Любовь олигархов. Быль и небылицы

Он откинулся на стенку, и в этот момент снаружи послышались ломкие голоса подростков. Харя насторожился.

– Давай баллон, а ты маркером тэг ставь, – донеслось тише, тут же зашипел баллончик, послышалось напряженное сопение. Через минуту возня прекратилась, послышалось: – Линяем, – затем довольные смешки и шорох удаляющихся шагов.

– Пацаны развлекаются, – проговорил Харя.

– Чей-то они? – удивленно спросила Васька, на ее разомлевшем от тепла широком и красном лице все просторнее растягивалась улыбка.

– Граффити. Мы с тобой в пионеры ходили, а они по улицам шастают, с вечностью борются. Быть или не быть? Вот в чем вопрос. Один братан интересовался. Вот ты когда, дура, жила? Когда дитем в своей деревне у речки гусей пасла или в вонючей Москве сейчас когда вшей кормишь?

Лицо Васьки помрачнело, она долго морщила лоб, потом выпалила:

– В Москве.

– Ну и дура. Там ты человеком была, природы вершина. Детей бы воспитывала, учила, муж-пьяница бил бы тебя. А тут ты – грязь, вошь асфальтовая, каждая сволочь тобой подотрется.

– А сам-то?

– Я другое дело. Мне понять надо было: зачем это все? Пока как все пахал, бабки сколачивал, не до того было. Теперь другой случай – голова свободна, мыслей навалом. В городе это можно, на его помойке для меня и тепла хватит, и харчей. В вашей деревне я с голоду да холоду давно ноги протянул бы.

– Да нет моей деревни, – плаксиво проговорила Васька. – Папка-мамка померли, давно и вся деревня так сгинула, бурьяном заросла.

– Значит, негде человеком стать, – заключил Харя. Он принялся вспоминать, как в конце восьмидесятых бросил научную работы, стал торговать вагонами спичек, сахара, телевизоров, ездил сначала на ржавом старом «Мерседесе», потом на новом «Вольво».

Харя не заметил, что тепло сморило Ваську, ее голова отклонилась на стену, а глаза закрылись. В девяносто восьмом Харя, тогда еще господин Дорохов, крупно погорел. Но вывернулся, наскреб деньжат, занял, приятели помогли – завел похоронное дело, с размахом, по высшему разряду, для покидающих сей мир крупных казнокрадов и бандитов. Им приятно было упаковывать своих безвременно усопших дружков в кедровый лакированный саркофаг. Красноватое дерево, ароматное, как туманный вечер в кедровом бору, дерево не гниет, жучкам не по зубам. Харя даже мечтательно сладко почмокал губами.

– На века, – с улыбкой пробормотал он и вспомнил, как в полумраке траурного зала торжественно тлеет приглушенный огонь дерева, словно глубоко спрятанная улыбка вечной жизни. И наплевать, конечно, что в коробке спрятан какой-нибудь гниющий ублюдок, который протух еще при жизни. Сколько перевидал их Харя, которого в то время приятели величали Хароном. Закрашенное ретушёром тление, а иногда – залепленные дырки от пуль. Он бестрепетно отправлял их по течению времени во тьму. Про себя усмехаясь, когда видел, как дружки усопшего совали под руку трупу мобильники.

– Я эти мобильники потом, ой, как вспомнил! – воскликнул Харя.

Он замолчал, потому что дыхание перехватило. Все вместе было: и ужас смерти, с ее тошнотворным запахом разрытой глины и перегноя, и восторг жизни, которая излучается теплом каждой клетки. Голос его и сейчас дрожал и прерывался… Харон должен был пройти весь путь, которым следовали все его подопечные.

Подловили его ночью, на стоянке возле дома. Он нагнулся к раскрытому багажнику, чтобы вынуть пакеты с провизией – и взвыл от боли в сжатых тисками руках и в голове от вырываемых с корнем волос. В пламени боли его, как пушинку, перенесли к другой машине, швырнули на заднее сидение и тут же сдавили между двух мускулистых тел. Так приходит смерть. Это он сразу понял, без объяснений. Бестрепетно и неотвратимо. Потом был сказочный калейдоскоп, навсегда врезавшийся в мозг. Запах кожи сидений, врывающиеся в окно всплески влажного ночного воздуха, яркие фонари, витрины, режущие светом глаза. Все уже было по ту сторону.

