Соколиный остров

1

Володька Шустов с трудом проснулся от толчков в плечо и спросонок мутно взглянул на жену, стоящую у кровати.

– Ты чего, Маш? Рано же еще.

– Рано… Ты и до обеда проспишь, чудо беззаботное! Сабуров вон к тебе пришел. Иди, умойся, а то весь изжеванный.

Володька прошел в ванную. Ополоснувшись ржавой по-весеннему водой, пахнущей хлоркой, он постоял, медленно растираясь полотенцем, чувствуя, как подступает, вспоминается то, забытое уже, стыдное. «Чего ему?» – хмуро подумал Володька.

Сабуров сидел на кухне, широко расставив ноги в яловых утепленных сапогах. «И здесь хозяином себя ставит, хоть бы чуни снял!», – вспыхнул злостью Шустов и толкнул кухонную дверь с треснувшим посередине стеклом.

– Ну, здравствуй, что ли, – Сабуров небрежно сунул Володьке большую ладонь. – Присаживайся, поговорим.

– Спасибо за приглашение. О чем разговор-то? Вроде бы все уже обговорили в свое время, раскланялись на прощание.

– Ладно-ладно, не задирайся, ерш колючий. Я по делу к тебе, с предложением.

Володька, теснясь, обошел выдвинутый сапог Сабурова, сел на скрипнувший табурет.

– Ну, чего хотел?

– А хотел я тебе, милый, кое-какое дело предложить. Слышал я, чем ты сейчас занимаешься. Мешок с урюком на хребет и пошел… Не совсем вроде интеллигентная работенка – вагоны разгружать, а?

– А ты бы шел лучше свою Татьяну Львовну жалеть.

– Гордый, значит, еще. Ничего, жизнь обкатает. Ну, так слушай. Учился ты, насколько я помню, не на грузчика, а лесному делу. Дипломированный ты ведь специалист, Владимир!

Шустов невесело усмехнулся. «Ишь, хвостом закрутил. Старая школа».

– Да-да, специалист. Я это и без диплома знаю. Лес ты уважаешь, любишь. Мне сейчас такие люди нужны позарез.

– Зачем? Раньше-то я тебе вроде поперек был.

– Это раньше, а сейчас мы свое серьезное дело начинаем. Свое – разница есть, а? Лесом собираемся приторговывать, мехами. Заморских бездельников охотой будем ублажать, за валюту, конечно. Это сейчас не запрещается.

– А ты в этом деле с какого боку?

– Хозяин я. Знаю, что вы меня в инспекции барином величали. Так я не в обиде – барин и есть. Время-то опять вернулось, когда в господах ходить не зазорно, а почетно. Уважают, завидуют.

– Мне-то какая роль заготовлена – опять блюдолиза?

– Герой-герой! Узнаю тебя, Володька! Ну, так ладно, живи как живешь, вот в этой каморке тараканьей, – Сабуров брезгливо повел рукой. – Мария-то, наверное, уже с ног сбилась, деньги зарабатывая, пока мужик дурака валяет.

– Не твое дело.

– Гляди. Я пока от тебя не отказываюсь, подожду.

Сабуров встал и, вроде бы загоревшись какой-то неожиданной мыслью, хлопнул себя по колену и расхохотался.

– Вот склеротик! А я тебя на прогулку ведь зашел пригласить, на Паленый Яр. Твой участок, ты эти места знаешь. Уточек постреляем, пару-другую сеточек бросим. Там и поговорим за пятизвездочным. А тут какой разговор? Нет-нет, пока молчи, подумай. Надумаешь – позвони.

Сабуров ушел, оставив запах смазанных сапог и муторное беспокойство в душе Володьки.

В госохотинспекции он проработал недолго. «Вредный ты, оказывается, мужик, Шустов, – сказал ему как-то Сабуров, тогда еще его начальник. – Не сработаемся мы с тобой, ей-ей. Лучше сам напиши заявление по-хорошему. Меня ты знаешь – жить я даю, но и ты уважь. Ведь твое дело маленькое – учет вести, просеки поправлять, ну и остальное… сам знаешь. А ты куда сунулся? Охоту испортил хорошим людям. Ружья отбирать посмел. Лицензию тебе подавай! Ты же знал, что Петр Аркадьевич там был, он тебе лицензия! И чего ты только сюда устроился?! Сажал бы себе сосенки, как учили!»

Володька, молча, повернулся и ушел. Сгоряча и заявление написал, по собственному… Не получился из него насупленный герой, каких нередко в кино кажут. Этот, киношный, за идею и на выстрел пойдет с голыми руками. Глазища только выпучит, озаренные неземной верой, черт его знает, во что, и прет – стреляй, мол! Ну а в финале, как водится – честь ему и слава за принципиальность. В жизни все по-другому складывается. Вот пойти бы до конца, вывести на чистую воду этих, в фетровых шляпах, с дорогими ружьями. Нет, слаб Володька против них. Изумлялся он как-то по-детски умению их, способности жить, находить друг друга. Сродственнички… Лобызаются, трутся бабьими щеками, а глаза мертвые – продадут за грош при возможности, но пока нужны друг другу – сильны, как волки в стае. Все у них цепко: «Алло, Семен Семеныч, дорогой! Рад-рад тебя слышать (врет). Ты бы заехал, дичинкой угощу. И Татьяна Львовна будет рада. Чего нужно? Ну, ты обижаешь, заходи просто так, по-свойски. А все-таки? Тебя не проведешь, ха-ха-ха! Просьба у меня к тебе: не в службу, а в дружбу…».

