Прелюдия Бетховена для Нестора Махно

И тут прозвонил звонок. Ученики, радостно шумя, высыпались в коридор. В спортзале остались только я и она. И никого больше. Я разжал руки и через мгновение уже лежал на спортивном мате у ее прекрасных ног.

– Ты меня чуть до слез не довел. От тебя можно с ума сойти, – радостно выдохнула преподавательница и. нагнувшись, жарко поцеловала меня в губы. Я обхватил руками ее упругую талию и снова чуть не очутился на вершине блаженства.

Идиллию прервал голос директора школы.

– Это возмутительно, – прошипел он как гремучая змея, обращаясь к Этель Викторовне – вы уволены за аморальное поведение. Завтра же напишу на вас докладную в Гороно. Вам не место в нашей школе. Это же совращение малолетнего. Педофилия, выражаясь по-научному.

Директор рывком развязал «мертвую петлю» своего галстука, погрозил учительнице физкультуры измазанным в чернила пальцем и, схватив меня за шиворот, поставил на ноги.

– А ты двоечник исключен из школы на месяц. То же мне школьный ловелас в лопухах отыскался. Без тебя есть кому решить эту теорему.

– У меня одни пятерки в табеле за первую четверть, – выпалил я в оправдание своего возмутительного проступка, – только по поведению «неуд», но стараюсь исправиться. Я пою в школьном хоре, а завтра еду на городской конкурс по математике.

– Я вызову твоих родителей на педсовет и решим, как поступить. Скорее всего, поставим тебя на учет в детской комнате милиции. За тобой нужен глаз да глаз. А про конкурсы забудь. Без тебя обойдемся. То же мне Паскаль отыскался.

Я все же попал на математический конкурс, но беда не приходит одна. Когда я первым из участников положил на стол жюри тетрадь с идеально выполненным заданием, то случайно уронил под ноги председателя комиссии отцовскую логарифмическую линейку и на ней треснул «бегунок».

– Так вот откуда такая скорость в подсчетах, – возмутился председатель, – я вас дисквалифицирую за нечестное выполнение конкурсного задания. Вам больше здесь не место. Странно, как к вам попал этот редкостный математический инструмент? Такими линейками снабжали только высший комсостав.

Председатель поднял линейку и несколько раз передвинул из стороны в сторону треснувший «бегунок».

– Не беда, – протянул мне инструмент преподаватель, – еще послужит математике. Но надеюсь, что не в таком отрицательном значении.

Я выхватил из его рук злополучную линейку и спрятал в портфель.

– Мой отец был штурманом единственного ночного бомбардировщика, который в начале войны в одиночку прорвался через линию фронта, сбросил бомбы на территорию Германии и чудом вернулся на аэродром. На фюзеляже насчитали семьдесят одну пробоину. На этой линейке он рассчитывал курс полета и от нее зависела жизнь всего экипажа. Штатскому не положено брать ее в руки.

– Вы же тоже штатский, – усмехнулся председатель, – и благополучно держите ее в ладонях.

– Я потомственный военный. Мой дед тоже воевал. Правда не за тех, за которых вам бы хотелось.

– Вы не можете знать моих желаний, – возразил педагог, – и старайтесь меньше говорить на эту тему. Не то сейчас время. Можете подвести отца, а он заслуженный офицер. Наш разговор должен остаться между нами. А вы выполните мое нематематическое задание. Идите домой и отдайте линейку отцу. И больше его не позорьте.

– Это задание невыполнимо. Отец давно умер в госпитале и его уже невозможно ничем опозорить.

Учительницу физкультуры перевели в другую школу и больше мы с ней не свиделись.

Несколько месяцев я не мог с этим смириться и не находил себе места.

Сексуальные переживания и ассоциации самые стойкие и. так или иначе, принимают участие в формировании человека, как личности.

С той поры я лютой ненавистью стал ненавидеть директора школы. А в его лице любое начальство и всякую власть.

У директора появилась вредная привычка на большой перемене вызывать меня в свой служебный кабинет и долго и нудно читать нравоучения о моральном облике строителя коммунистического будущего, используя при этом тезисы марксизма-ленинизма. Из-за этого я пропускал обед в школьной столовой. Этот зануда лишил меня любви и пищи. В душе я пока еще смутно осознавал, что директор ненавидит меня, как потенциального соперника, и, понимая причину его ненависти, платил ему той же монетой.

Он питал ко мне это чувство потому, что соблазнительная учительница физкультуры отдала предпочтение моей наступающей молодости, а не его приближающейся старости и полу импотенции. Но в этом не было моей вины. Такова природа прекрасной половины человечества. Женщины всегда ценили в нас молодость и силу.

Это инстинкт продолжения рода. И тот, кто попытается с ним бороться, в конечном счете обязательно проиграет. Директор этого понять был не в состоянии, и на уроке ботаники, которую он преподавал, сгоряча бросил в меня, толстым черенком с «прививкой». Бросок был неточным и черенок меня даже не зацепил. Он попал в стоящую на парте чернильницу, и синие чернила забрызгали мне лицо и мою единственную белую рубашку. Я все стерпел и перенес молча.

Но когда по окончании восьмого класса завуч включила меня в список на получение «Похвальной грамоты», а директор собственноручно вычеркнул мою фамилию, сдержаться не смог. На школьной линейке я обозвал директора самовлюбленным самодуром и в эту школу больше не ходил.

По дошедшим до меня слухам моим определением стали пользоваться следующие поколения учеников. Но из конспирации делали это сокращенно, используя только две начальные буквы.

