыть столбики просто так. Сроки поджимали, перед присягой ждали проверку.

На беду, проверяющему взбрело на ум продемонстрировать свою форму. Спортивную – подполковничий мундир все итак видели. Снял китель, повис на турнике, хотел подтянуться. А дядька здоровый, с виду – больше центнера в нем! Турничок-то наш на сторону и поехал! Командир сделался красен, как рак. «Шкуру спущу!» – орал потом. Да только что с нас взять? Мы даже присягу еще не приняли.

«Когда примете, из нарядов у меня не вылезете!» – пообещал нам с Серегой Шляхов. – «Можно и не принимать», – не смог сдержать я свой язык. – «Ты что, Смелков, долбанулся?» – Даже испугался Шляхов. Эта стычка была у нас с ним далеко не первая. – «Долбанутым надо быть, чтобы принимать присягу, когда тебе за это всякие ужасы обещают», – сказал я ему. И в этот же день оказался на ковре у замполита.

При виде холеного мужчины в мундире с иголочки первым делом подумалось, что в нашей дыре он надолго не задержится. В Москву, в Москву! В руках подполковник Гарбузов вертел мою анкету.

– Смелков Олег Викторович… Окончил Горьковский политехнический институт… Мать – преподаватель в университете… Отец – журналист…

«Есть еще дядя в главной военной прокуратуре, – мысленно продолжил я, – и отец на самом деле не рядовой журналист, а главный редактор горьковского «Рабочего».

– Значит вы, Олег Викторович, не хотите присягу принимать?

– Что вы, товарищ подполковник! Я такого не говорил.

– Выходит, сержант Шляхов врет?

– Сержант Шляхов меня не правильно понял. Я сказал только, что могу не принимать присягу. Дело это добровольное. Извините, товарищ подполковник, неудачно блеснул эрудицией. Так напугал товарища сержанта!

Гарбузов усмехнулся:

– Знаешь, Смелков, как говорят литераторы? Способность остроумно писать подразумевает наличие чувства юмора у читателя. Если же его нет…

Гарбузов рассказал мне историю бойца, который упорно не желал принимать присягу, и, в итоге, после всех перипетий, оказался в сумасшедшем доме.

– Полагаю, это не твой случай? – выразил надежду подполковник Гарбузов.

– Так точно, не мой, – согласился я. Хотелось продолжить: «Это наш случай».

С тех пор замполит меня запомнил, не упускал случая пообщаться. Видя на тумбочке, например, радовался:

– О! Смелков! Службу несешь? Молодец! Это тебе не «гражданка». Ощущаешь разницу?

– Так точно, товарищ подполковник! Одно дело в театре служить, другое – в церкви, и третье – в армии!

Гарбузов улыбался. Не слышал, чтобы кто-то еще так свободно общался с самим замполитом.

На входе в штаб я встретил Суслова и Кисина. Как бывший студент, не мог не спросить их о настроении «преподавателя»:

– Как он?

– Замполит-то? – уточнил Суслик. – Докопался до Кисина, почему Шляхова проморгал, не помог? Может, говорит, специально? Плохие отношения были с сержантом?..

Я усмехнулся: какие еще отношения могут быть с сержантом? Непомерная работа, муштра на плацу, издевательства в столовой: «За-а-кончили прием пищи! Вы-ы-ходи строиться!» – не успеешь ложку ко рту поднести. Занятия в классе – единственная отдушина. Но и те Шляхов умудрился Кисину испоганить: «Ты что, в уши долбишься?! – орал. – Слушай напев, слушай!»

Ну, не дал Кисину бог музыкального слуха! На гражданке он хоккеем увлекался. Слышать финальную сирену, музыкального слуха не требуется, а гимн Советского Союза подпоет любой, кто взойдет на пьедестал. Только Кисину, судя по всему, это не грозит. Иначе, что он делает в «обычной» учебке связи? Должен быть в спорт-роте какой-нибудь. Такой же хоккеист, как Бочков боксер!

– Сам он в уши трахнутый! – ворчал Кисин в курилке.

– Он не сказал «трахаешься», он сказал «долбишься», – поправил я его.

– Что, есть разница? – зло спросил Киса.

– Есть, – счел я нужным просветить его и остальных заодно. – «Трахаться» означает совершать половой акт, а «долбиться» значит колоться, вкалывать наркотик.

– В уши?!

– В уши, не в уши, но во всякие этакие места, в том числе интимные.

– На хрена так сложно?

– Чтобы скрыть, что наркоман. Если тебе по фигу, колись в вены на руках, пожалуйста.

Я заметил, что Серега Перепелкин смотрит на меня заинтересованно. Все прочие тоже притихли.

– Чего вы на меня уставились? – развеселился я. – Не личным опытом делюсь! Придерживаюсь исключительно исконных ценностей: с друзьями пью пиво, с женщинами – вино, а на рыбалке – водку. Все эти «гашиши-анашиши» – не наше удовольствие. От героина можно стать героем, разве что, милицейской хроники. Просто у меня тетя в Одессе в психбольнице врачом работает. Горький закрытый город, у нас этого нет, а Одесса – портовый, там «дурь» давно гуляет. У тетушки в палатах «наркомы» не переводятся.

– Твою бы тетю сюда, – вздохнул Кисин. – У нас тут тоже натуральный дурдом!

– Ага, – согласился я, – и начальника части на главного врача поменять.