Калейдоскоп Феникса

Изо рта водопадом хлещет по животу, разлагающая панцирь, каша.

Самые кошмарные сны, были злой сатирой на мою реальность.

Я никогда не стану отцом, ни плохим, ни хорошим.

Я никогда не полюблю, и меня вряд ли кто-то полюбит. Я никогда не скажу тех прекрасных слов, какими выражали свою любовь, те самые поэты, герои любовники. Последнее, что я видел, это плачущую маму склонившуюся надо мной. Она всё время повторяла: «всё будет хорошо, всё будет хорошо». Не знаю пыталась она успокоить меня, хотя на тот момент я не понимал, что происходит, или же тем самым хотела сама себя в этом убедить. «Всё будет хорошо» – последняя ложь, которую я слышал. Я не виню родителей. Будь они прокляты, в том, что они отдали меня в этот приют. Тринадцать лет назад я умер, и перестал быть их сыном. Примерно тринадцать лет прошло с того момента, как я перестал быть обычным ребёнком. Заточение в панцире, где не существует ни дня, ни ночи, ни зла, ни добра. Бесконечная темнота, заполненная мраком жужжания незваных гостей, визгом, словно рядом постоянно останавливается один и тот же поезд. Нечеловеческими криками и воплями, шорохами крыс, невыносимой вонью приюта, запахом хлорки, чистящих порошков, дополняющих ароматом дешёвых женских духов и вкуса безвкусной каши. Скорее всего, кашу варили на воде, она была практически не восприимчива на вкус и ни чем не пахла. Но её пресность отложилась на всю оставшуюся жизнь, так как меня кормят ею тринадцать долгих лет, год за годом, день за днём – на завтрак, обед и ужин. Видимо они думали, что у меня и вкусовые рецепторы отказали – вот и пичкают одним и тем же. Либо экономят на моём положении, зная, что я не смогу никому пожаловаться. И только один раз в год меня кормили всякими сладостями. Тогда я понимал, что сегодня, мой день рождения. Равно как и в этот день, в мой тринадцатый день рождения, на завтрак, после каши, Роза принесла мне кусок яблочного пирога с чаем. Яблочный пирог с хрустящей корочкой, – мой любимый пирог при жизни. Первое время я практически не вставал с постели. Мне приносили кашу и одна из воспитательниц меня кормила. Каждый приём пищи оставлял немало впечатлений, так как вкус каши и металлической ложки переплетался с ароматом духов воспитательниц. Постепенно моё обоняние обострялось, и я начал различать их по аромату духов. Я подметил, что за мной ухаживают три воспитательницы – одна из них имела мягкий ванильный аромат, он придавал еде чувство, будто ешь пирожное. Другая же имела терпкий крепкий запах, который не поддаётся моему описанию, вероятно, она была в возрасте и душилась старыми испортившимися духами, от которых меня выворачивало до тошноты. У третьей же был аромат напоминающий мне мои прогулки в саду приюта. Аромат свежести, росы, полевых цветов и был пронизан тонким, почти незаметным оттенком розы. Её аромат нравился мне больше всех, и я решил дать ей имя: «Роза». Спустя время меня начали выводить на прогулку. Со стороны это выглядело так, будто выгуливают собаку. Как только меня выводили за порог приюта, я тут же падал на четвереньки. Чтобы руками прочувствовать теплоту земли и гулял так по полянке, под невидимым тёплым солнцем, рыща всюду носом в поисках нового, свежего аромата, либо для нахождения никому не нужных безделушек, потерянных в гуще травы. Когда я стал чаще вставать с кровати, Роза принесла мне палку, с которой обычно ходят лишившиеся зрения, для ориентирования в пространстве. Я назвал её «волшебной», и мы вместе с воспитателями начали осваивать это самое пространство. Через полгода я уже без присмотра мог перемещаться по территории приюта. Начал сам ходить в столовую, душевую, да и на прогулку было удобней выходить на двух ногах. Они начали поручать мне мелкую работу. Давали мне влажную тряпку в руку и подводили меня к рабочему месту. В основном я протирал окна, мыл умывальники и раковины, вытирал пыль с книжных полок. Мне нравилось убираться, это хоть как-то отвлекало меня от гнетущей темноты. Я прогрессировал и постепенно принимал облик подобный человеку, мне начали приносить книги, которые обычно читают те, кто перемещается в пространстве с помощью такой же «волшебной» палочки, как и я. Воспитатели научили меня ими пользоваться. Чем больше я постигал загадочный и необъятный мир литературы, тем яснее видел истинную маску, моего туманного существования. Явно несоответствующей жизни, описываемой в этих книгах. С каждой новой прочитанной книгой моё тело испытывало навязчивое чувство опустошения, переходящее в истощение. Но они мне больше ни к чему. Слова давно уже утратили для меня смысл. За то время, что я нахожусь в приюте, мой окаменелый язык не проронил ни слова, равно как и залитые уши, ледяным бетоном, не услышали слова в ответ. Воспоминания стали моими новыми друзьями, после найденных мной в саду камней. Даже самые трагические моменты, всплывающие, как трупы по весне на карьере, насыщали моё тело энергией больше, чем эта отвратительная каша на завтрак, обед и ужин. Я начал вспоминать своё маленькое, но полное радости жизни, разнообразия форм и красок – детство. Я вспомнил, что забыл его, то время когда был весёлым, беззаботным, незнающим страха и боли ребёнком – счастливым сыном любящих родителей.

Я не помню своего лица.

Я впервые задумался о самоубийстве.

Я перестал есть, на завтрак, обед и ужин.

Мысли грызли пустоту.

Я перестал вставать с постели.

Я опять умирал.

Умирал второй раз за свою жизнь.