Володькина судьба решилась просто – не угодил, посмел против течения гребануть. Да и не угодил как-то по глупости. Не видел он этого Петра Аркадьевича. Там все были «чайники» – новички, ошалевшие от обилия теплого, еще живого мяса, парной крови. Открытый глаз лося, залитый слезой, смотрел неподвижно на толпу этих, в шляпах, а под жесткой, вытертой шкурой зверя еще судорожно трепетали мышцы. Испуганные или захваченные таинством первого убийства, эти люди до смешного покорно отдали ружья. Знай, Володька, что Петр Аркадьевич был там – не сунулся бы. Он, говорят, где-то в самых верхах командует. Не сунулся бы, точно. Больше всех ему надо, что ли? Объяснить бы это тогда Сабурову, покаяться. А что-то вроде гордости зашевелилось: подумали ведь, что на самом деле законность Володька решил соблюсти, не испугался их должностей и глаз высокомерных, сытых. Так и ушел.

Много потом мест поменял Володька. Все как-то не находил своего дела. Слышал он, что выгнали Сабурова за хищничество. Хотели судить, но, видимо, старые друзья помогли. А теперь глянь-ка – хозяин, барин…

Володька в досаде пристукнул по столу. Маша, словно только этого дожидаясь, вошла и быстро взглянула на Володьку.

– Ну, чего, отказался? Слышала я, слышала. На всю квартиру в любви объяснялись! Ох, Вовка, и глупый ты же у меня! Сережке вон пальто надо, в школу ходить не в чем…

– Машка, отстань, загрызу! Озверел я с этим!

Володька, оскалив по страшному зубы, кинулся на жену, схватил ее. Все смешалось в хохоте и визге. Откуда-то комочком выкатился Сережка и тоже вплелся в неразбериху. Запыхались. Потом сидели за столом, и пили чай с булкой.

Маша, пряча глаза, сунула Сережке шоколадную конфетину.

– Афанасьевна дала, угостила, – сказала она, вроде бы извиняясь, и покраснела.

«Светловолосая ты моя, – заболело где-то внутри у Володьки. – Хорошая. Что тебе со мной, бестолковым. Снять бы с тебя этот стиранный-перестиранный халатик – накинуть шелковый, в цветах. А на белые твои ноги черные чулочки натянуть, блестящие, в которых сейчас соплячки восьмиклассницы модничают. Вон вчера мимо бельишка женского прошли, чего вроде – трусы да бюстгальтеры, ну с кружевами, пускай. А ты аж побледнела. Не понять… Купить как-нибудь да принести, порадовать. Хотя там у них размеры тоже, можно промахнуться. Да и денег все стоит. Мечты… ».

Володька хмыкнул, погладил теплую Сережкину спину. Сказал вроде бы весело:

– Машка, а ведь я завтра с Сабуровым еду. Ты собери чего-нибудь.

2

К Паленому Яру выходили на моторе. Сабуров грузно сидел на корме и, держа на пределе ручку газа, с явным удовольствием бросал «Казанку» в продолину наката волны. Лодка вихлясто заваливалась, а Сабуров насмешливо шлепал по спине своего попутчика, испуганно вжавшегося между бортами.

– Чего, Гаврилыч, не наделал еще? Сейчас будет, штаны готовь!

И снова с веселой злостью налегал на ручку. «Нептун-23», давясь натугой, выбрасывал белый бурун, А Гаврилыч вновь поспешно оседал, цепляясь за лавку.

– Техника военная, ого-го-го!.. – орал Сабуров.

Володька невольно усмехнулся. «Ребенок здоровый».

В своей цигейковой офицерской шапке с болтающимися «ушами» ухмыляющийся и обветренный Сабуров походил на шпанистого пацана.

– Володька!.. – и дальше что-то неразборчивое выкрикивал он сквозь рев мотора и, видя, что его не слышат, махал рукой. – Живе-ем!

Река была в весеннем неуемном разливе. У высоких берегов бурлили мутные водовороты, в которые время от времени плюхался подмытый глинник. Болотистая низина была на километры залита талой водой, и лишь редкие верхушки кустов, еще покрытые пушистыми вербными шариками, выдавали присутствие береговой кромки. На волновой ряби лежал и дробился солнечный свет.

Ветер, пахнущий березовыми почками и мокрой корой, бил в лицо Володьке. Он чувствовал как что-то настоящее, хорошее поднимается и теснится в груди. Здесь он не был с тех пор… Вон тот дальний перелесок, что сейчас стоит, отражаясь в воде. Там лежал тогда лось, бился в последней тоскливой муке. А вот и он – Паленый Яр…