В конце машина медленно и мягко вкатилась в ворота темного кладбища, тихо захрустел под колесами гравий. Они остановились. Харона снова вынесли в мощных безжалостных руках, подержали секунды перед тремя ублюдками с холеными и сытыми мордами – они были знакомы ему – и кинули в атласное лоно кедрового саркофага. На грудь ему шлепнулся мобильник, а следом опустилась крышка. А дальше была тишина с ароматным запахом красноватого дерева, которому не страшны ни сырость, ни жучки. Встряхнуло, когда гроб ударился о дно могилы, торопливо сыпанули комья земли. Мускулистые бугаи сноровисто орудовали лопатами. И все задавила тишина. Она была живая. В ней вспыхивали искры, мелькали видения, в которых Харон узнавал себя, близких, свой дом, улицы города. Метель видений захватывала его, сковывая тело страхом. Он судорожно пошевелился – и мелькание погасло и сменилось тишиной и тьмой.

Оглушительно запищал мобильник.

– Тебе удобно, дорогой, – проскрипел мерзкий голос.

Харон прокричал все ругательства, какие только мог вспомнить – и сразу пришло спокойствие и легкость. Твердо решил не сдаваться. Лучше он умрет, чем отдаст свое дело этим ублюдкам.

– Не хорошо кричишь, о душе думай…

Приглушенно, чуть слышно донеслись смешки.

– Памятник ставить? – спросил мерзкий голос. – Или подумаешь?

Харон размышлял о том, что жене и детям денег хватит, фирма защищена, как когда-то говорили, от прямого попадания атомной бомбы. Если только за них не возьмутся. Тут же мелькнула мысль предупредить, научить – и радость: позвонить по мобильнику. Начал давить кнопки.

– Зря балуешься, – заскрипел голос. – На приеме работаешь. Давай к нам. Шашлык будет, вино, девочки. Ну, конечно, кое-какие бумажки подписать надо. Всего бумажки паршивые. Стоят они того?

Снова стал доноситься шорох эфира, невнятный разговор. Обсуждали предстоящую ночь, кто-то их ждал. А Харон останется здесь, ему подписан приговор, он пойман и заперт, и нет выхода… Пусть они станут добычей, озарила мысль. Отдам фирму, станут еще богаче. И за ними приплывет зубастая акула – и схавает вместе с фирмами и жалкими, ничтожными душами.

Харон забился в истерическом хохоте, он представил, как эти наглые морды стоят там и думают, что это они его приговорили к смерти. А это он их сейчас приговаривает, он роет им могилу. Уж они-то не выберутся, от кошелька не откажутся! Их пули отлиты! Он смеялся, представляя их тупые морды. Он подвел черту под их жизни. На это не жалко никаких денег.

– Чего смеешься, дорогой? – захрипел озадаченно мобильник.

– Откапывай, вот чего, подпишу бумажки, пользуйтесь, – Харон снова засмеялся. – Вы самые богатые и любимые клиенты будете…

Харя повернулся к Ваське, увидел, что она спит, толкнул ее с досады, схватил за шиворот куртки и стал трясти. Очумелые глаза Васьки открылись, в их тяжелую истому сна стали вливаться капли смысла.

– Ты должна знать, – не отпуская ворот, хрипел Харя, – через год первого пристрелили. А еще года через полтора менты пришили остальных двоих. – Харя радостно засмеялся. – Крышу перекрывали. Но и за ними тоже придут. А я живу. Вот в чем ответ. Когда придет рассвет… – Харя с загадочной улыбкой медлил. – Я выпью за жизнь. – Харя откинулся к стенке, его глаза радостно уставились во тьму. – Земля оттает, может, дождь пройдет. Воздуху-свежака глотнем, как шампанского. Потом в метро завалимся, в тепло, подремлем. Нет ничего слаще бездонной могилы сна. Настоящая могила гораздо хуже.

В этот момент с улицы донеслось бухание ритмичной музыки. Харя приник к щели и увидел, как к ресторану подъехало несколько блестящих машин, из которых и вырывались раскаты музыки. На площадку высыпала цветасто разодетая компания. Двери заведения распахнулись, и к компании выскочил метрдотель, его лицо сияло, руки настойчиво манили.

