Батон «Лучеса»

Куприянчик страшно взволновался:

– Всё из-за поганой этой подковы, из-за приметы. Я думал, всё, счастье в кармане, вот и знак. Всё предрешено, что ни делай, всё равно ничего уже не испортишь, как ни скажешь, тебя поймут. Думал, это такое вмешательство высших сил.

– Это и было вмешательство высших сил, – сказала она. – А ты тоже. Нашёл, кому верить.

Куприянчик быстро задумался.

– Так что получается, они это что, нарочно? – спросил он, но полушария, покачиваясь и скрипя, отдалялись друг друга, уже надо было кричать, и он крикнул:

– Я не понимаю, они что, это нам назло, что ли? В насмешку, чтобы ещё больней? Это что же, они с нами, как с конями?

– Конечно, – отозвалась она. – Они со всеми так. Ты что, не знал?

– Я догадывался. Подозревал, не верил. Не укладывалось в голове. Думал, совпадение. Ещё тогда, с Зайцевой…

– Ну вот зачем тебя всегда так прёт рассказывать про своих баб? – со злостью закричала она, и Куприянчик осёкся.

– Ты же знаешь, это теперь не имеет значения, – ответил он. – Я потому и рассказываю, что не имеет. Если б имело, я бы молчал. Ты – лучшее, что у меня было в жизни.

– Да ты же наверняка и им это говорил.

– Да, – сказал Куприянчик и покраснел. – Слово в слово. Я нечаянно. Я не знал. Не мог представить.

– Всё равно… – крикнула она, было уже слишком далеко и голос её сначала сорвался. Она набрала воздуха:

– Я всё равно хочу, чтобы ты там ещё кого-нибудь нашёл, на своей половине. Только не сразу, чуточку попозже! Не живи один, это неправильно, это не надо! Над тобой смеяться станут, а я не хочу!

– Хорошо, – сказал Куприянчик. – Я кого-нибудь найду. Я постараюсь.

– Ты там посмелей!

– Я тут посмелей, – покорно пообещал Куприянчик. Тут же, охнув, он завопил:

– Послушай, там же у тебя мой хомяк! Забери его, он же помрёт! Тургенева, два, квартира шесть! Это в городе, я городской, мы с ним городские! Ключи у соседей! Ты меня слышишь?!

Ей уже не хватало голоса, она только отчаянно кивала.

– Его зовут Гена!!! – заорал Куприянчик и вдруг побелел от ужаса. – А тебя? О господи, а тебя? – и она беззвучно крикнула что-то последнее в ответ, тоже, кажется, а тебя?

БАТОН «ЛУЧЁСА»

Водитель Кузин выезжал из ворот хлебозавода. В фургоне у него был хлеб "Даревский", резаный в упаковке и не резаный без, хлеб "Знатный" и "Соседский" с морскою капустой, батон "Лучёса", сладости мучные к чаю "Изыск" двух видов – с изюмом и с маком, лепешка для пиццы, булочки для хотдогов, печенье воздушное "Фонарики", торт "Сказки детства", бисквит "Коричный", торт "Муравейник". Кузину предстояло развезти всё это по торговым точкам, вернуться назад с тарою, при необходимости осуществить дневной довоз, поставить машину на базу, уйти домой, переночевать и вернуться сюда же завтра, словно не было вчера. Опять всю ночь работали печи, опять рампы были запружены каталками, транспорт стоял в три ряда, и рассованная по фургонам чудовищная стотонная хлебная волна снова вздымалась и обрушивалась на город, чтобы обратиться в ничто. Как волноломами, она раскалывалась в магазинах, дробилась на полках, разбрызгивалась по сумкам и пакетам, и полуметровый, не способный пролезть ни в одну мыслимую глотку батон споро резался ломтями и уходил в пустоту, в небытие, в гавно, словно пот человеческий на нем был росой, пекарь его – лишь призрак, мятущийся в ночи, и батона этого никогда и не существовало на свете.

Каждое утро Кузин садился за баранку, и накопившаяся за ночь лавина влекла его в утробу, ненасытимую, как смерть; каждый вечер, поставив фургон в гараж, он шел домой, смотрел в лица прохожим, искал смысл и не находил смысла. Пекарь, кормящий лекаря, майор, идущий к врачу, майорова жена, дающая хлебопекову сыну: заговор, круговая порука, самоподдержание пищеварительной системы. Если завтра стебли согнутся под тяжестью колосьев и трубы наших печей вырастут вдвое, это не прибавит ни силы нашим рукам, ни быстроты уму, только желудок, утроба, бесконечное всепожирающее болото; Кузин барахтался в нем, засыпал, просыпался, выбирался из дому во вчерашний день, и над ним подобное хлопьям гари воронье орало: высрано! высрано! высрано! Этого не может быть, думал Кузин, этого просто не может быть, я не способен, я слеп, где-то мужчина приходит к женщине с тортом "Грибочки" и через девять месяцев родится дитя, непохожее на нас, ни он не хотел, ни она не хотела, и ничего не прочесть у них по глазам, но это уже не остановить. Кто-то держит бутерброд одной рукой, пусть не здесь, пусть далеко, на территории, обслуживаемой другим хлебозаводом, я согласен, это унижение, но я согласен… а другой рукой он рисует или пишет… видит Бог, я не знаю, не могу даже представить, что, но я бы ушел здесь и сейчас, если бы не это, я бы бросил машину поперек, на перекрестке, на зеленый, на красный, я бы съехал с моста, прямо вниз, на рельсы, клянусь всем, что мне свято.