Вонь приюта подпирала горло, становилась более вязкой и густой, невыносимой.

Существование опротивело мне.

Я мёртв.

Я чувствую, что в комнате никого нет.

Я встал с кровати.

Я подошёл к письменному столу воспитателя.

Вонь не отвлекала меня.

Я сел на стул.

Я взял карандаш и листок.

Я прощаюсь с Вами.

Я иду к окну.

Я нащупал щеколду.

Войдя в комнату, она увидит распахнутое окно, стихийно охватит взглядом комнату. Медленно, со страхом подойдёт к окну. Ужас увиденного душит ей горло. Рыдая и вопя от горя, она побежит за мужем. Во дворе они найдут бездыханное тело своего сына сжимающего в руке лист бумаги с неразборчивыми каракулями.

ОНИ

Шёл слабый ветер. Истощенный изнурительной, непрерывной войной с безжалостной жарой, не дающей отпор уже не одну неделю. Герой, не покидающий поле боя, в одиночку, из последних сил, отважно боролся с беспощадным врагом, ожидая подмогу, пока те двое бегали и веселились. Они не замечали ни войны, ни времени. Слепцы, увлеченные своей необычной игрушкой, взвалившейся, тяжким, непосильным грузом на уставшие плечи. Готовясь к последнему рывку воин, притих, сделал жадный вдох и затаил дыхание. Загробная тишина, и даже птицы перестали щебетать. Путник остановился передохнуть после бесконечной дороги. Растянулся по теплой, прогретой земле, и начал было дремать, пряча, высохшие глаза от жгучего солнца. Хрипел и сопел он от усталости и горя, пронзавших дряхлое тело миллиардами раскалённых игл, оставляющих глубокие, кровоточащие раны. Старый раб, смолоду наказанный жестоким надзирателем за непослушание. Он позорно, на глазах у других мучеников, отрубил ему руки, отрезал язык и веки, а ноги заковал в неподъёмной тяжести кандалы. – Беги куда глаза глядят – насмехался надзиратель. – Ты свободен! Подгоняемый плетью воспоминаний, бродил он по миру, от одной деревушки к другой. От пустыни, к пустыни. Клацая зубами в такт шагов волочит за собой мёртвые куски железа и смотрит на мучение других. Заглядывая в каждое окно, подглядывая через самую крошечную щель за их обитателями. Под свист хлыста они забывали про него, про его историю. Не отрываясь от работы лишь тяжело вздыхали, увидев плетущегося в дали замученного старика. Он лишь жалел их, жалел себя. Разделял их счастье и сочувствовал горю. Рад бы многое позабыть, хотя бы тысячную долю увиденного. Сердце всё помнит. Глаза всё глядят. Спустя столько лет, поседев и огрубев, он смотрел на них, на их жизнь, как смотрит на очередной проходящий мимо поезд, высаженный когда-то безбилетный пассажир. Змей словно поражённый, ударом копья, корчился в недрах затихшего океана. Судорожно извиваясь, жадно выхватывая, зубастой пастью, предсмертные глотки, валился на землю. В их сердцах безнадёжно умирала надежда, при виде того, как змей загибался, склонив голову. Но вера была настолько велика, что не давала подобраться даже самой крохотной мысли о том, что чудо, которое они так долго ждали, так неожиданно и подло закончится. Бегали, не давая змею пасть, быстрей и настойчивей, с упорством врачей, спасающих жизнь экстренно поступившего пациента. Передавая из одной затёкшей руки в другую, тело умирающего. Не замечая свирепое, больное чудовище, мучительно выползающее из-за горы. Задние лапы оторваны. Массивными когтями передних царапает нежное покрытие кристальной глади, рыча и визжа от ноющей боли. Выдох. Подскочивший, будто пробудившийся от дурного сна, путник бешено заметался, жадно охватив пронзительным взглядом, подчиняя своей никчёмной власти эту живую, насквозь пропитанную смертью землю и помчался прочь, не обращая внимание на режущие ноги кандалы. Воин, заметив приближение подмоги, расправил плечи и мощным потоком подхватил змея, давая сил подняться. И он поднялся и понесся, потянув скользкую шею к солнцу. С ребячьим, игривым настроем, от которого они испытывали дикий восторг, после столь горького, мимолётного и такого нового для них переживания, что кровь струившаяся по их венами мечтала разорвать их в клочья. Они были юны и беззаботны. Им казалось, что всю жизнь они будут вот так бегать и веселится. Погоняемые воином трусы разбегались в разные стороны, словно златоглавые тараканы, по всем углам, испуганные, настигнутые врасплох неожиданно включенным светом, сверкая вдалеке дрожащими, блестящими пятками, оставляя поднятую пыль. Всё мельче, мельче и наконец исчезают. Воин яростно свистит им вслед. Из-за своей детской рассеянности они не обратили внимания, что приближающееся животное уже нависло над их головами. Их влёк за собой змей, барахтавшийся в разъярённой пучине. Они как гордые капитаны, преданные своему кораблю, крепко вцепившись в штурвал, не давали сверкающему клыками чудовищу проглотить своё детище. Раздался треск и они будто очнувшиеся по щелчку заклинателя, хотели было убежать, но ужас прижал к земле и прогрызая их, смаковал, как скользкий червяк нашедший самое благородное яблоко, пока полностью не заполнил их тела, вытянул голову через горло и прикусил язык. Белый клык разрезал большие глаза. Растворив две массивные тени в подавляющей мгле бесследно исчез. Тварь плевалась слюной, и крупные капли сливались с горькими слезами, тоненькими речушками объединяясь, образовывали более широкие мощные реки, вырезая новые глубины на лице проходящего мимо путника.