– Вот дурачье, – пробурчал Харя. – Волны Стикса всех смоют. Не забудьте монетку под язык для меня положить, – чуть ли не прокричал он и повернулся к Ваське: – Давай еще по глотку…

Компания медленно просочилась в широкие двери, втекла в зал. Метрдотель с вьющимися вокруг официантами провели новых гостей в нишу в углу зала. Худощавая певица с угольно блестящими горящими глазами до этого томно выстанывала мужским грубым голосом заунывную песню. Разглядев пришедших, она прервала тягучий рев и смачно засмеялась.

– Лучшие мотыльки Москвы слетаются к нашему огню, – зарычала певица в микрофон. – Мы приветствуем их! – ревела она радостно, и зал подхватил ее воплем восторга. – Взмахнем крылышками и будем порхать всю ночь. А когда настанет утро, пусть на наши пьяные головы прольет семя жизни, пять золотых, можно в баксах, дублонах, евриках и прочей звенящей и блестящей. Грянем песню!

Под общий шум в центре зала на стул вскочила пьяная девица в разноцветной майке, в белых брюках, левая брючина была рассечена чуть ли не до пояса и обнажала объемистую розовую ляжку.

– Когда наступит утро, – завопила девица, – я пошлю вас всех и умотаю в Париж.

– Летим в Париж, – подхватила певица.

Грянула музыка, и лихорадочно приплясывая певица стала выкрикивать слова:

– Дайте мне небо, дайте мне землю, дайте мне мяса, дайте мне крови, дайте мне девку, дайте мне водку, дайте буга-я!

В этот момент в зал проникла вереница официантов, поваров с подносами, на которых пламенели алым цветом тарелки с фирменным блюдом. Среди нарезанных помидором, листьев петрушки торчали куски мяса, имитирующие детали гениталиев.

Певица завопила:

– И стало хорошо!

Зал подхватил, и вместе они заревели, подпрыгивая: – Вот это кайф, вот это кайф, ты во мне, а я в тебе…

Публика выпрыгнула из-за столов, исполняя некий дикий африканский танец, кто-то свалился на официанта, его поднос, разбрызгивая смачные куски блюда, со звоном обрушился на пол. Образовалась свалка, и от всеобщего смеха и восторга задрожал потолок и разноцветные фонари. Певица вопила, официанты неуловимо носились, ликвидируя беспорядок, публика иступлено плясала, как последний раз в жизни. Потом обессилевшие кинулись к столам и стали пожирать фирменное блюдо под успокаивающее мелодичное треньканье музыкантом и томное мурлыканьем певицы.

Ночное пиршество было в разгаре, гости плясали, ели, некоторые, слишком разгоряченные, вываливались на улицу и толпились перед входом, то приплясывая, то обнимаясь с хохотом и визгом.

Мимо будки, в которой сидели Харя и Васька, проходили в обнимку молодой рабочий паренек и его девчонка. Засмотревшись на разодетую публику, они остановились и поставили на асфальт открытые бутылки пива. Паренек в полголоса с матерками представлял голосившую у ресторана публику, а девица довольно хихикала на его шутки. Потом паренек предложил немного отлить, они обогнули будку, и к общему шуму присоединился шорох струй.

Парочка вернулась к бутылкам, и тут из подъезда «Африки», подгоняемая возгласами веселой публики, вынырнула обнаженная стриптизерша. Она по-змеиному извивалась, демонстрируя округлые пышные груди, размахивала над головой серебристым лифчиком, потом вспрыгнула на руки одному из секьюрити, крутанула руками и ногами и вскочила ему на плечо. Секьюрити млел, а публика визжала от восторга. Стриптизерша оседлала плечи мужика, видимо, тоже исполняя отработанный фирменный номер, зубами сорвала его фуражку и метнула в сторону, а затем медленно утопила курчавую черную голову в телесном море грудей. Издав боевой вопль, секьюрити со стриптизершей на плечах помчался в раскрытые двери, а за ним с ревом ухнула вся толпа.

Паренек со стоном обхватил свою девчонку и потащил за будку. Харя с улыбкой слушал, как он придавил ее к стенке, долго сопел, распутывая одежду, потом постанывая стали раскачивать будку.