В следствие этих событий я не стал воспринимать подчинение кому-либо или чему-либо, как поведенческую норму. Это создавало массу жизненных неудобств, но я ничего не мог с собой поделать. С той поры, сам того не осознавая, стал идейным анархистом. Никогда и ни на кого не смотрел снизу-вверх. Но и не посматривал свысока. Я воспринимал окружающий мир только в горизонтальной плоскости.

Единственным авторитетом для меня был Нестор Махно, и я дал себе слово побывать на его могиле.

Много лет спустя, из писем матери, я догадался, каким она видела мое будущее. Ей хотелось, чтобы ее сын прошел тот же жизненный путь, что и Ромен Гари. Стал писателем, дипломатом и любимцем женщин. К глубокому сожалению, я не оправдал ее надежд. Но, не буду забегать вперед.

Третьим подарком были лыжи. О таких лыжах и мечтать не смел. У меня к тому времени уже были лыжи. Но они были разной длины и с разогнувшимися носками.

За нашим поселком начинались воинские лагеря, и курсанты каждый день бегали кросс. Сломанные лыжи складывались за хозяйственной палаткой, и я тайком от старшины выбрал из этого хлама две почти целые, но разномастные лыжины.

А теперь, у меня были новые, с загнутыми носками и парусиновыми креплениями, одинаковые лыжи. Я был счастлив. Приходил из школы домой, бросал портфель и на лыжах уходил до темна. Хотел стать военным. У них была красивая форма и они нравились женщинам. Офицером не стал. Но со временем понял, как важна была та ранняя физическая подготовка. Она и помогла выжить.

Болел я очень редко и быстро становился на ноги. Прививок на ту пору не существовало и в помине, но за всю жизнь я не разу не заболел инфекционным заболеванием. Хотя было время, когда пил чай в кругу из одной кружки с туберкулезными больными. Где разрешалось делать всего два глотка. И вопреки здравому смыслу, становился сильнее и здоровее. Считаю, что не стоит прятаться от опасности. Гораздо вернее вести себя так, чтобы опасность и смерть сами боялись тебя, а не ты их.

Инфекционные болезни обходили меня стороной потому, что, сам того не подозревая, я ими переболел в детстве. Одну большую общую прививку, в тайне от мамы, я получил на городской свалке, куда помимо всего прочего, свозили отходы с кондитерской фабрики. Тогда у меня были полные карманы бракованных леденцов и шоколадной крошки.

И еще я был обладателем сломанной рапиры, которую заточил и привел в порядок. Этот клинок давал мне право, разгоняя полчища свалочных мух, первому и в одиночку копаться в конфетно-шоколадной куче и выбирать самое ценное. Все остальные желающие могли это позволить, когда я уходил восвояси. С тех пор уважительно отношусь к холодному оружию.

К тому времени мама устроилась работать в ресторан «Интурист» и подарила очередной подарок, за который я благодарен по сей день. Работала она сервизницей. Выдавала сервизы официанткам для сервировки столов. Выдавала чистые, а принимала их после застолья. По счету.

Порой у официанток не доставало мельхиоровых вилок, ножей и ложек, а бывало, что и хрустальных бокалов. Видимо, клиенты прихватывали с собой на память. Бывал и обычный бой.

Мама списывала недостачу, а за это официантки несли ей не начатые или почти не начатые дорогие закуски и десертные блюда. Все эти балыки, красные и белые рыбы, сухие колбасы, судочки с зернистой икрой и разномастные пирожные, попадали ко мне на стол, и я каждый вечер у себя в комнате устраивал королевский ужин.

Как-то мама принесла едва начатую бутылку сладкого «Шартреза» и спрятала на кухне. Я случайно на нее наткнулся и под шикарную закуску выпил бутылку до дна. Всю ночь меня мутило и рвало самыми дорогими блюдами и свалочным горьким шоколадом. Я чуть не умер. С той поры не выпил ни капли спиртного, крайне редко хожу в рестораны и забыл дорогу на свалку на клеточном уровне.

В четырнадцать лет мама сделала мне прививку от алкоголя. И отучила от дорогой, но никчемной ресторанной пищи и дармового шоколада. Это был едва ли не самый ценный подарок. Я спрятал сломанную рапиру на чердаке и записался в секцию фехтования.

На пятнадцатый год рождения мама подарила мне старинную музыкальную шкатулку, которая чем-то напоминала кофемолку. Только ручной привод был с боку. Мелодия у шкатулки была задумчивая и сентиментальная. Это было несколько тактов из композиции Бетховена.

–Это отрывок из фортепианной пьесы «К Элизе», которую любил твой отец. Он мечтал, что бы ты стал пианистом и играл это гениальное творение на большой сцене.

У нас с мамой не было постоянного жилья и при очередном переезде шкатулка и логарифмическая линейка затерялись. Я до сих пор сожалею о своей халатности.

Пианистом стать не довелось, но попытался научиться играть пьесу «К Элизе» на стареньком фортепиано. Из этого ничего не вышло, не хватило нотной грамоты и терпения.

Очередной подарок был года через три. К тому времени, мама сменила работу. Теперь она работала вахтером на табачной фабрике. Выпускала смену и брала по две пачки с каждых десяти за свободный вынос.

Когда мне было очень туго, она наняла самого дорогого адвоката. На суде он добился переквалификации статьи, меня подвели под амнистию и освободили из зала суда. А потом…

ЧЕЙ КОЗЫРЬ СВЕРХУ ЛЯЖЕТ

Хотя колония была местная, этап пришел поздно вечером и его долго держали в тесном вахтенном «конверте». Это была уже не свобода, но еще и не «зона». Шел дождь со снегом и, продуваемые северным ветром, за три часа все промокли до нитки.

После очередной переклички была баня с прожаркой и такой долгожданный этапный барак. Дальше, неделя отдыха на карантине.